Море не обнимает и не закапывает в пески. Этот миф пошёл от Земфиры, а дальше уже людям слишком лень разбираться.
Море, как правило, бьёт размашисто и строго тыльной стороной ладони. Этакая гордая, покрытая слоем из старости и плесени вдова, и чтит она траур лишь по себе самой любимой — по себе могущественной, если уж совсем переходить на неприятную правду. Просто потому что никто другой ей никогда и не нужен был. В пене и соли тонет слезами память о былой славе, былой силе — о тех днях, когда моряк склонял колено пред стихией, а щепки кораблей трещали в насмехающемся хвате волны.
Сейчас же пред морем пресмыкается лишь песок. Даже киты брезгливо выбрасываются на берег, лишь бы подальше, лишь бы покинуть.
Песок, между делом, щекочет ноги, пальцы, лижет ступни и целует родинки на пятках. Песок, к слову, настырный: лезет в одежду, в шлепанцы, сушит кожу, готов будто на всё, что угодно, лишь бы ухватиться, пресмыкаясь нежно и, неверное, даже с наслаждением. Песок, кстати, ещё и очень бледный.
Юра очень бледный. Но на этом сходства заканчиваются.
Потому что едва ли Юра ласковый — не то что умоляющий, жаждущий. Склонившийся. Юра навернувшийся. Шлепнувшийся лицом в горы песчаных крупиц, закашлявшийся и абсолютно по-идиотски высунувший язык. Его впору бы назвать псиной, но для этого есть Аня или Илья — Костя же больше склонен уходить в мысли мягкие и нежные, почти сладостные.
Не зря же плакал над Титаником тридцать семь раз.
Не зря же приехали на море.
На море ветрено и холодно, море точит не скалы, а их ноги и здоровье, и — и самообладание Кости. У него спутавшийся сплит, лицо мягкое, глаза без былых камней суровости, будто за склоном Урала оказалась радуга и горшочек с золотом. Глупости, конечно, это все.
Глупостью было думать, будто что-то поменяется.
Что внезапно Юра, бегающий по берегу и кричащий от того, какая вода холодная, бросит привычку материться, бросит себя в море ледяное и солёное, бросится ему на шею. Много вариантов с одним лишь "бросит", у Кости же голова только ими и забита, да только толку от того.
Юра ведь там, на грани горизонта и простого бренного берега. Чередует смех и гнев, тонет в омуте клякс холодного солнца. Юра кричит ему, машет рукой, улыбаясь во все тридцать два без маски на лице и позволяя ветру трепать чёрную россыпь волос.
Костя сидит дальше — около спуска.
Ему не тепло — его знобит. То ли от ветра, то ли от того, что Юра все дальше. Так, на самом деле, уже давно, это ожидаемо, и это ещё одно "глупо", ещё одна его вымученная беспомощность — если только сам Костя ещё не стал её олицетворением. Ему даже на лад Маяковского про тряпку не сказать: едва ли им будут вытирать лестницы аль ноги, едва ли он сам себе позволит опуститься до такого. Но сердце в грудной клетке давно не бьётся.
Сердце. Костя даже не заметил, как чужие бледные руки бросили его в море. Сделали их чем-то схожим, уж слишком похожим. Косте должно быть стыдно, но Косте холодно.
Возможно, как раз из-за сердца. Возможно, из-за климата. Звучит более логично, и поэтому он верит. Встаёт с песка, отряхивает его с простых шорт и ощущает, как меж пальцев на ногах скребутся песчинки, будто желающие забраться к нему под кожу.
Глупые, — думает Костя. Глупые, бледные песчинки.
И сам смотрит на глупого, бледного Юру.
Костя, наверное, тоже ничуть не лучше. Тоже глупый. Но хоть бледности избежал. Юра, будто оценив его мысленные остроты, улыбается задорно и искренне. Косте мерещится, как в груди гулко бьётся сердце.
Земфире простительно, наверное, придумывать некоторые мифы. Косте просто не стоило в них верить. Косте просто не стоило позволять сердцу раствориться в море.
Его не обнимает ни море, ни пески. В общем и целом, наверное, оно к лучшему. Его обнимает никто.
Но Юра все ещё материт волны.