Луис думает о том, что греться у костра не было особого смысла. Волосы прилипают к лицу, от холода спасает только куртка — его хитиновый покров (не бронежилет, как у янки, но тоже сойдет). В отдалении видит знакомо-незнакомый силуэт: шпильки, красное облегающее платье и, Dios mío, у нее губы накрашены? Mujer Fatal, но ему не надо, он себе уже нашел.

Встреча проходит, скажем так, с оттенком самую малость униженного достоинства. Очевидно, не Ады. И Луис терпит снисходительный прищур, насмешливый тон и те самые несколько секунд, пока в его руку не ложится ее рука, холодная, изящная, которая играючи может разорвать тебе когтями (с аккуратным маникюром) сонную артерию одним легким движением. Они похожи с янки — своими ледяными взглядами, изгибом бровей, написанным на лбу “не влезай — убьет”. У обоих — так заставила жизнь, но у Ады — все хищническое, сожрет и не поморщится, а у Леона…А у Леона — он сам пока не разобрался.

Последняя фраза Луиса вызывает в ней ядовитую ухмылку. Расползается колюче под кожей.

— Хочешь поиграть в героя? Не думаю, что принц оценит. Да и тебе не к лицу.

Он дергается, как от пощечины. Выдавливает из себя весь яд обратно:

— Со своим принцем я разберусь как-нибудь сам.

— Lo ajeno apeteces, Luis, — выстреливает точно, прямо в солнечное сплетение. После Ада разворачивается и уходит, оставляя его наедине с вакуумом в голове и в сердце.

Уже утром Луис покупает у торговца немного патронов, лекарств и ровно три сигареты, на большее не хватает. Волшебное число. Хочется закурить сразу же, очень хочется, но он сдерживается, нужен правильный момент, тут нельзя наобум, просто так, драгоценный ресурс всё-таки. Слушает бесконечные шутки и присказки, вырывает одну о чужаке, скупившем половину ассортимента, озолотившем кубками, колье и перстнями. Где он, черт возьми, находит эти цацки? Металлоискатель в него что ли встроен.

Уже вечером догоняет их после триумфальной победы над сестрами. Никто его появлению не удивляется. Янки выглядит потрепанным и еще более хмурым, чем обычно. Эшли, наоборот, как будто бы даже щебечет бодрее и громче, одаривает его теплыми, как объятия, улыбками (чем успел заслужить?), все усиленнее маскируя чистый ужас перед происходящим. Они делают привал — в первый раз не потому, что кто-то без сознания или хотя бы вот-вот отрубится. Леон притаскивает удобно валяющиеся вокруг бревна и доски, ставит их напротив друг друга: сейчас будут жарить маршмеллоу и петь песни под гитару.

Луис вкратце объясняет, как добраться до замка, куда ходить не стоит, рассказывает о паре обходных путей (не думает, конечно, что янки ими воспользуется). Эшли слушает очень внимательно и кивает часто-часто, просто потому, что говорит он это все только ей. После встречи с Адой смотреть на Леона тяжело физически.

Надеется, что пройдет незамеченным, но не проходит. Леон — по крайней мере, так кажется Луису — оставляет на нем взглядом миллион отметин. Пока разводит костер (“Я в этом профи”), янки подсаживается к нему сам, и тут уже играть в гляделки наоборот не получается. Начинает разговор на нейтральной ноте:

— Думал, ты отправился на поиски ингибиторов, — Луис тоже думал. Но он как привороженный — возвращается даже тогда, когда не хочется.

— Пока мне с вами по пути. Когда подойдем к замку, отстану, — выходит грубее, чем предполагалось. Ну что тебе, четырнадцать, узнал, что у девочки, которая нравится, парень есть? На две головы тебя выше, в эти же два раза шире, первый на деревне. Буквально.

Леон хмыкает. Пытается заглянуть в глаза. Господь, зачем.

— Что случилось? Мне надо волноваться? — постановка вопроса кристально понятна: надо ли мне волноваться, что что-то неожиданно пойдет не так, ты нас предашь, или ингибиторы твои разбились где-то по дороге, а тебе стыдно признаться? Но лучше б оно так и было — а не вот это, ни к месту, ни ко времени взявшееся внутри.

Луис натягивает на себя улыбку, кажется, даже подмигивает, но выходит наверняка жалко:

— Все схвачено, ковбой. Расслабься, — заканчивает, хлопает себя по коленям, встает, — todo listo.

Эшли вьется вокруг Леона, как маленькая суетливая птичка. Рассказывает, как он храбро сражался с Bellas Sisters, как смешно было, когда сказал им “простите, дамы, но я однолюб”. Обхохочешься. Луис садится напротив, теперь их разделяет сто метров пустоты и одна оранжевая точка в бесконечной тьме.

Сначала очень хочется, чтобы Эшли ему не нравилась. Но не выходит. Трясущееся, но виду не подающее, что страшно до побелевших губ и отказывающихся двигаться ног, существо вызывает в нем скорее несвойственное желание защитить, а еще не самые приятные воспоминания — или как там модно по-английски? Флешбэки? Когда она смеется, тяжело дышит, кашляет кровью, улыбается ободряюще (кого ты пытаешься ободрить, глупая? того, кто тебе, по сути, подписал смертный приговор?), мол, не волнуйся, я выдержу, Луис ничего не может поделать — видит себя в её возрасте. Совершенно на нее не похожего, но, вероятно, он стареет, раз теперь картина чужой молодости вызывает в нем только ностальгически-болезненные вздохи. Но может — только может — он видит в ней кого-то другого.

Щелк. Ребенок, рожденный вне брака. Мать, умершая в родах. Трагичная история заправского Казановы, которая будет заставлять таять в сочувствии сердце самой жестокой на вид красавицы. Как нельзя ему подходит. Луису никогда не приходится рассказывать ничего после режущего по живому начала — его хватает. Теперь перед самим собой — расширенная версия.

Щелк. Его славный дедушка. Взявший мальчишку к себе и не имевший никакого представления о том, как надо воспитывать детей, оттого излишне серьезный и всегда относящийся наравне. Жизнь, каждый день приносящая новые открытия и новые вопросы. Жажда узнавать — растения, птиц, рыб, животных, людей (последних — в меньшей степени). Самонадеянная наглость молодости. Тайные тропы и туннели (как часто он будет пользоваться ими, чтобы ускользнуть от обязанностей и лишних просьб, ну, или чтобы ускользнуть с какой-нибудь девицей — от лишних глаз. как ее звали?..). Слишком много ветра в голове, слишком много желания вырваться.

Щелк. Сказки. Не только про похождения кабальеро и их бравые подвиги; эти — волшебней и ирреальней, о том мире, за пределами деревни. Косые взгляды, шепот на полутонах и недомолвках — вон, тот старик, который (представьте себе!) когда-то оставил деревню и жил там, еще и привел чужую, оттого и род весь их такой. Ограниченность, узколобость и вытекающие — волнуют мало. Что волнует по-настоящему — рассказы.

Щелк. Рынок. Постоянно крутиться рядом с торговцами, приходящими из запредельно далекого пространства, просить привезти книги, потом — выпытывать новое. Некоторые будут ворчать, некоторые будут смеяться, но каждый добавит еще одну историю в его коллекцию. Которую так захочется пережить.

Щелк. Быстрее, быстрее. Попробовать то и это, увлечься той (maldición, как ее звали?) и этим, препарировать, взять образцы, смешать, соединить, развести в пропорциях три к одному, поместить на лакмусовую бумажку, исключить опытным путем. Не задумываясь ни на секунду, цель ради цели, средство ради средства.

Щелк. Сбоящий моральный компас и побег в неизвестность от слишком опостылевши известного (от себя в итоге убежать не получится). Оставленные позади две пары очень-очень грустных глаз. Дедушка точно поймет, а…Как же ее звали?.. Анна?.. Вряд ли, но волосы у нее были точь в точь как у Эшли, редкость в их краях. Она…Она тоже поймет, наверное.

Может быть, он видел ее сегодня. Может быть, это ей Леон разнес голову из дробовика. Или он себя просто накручивает. Резко выдыхает, крупно смаргивает: дым и воспоминания.

Осознание приходит неожиданно лопнувшим прямо над ухом воздушным шаром — тишина вокруг гробовая, только отрывисто кричит… Вслушивается. Да, Athene Noctua. И ты, Брут? Крышка зажигалки защелкивается.

Эшли и Леон молчат и смотрят на него черт-знает-сколько минут, но оттенки их молчания разные: у Леона — подозрительно-напряженное, у Эшли — испуганно-сочувствующие (Луис, как оказывается, все это время гипнотизировал глазами точку чуть выше линии сапожек, где-то в районе ее колена, и только Бог и эти двое, и, слава всему, не он, знают, какое у него при этом было выражение лица), в сумме приводят к желанию провалиться сквозь землю, прямиком в преисподнюю, только б не пришлось объяснять. Прочищает горло, обворожительно улыбается, тратя по ощущениям заканчивающиеся боеприпасы, и чуть ли не нараспев произносит:

— Прошу прощения, damas y caballeros, задумался. О чем это мы?

Лицо у Эшли все еще обеспокоенное, и Луис посылает ей вторую улыбку — чуть менее энергозатратную, чуть более настоящую. Расслабляется. Леон, по ощущениям, пытается выжечь в нем дыру, он уже чувствует, как плавится кожа на его драгоценной куртке под чужим взглядом. Переключается на него, вопросительно изгибает бровь. Тот в ответ отворачивается, начинает усиленно и сосредоточенно готовить…что бы из из чего бы он там ни готовил.

Ревнует? Смешно.

Пальцы как-то предательски подрагивают, достают сигарету — экспозиция, момент настал. Он прикуривает прямо от костра, отчего-то спрятав в карман зажигалку. Чуть подпаливает себе волосы, шипит недовольно, чем вызывает смешок у Эшли. Сталкивается опять с глазами. С его ракурса Леон, в темноте ночи, освещенный огненным блеском, окруженный бликами, вычерченный языками пламени, выглядит как чужеземный бог. Луис смотрит на него где-то между вечностью и секундой. Можно подумать, что также смотрят в ответ. Выражение его лица больше не раздраженное, скорее вопросительное, как было у Эшли, и Луис, кажется, даже видит там…крошечную нотку переживания? Или очень хочет увидеть. Ten cuidado con lo que deseas, ты помнишь, ни к чему хорошему оно тебя не приводит.

Дежурят они по очереди. Он и Леон, принцессам ночью положено отдыхать. Луис вызывается первым, заснуть все равно не получится (интересно, сколько он уже не спал и когда успел стать частью их веселой команды?). Садится чуть в отдалении, опять вертит в руках извечную зажигалку. Леон бесшумно вырастает из-за спины. Луис дергается от тени, поворачивается к нему, комически положив руку на сердце:

— Смерти моей хочешь?

Леон молча садится рядом. Разблокировано новое достижение: инициатор коммуникации.

— Ты как вернулся, сам на себя не похож, — Леон констатирует как факт. И что на это отвечать?

— Я же сказал, все схвачено, no te preocupes, — цыкает, трет переносицу. Да-да, Луис “сам-пошучу-сам-посмеюсь” сегодня вне зоны доступа, оставьте сообщение.

— Я не об этом.

¿Qué?

У него над головой слишком отчетливо виднеются эти два знака вопроса: прямой и перевернутый — и Леон не сдерживается, коротко усмехается. Это его сейчас приглашают на откровенный разговор по душам? Хоть бы вино достал. Луис чувствует себя одновременно как на расстреле, приеме у психолога и исповеди — словом, некомфортно. У янки комплекс спасателя — вынюхать, кому плохо, и срочно броситься на помощь?.. Может, не так понял? Леону, наверное, кажется, что он его доломал окончательно, поэтому быстро поясняет:

— В душу не лезу, — так понял.

— Янки, eres la octava maravilla del mundo, — про себя добавляет: одновременно и просто чудо, и хер тебя разберешь.

— Давно не практиковал испанский, — улыбается уголком губ, а в голове Луиса летают только фразы в духе “хочешь попрактикуем, и не только испанский”, которые он отчаяннейшим образом гасит. Даже если Ада решит убить его после этого, уже все равно.

Набирается сил, набирает воздуха в грудь:

— Entonces seré tu maestro. Estoy cansado. No tienes idea de cuanto estoy cansado. Sobre todo, estoy cansado de mí mismo. ¿Te cansas de ti mismo, Yankee? — переходит на свой язык, потому что на его — сложнее. И страшнее. Надеется, что он расшифровал. Надеется, что нет.

Леон смотрит на него удивленно. Потом отворачивается и отвечает тихо:

— Sí, — краткость — сестра таланта. Но Луису больше и не нужно.

Оба замолкают, оба неловко и оба с мыслью о привычном: “я сказал слишком много”, “я сказал слишком мало”. Янки все еще сидит рядом, кажется, даже ближе, либо Луиса подводят органы чувств. Только сейчас замечает, что у Леона перевязана рука, наспех, чем-то не слишком стерильным на вид. Кивает:

— Девочки постарались? — он сначала не понимает, пока не прослеживает траекторию взгляда; так уверился в том, что его не может задеть ни одно оружие человеческое, что начисто забыл о ране?

И правда, смотрит на нее так, как будто видит в первый раз, потом смеется глухо:

— Если бы “девочки”, то руки у меня не было бы в принципе. Зацепило чем-то, — добавляет твердо, предчувствуя последующие расспросы и действия, — пустяки.

Луис смотрит иронически, с легким оттенком осуждения. Все еще, un milagro de Dios, непонятно как оказавшееся в этом паноптикуме. В банку бы — да на полку.

— Когда предстанешь перед Отцом нашим Небесным из-за заурядного заражения крови, скажу самую трогательную речь у твоей могилы, обещаю, — потому что с ним по-другому нельзя и потому что Луис по-другому не умеет. Встретились два одиночества.

Поворачивается к Леону лицом, ногу перекидывает через бревно, многозначительно смотрит, жестом просит показать руку. В ответ получает такой взгляд. У Луиса в голове проносится смешная ассоциация: как кошка перед ванной, до краев наполненной водой, — знает, что ее ждет, и знает, что никуда убежать уже не получится. Отчаяние и смирение. Приручает зверя крошечными шажками.

Леон сдается. Оксюморон, словосочетание не имеющее смысла, но воплощающееся в жизнь и этим самым ломающее саму ткань бытия. Протянутую руку фиксирует взглядом неприлично долго, пока не слышит тихое “кхм”, возвращается в резко давшую трещину реальность, вместе с тем возвращаясь в привычный образ “aventurero carismático, bromista, donjuán". Улыбается самой очаровательной улыбкой, на которую способен:

— Не переживайте, больной, сделаем все в лучшем виде. В конце концов, я биолог по образованию.

— Но не медик.

Цокает:

— Последний раз я этим занимался лет восемь назад. Рук надежней не найти.

Руки-то эти, надежные, трясутся. От усталости. Мягко, боясь спугнуть, берет за запястье, замирает — секунда на вдохнуть-выдохнуть — и кладет кисть себе на колено. Так удобнее. Леон молчит, не двигается, каменное изваяние, холодная, величественная статуя (избито до одури, но) созданная мастерами Возрождения, на мраморе кожи каждая вена прочерчена легкой чернотой, и это красиво, и не должно быть. Давид, побеждающий Голиафа раз за разом. Украденный его нечестивыми руками. Пачкает каждым своим прикосновением.

Аккуратно скользнуть по повязке, подцепить край бинта, потянуть на себя, услышать тихий выдох сквозь зубы в моменте, когда прилипшая ткань цепляет края. Воздух не должен так сильно сгущаться — его можно резать ножом. И Луиса правда вспарывают на живую.

Рана выглядит глубокой, но не смертельной. Смертельно то, что происходит прямо сейчас. Голос звучит хрипло и низко:

— Забыл, что сначала стоило отмочить бинты. Где твоя аптечка, ковбой?

В ответ слышится унисоном, в той же тональности:

— Все еще не медик. В рюкзаке.

И приходится встать, на негнущихся ногах дойти до него, взять ебаную аптечку, вернуться. Как до Голгофы и обратно.

Глаза Леона блестят в темноте. В них плавают блики от костра, в них плавает Луис.

— Я могу сам.

— Не лишай меня удовольствия.

— Нравится мучить людей?

— Нет, — признание за маской "нет, только тебя", или что он там подумал.

Рука возвращается обратно на колено. Сама. Сама. Сама. Сконцентрируйся.

Едва касаясь обрабатывает кожу вокруг раны, нежно, как только способен, промывает ее саму. "Посмотри, это то, кем я могу быть, и буду, если разрешишь". И ему, кажется, разрешают. Подпускают вплотную, даже ближе, снимают защиту — все кодовые замки мигают зеленым. Луис убирает ногу с противопехотной мины, и она не взрывается.

Отрывает часть бинта — в тишине звучит резче, почти оглушает. Пропитывает какой-то жидкостью из баллончика, купленного, наверняка, у торговца. Накладывает поверх раны, фиксируя оставшейся тканью. Последний штрих — завязанный узел. Оглаживает руку чуть ниже локтя, оценивая проделанную работу. Талант не пропьешь.

Последнее движение получается долгим, слишком долгим, чтобы не понять. И что ты будешь делать, Луис? Но делает Леон. Помнишь, не из тех людей, кто долго думает, а ты запустил какой-то новый алгоритм действий. Который он выполняет с таким же безоговорочным послушанием.

И немного подается вперед. Зачем? Как будто прощупывает почву. Кто же знал, что у Луиса там мин больше. Он отстраняется — ровно настолько, насколько приблизились. Заученный трюк, который так не хотелось повторять. Раб привычки, да? Адресовывает себе встречный вопрос: зачем. Зачем это все было тогда, ты совсем ебанутый? Цинично ответить — для того, чтобы втереться в доверие и потом свалить в прекрасное далеко —уже не получается. A buenas horas mangas verdes. Закрывает глаза по-детски. Если не видишь, значит этого нет. Чувствует, как выстраиваемое по кусочкам рушится. Все равно что выкладывать мозаику из десяти тысяч деталей, и, когда остаётся последняя, смахнуть все легким движением на землю.

"Gracias"

Из его ладоней забирают руку. Когда он открывает глаза. Леона, и вправду, рядом уже нет. Луис закуривает вторую. Заключение. Занавес.