Домой

Аль-Хайтам никогда не скажет этого вслух и не признается даже самому себе, но тогда, много лет назад, в молчаливом Доме Даэны, пропахшем пылью, стариной и знаниями, будучи ещё несуразным короткорослым мальчишкой с ломающимся голосом, он влюбился с первого взгляда.

В лучистую и открытую улыбку, в сияющие карминовые глаза, в опёршиеся на столешницу тонкие пальцы, в голос — звонкий, но не бьющий привычно по сверхчувствительным барабанным перепонкам, а мелодичный, как пение жаворонка. Он сказал привет, меня зовут Кавех, часто вижу тебя здесь одного, что читаешь? Аль-Хайтам тогда поднял на него скучающий и раздражённый взгляд — и понял, что пропал. Кавех ворвался неугомонным вихрем в его жизнь, перевернул всё с ног на голову, привнёс хаос в чёткий и структурированный план, затопил всё рекой чувств, ощущений и любви,

чтобы несколько лет спустя с одним коротким, выжженным на сердце я жалею, что заговорил тогда с тобой, исчезнуть, оставив после себя невосполнимую пустоту. Словно там, в аль-хайтамовых мыслях, сердце, душе, доме навсегда осталось для него место, как последний недостающий кусочек пазла из самого центра картины.

Первая любовь всегда несчастная, первые отношения всегда плохо заканчиваются — люди говорят это не просто так.

Аль-Хайтам никогда не скажет этого вслух и не признается даже самому себе, но он интересовался его жизнью больше, чем того требовалось. Отодвигал один наушник, когда в академии кто-то из учёных заговаривал о новом проекте светоча Кшахревара; задерживался подольше у прилавка с фруктами на базаре, когда торговки между собой переговаривались, как им снова помог починить прилавок или телегу милашка-архитектор; ненавязчиво интересовался, как там дела со строительством Алькасар-сарая.

Именно поэтому аль-Хайтам знает, что его первая любовь, первые отношения, недостающий пазл в самом центре картины вот уже который день напивается до полусмерти в таверне Ламбада.

Первая любовь — всегда несчастная, выглядит, как побитая дворовая собака, скалится своему отражению в винном бокале и кому-то из недознакомых-посетителей, и за этой улыбкой — сцепленные от боли зубы; карминовые глаза — помутнённые дымкой, заплывшие вином и виной, смотрят куда-то мимо людских лиц. Он опускает голову прямо на стол, обводит каёмку бокала тонкими дрожащими пальцами. В таверне настолько душно, что хочется задохнуться. Шумно, грязно, пахнет немытыми телами и обилием кальянных вкусов.

На столешницу опираются пальцами — Кавех поднимает рассеянный взгляд, потом и вовсе подскакивает, невероятно долгие несколько секунд требуются ему, чтобы узнать и осознать, кто стоит перед ним. Аль-Хайтам нависает скалой — шире, чем Кавех помнит. Сейчас его, наверное, не обхватить так легко в объятиях, как раньше, думается ему, но вслух говорит только:

— Ты что тут делаешь?

Голос — тихий и хриплый, едва расслышишь за гомоном посетителей, словно откуда-то из-под завалов древних руин, и ехидство в интонации слишком слабое даже для того, чтобы обращать на него внимание. А внутри всё крутит, грозясь вывернуться наизнанку, то ли от выпитого на голодный желудок, то ли от встречи с тем, кого видеть он сейчас хотел в самую последнюю очередь. К концу дня уже сводит челюсть от фальшивых улыбок и лживых речей о том, как всё хорошо и как он отмечает успешный ввод в эксплуатацию своего дворца.

— Пришёл купить вина, — аль-Хайтам, поднимает повыше бутылку-доказательство, и Кавех только заторможенно кивает. Ещё бы, не увидеться же с ним захотел.

Его никто не приглашает, но аль-Хайтам бесцеремонно садится напротив — Кавех давит возмущение ещё на подходе в горле, потому что тот откупоривает бутылку дорогущего вина, которое Кавех, кажется, больше никогда в жизни себе не позволит, и наливает им обоим в бокалы.

С одним простым коротким вопросом, заставляющим что-то внутри подскочить и забиться в страхе (или волнении? он слишком пьян, чтобы разобрать):

— Что случилось, Кавех?

Никто не спрашивает, что случилось. За все эти две недели. Его обычно хлопают по плечу, просят угостить — славы и денег после завершения Алькасар-сарая у него ведь теперь хоть лопатой греби, самое время вспомнить старых друзей, с которыми много лет назад ходили на один дополнительный курс в академии. Кавех, естественно, только улыбается и просит Ламбада записать очередную бутылку на его счёт — однажды обязательно всё отдаст.

Когда-нибудь.

Когда-нибудь кто-то заметит, что стержень внутри уже перемолот в пыль, но кто бы мог подумать, что это окажется именно он. Кавеху хочется ощетиниться и укусить, потому что грёбаный аль-Хайтам всегда лезет под кожу по оголённым нервам, вытаскивает на свет самое жалкое и убогое что в нём есть.

Но его всё-таки выворачивает наизнанку неконтролируемыми словами. Потому что аль-Хайтам первый, кто замечает; единственный, кто слушает; последний, кто станет жалеть. Поэтому Кавех выговаривается за месяцы молчания и на годы вперёд, всё, что копилось внутри снежным комом, стараясь договорить быстрее, чем ему надоест слушать, ведь когда он уйдёт…

Снова не останется никого.

Аль-Хайтам подливает вино в бокалы, снимает наушники — даже если от окружающего гомона тут же накатывает головная боль — и без устали слушает. Ловит каждое слово, каждый звук в дрожащем слабом голосе, каждый размашистый жест и заливающую лицо краску опьянения (или стыда. он всегда так легко краснеет пятнами от вообще всего), он теперь не уйдёт — не так просто, как ушёл тогда. Потому что аль-Хайтам влюбляется вновь. В свою первую несчастную любовь, побитую дворовую собаку с глазами мертвеца.

Когда они выходят на улицу — небо над Сумеру уже невероятно звёздное. Здесь, на высоте Священного древа, вне стен душной таверны, переполненной кальянным дымом, перегаром и по́том, дышится легче. Или тяжелее — Кавех не понимает, его ведёт в сторону на заплетающихся ногах, а перед глазами — звёзды. Звёзды и ненавистные дороги с опостылевшими мостами, уродскими фонарями и несуразными домами. Где-то там, чуть дальше, его дом, который больше (давно уже) не дом.

Тошнит. От города, от духоты, от мельтешащих звёзд, от нескольких бутылок вина, но больше всего — от себя. Кавеха снова ведёт, скручивает изнутри, но аль-Хайтам ненавязчиво поддерживает за локоть; от него бы отстраниться, отдёрнуться как от огня, но не получается. Закрывает глаза.

Человеческое тепло — его тепло — опаляет огнём.

— Знаешь… — говорит Кавех — слишко много сегодня говорит.

Его и обычно-то много, заполняет пустоту голосом и эмоциями, чтобы не остаться наедине со своими мыслями, чтобы не позволить неловкой тишине задавить под собой собеседника; но сегодня — особенно. Словно хочет выговориться напоследок.

— Знаешь… — пытается начать заново, а перед закрытыми глазами всё ещё пляшут звёзды. 

— Знаю.

Кавех кивает. Неважно, что он собирается сказать и чем поделиться — всегда знает. Всё понимает и чувствует, чёртов недопонятый гений, притворяющийся безразличным сухарем. Или, может, это он, Кавех — открытая книга; или они давно срослись корнями так крепко, что никакой разрыв отношений это не изменит.

Он знает — и это всё, что сейчас важно и нужно.

Аль-Хайтам не отпускает его локоть, хотя дымка опьянения уже рассеивается под прохладным ночным ветром, и Кавеха больше не шатает. Он не вырывает руку, льнёт ближе — плечом к плечу. Пьяная вольность, которую он никогда себе не позволит трезвый, бьющаяся в горле надежда, что не оттолкнут. Аль-Хайтам не отстраняется — не может.

— Стоило оно того? Отдать всё, что имел, ради чужого дома?

Кавех качает головой, улыбается — звёздам и ночи, тишине пустынных улиц, немного безумно и отчаянно горько.

— Стоило. Хоть однажды сделать так, как я хочу, реализовать всё, о чём мечтал, и теперь без сожалений можно…

Кавех не договаривает — рука на локте сжимается слишком сильно, почти до боли. Знает. Всегда знает.

Из таверны за спиной громкий смех и музыка, уютное тепло временного убежища; впереди — холод и мрак, пронизывающий до костей ветер, неизвестность, тоска и боль, озноб по позвоночнику; передергивает. Рука аль-Хайтама скользит вниз по предплечью, перехватывает запястье. Тёплая, почти горячая.

— Пойдём.

— Куда? — Кавех поднимает на него недоверчивый взгляд — звёзды мерцают у аль-Хайтама в глазах.

— Домой.