Словно порхали по облакам два силуэта, блестевшие как лучи солнца, уже жаркого, золотого по-летнему. Виделось, как с облака на облако они прыгали — один луч резвый, слепяще-белый, а второй, неприметный и неяркий, поспевал за ним. Вдруг они затрепыхались и, будто задумавшись на мгновенье, упали на землю. Задышал воздух знойной свежестью, ветер разлился волной, и все укрылось легким светом, заблестело: трава, листва деревьев, тонкая река, даже воздух, казалось, заблестел. И люди были веселы, будто среди них поселился бессмертный даос Лань Цайхэ, поющий и пляшущий днями напролет, — отчего они смеялись, как не из-за его песен? Но это были два бога, рассеявшие вместе с знойным светом свое веселье. Скрывшись в глубине деревьев, их фигуры стали отчетливыми; одна была светлой, а другая — темной, притаившейся за первой будто тень.
— Мин-сюн, что ты прячешься за мною как тень? — Ши Цинсюань, оглядывавшись по сторонам, играл с веером.
Не услышав ответ, он глупо рассмеялся: обращение «Мин-сюн» отозвалось по-своему родной нежностью в душе…
Они шли вдоль леса, укрытые сетчатой тенью. Запах теплых листьев смешался с землей, едва ощутимой прохладой, свежестью цветов; свистели, пели птицы, гудели шмели и пчелы — все переплеталось и уходило к самому небу. Где-то в шумящем поле мелькали оживленные фигуры людей, таявшие в высоких рыжих соцветиях гаоляна.
— Как шумно. Разве нечего делать, кроме как веселиться? — Мин И нахмурился.
— Посмотри, как хорош день: солнечно, спокойно, отчего бы тогда не повеселиться? Не тосковать же, думая, что нельзя побездельничать? Иногда можно позволить такую шалость, Мин-сюн. Я бы пошел плясать вместе с ними, — он вздохнул.
В дали, не прятавшейся в гуще листвы и деревьев, пестрела жизнь мимолетная, бодрая, ликующая, такая, какая нигде боле не существовала. Белый, точно сияющий в шелковой одежде, Ши Цинсюань как бы и был всей жизнью: лазурные ленты и серебряные шпильки в волосах — бесконечное небо, взгляд — отраженье мира, силуэт — воплощение юности, голос и смех — сама жизнь, и все было так прекрасно, чисто, что радость охватывала.
И почему-то именно здесь, под золотым солнцем и трепещущими ветвями, его охватили робость и нежное счастье, веявшие испод теней. И все чувства были другими: настоящими, близкими, едва уловимыми, и на душе становилось легко, сладко, волнующе, само дыхание сделалось легким… Становилось совсем жарко и душно, сгущался свет и воздух. От переполнявших чувств он говорил много, говорил постоянно и торопливо, будто боялся что-то упустить, а Мин И молчал. В долгих и безустанных разговорах он и не заметил, как Мин И стал уходить.
— Подожди! — Ши Цинсюань пошел за ним. — Ты чего? Ты куда? — Впервые в его голосе послышалось волнение.
— К реке.
— Но зачем так быстро? Разве мы не гуляем?
— Неприятно гулять, когда такой шум.
Он незаметно и легко ухватил Мин И за край рукава, но тотчас отпустил, испугавшись самого себя, и поспешил.
Огромный и необыкновенно пышный лес возвышался над низиной; ветер, текущий волнами, развевал траву, полосами льнувшую к земле, раскачивал ветви. Ши Цинсюань, спускавшись по скату, ведущему к реке, последний раз оглянулся назад, посмотрел на слабо качавшиеся вершины деревьев, высокую густую траву под чернеющими стволами, утопающее в цветах и гаоляне поле.
— А здесь все иначе. Даже жара ощущается не так, как на небесах, и мысли свободные. Что бы ни говорили, но настоящее именно здесь. — Ши Цинсюань вновь достал веер и говорил, то складывая его, то раскладывая.
Солнце окутало туманными лучами бескрайний простор, очерчивая людские силуэты золотой каймой, ослепило необъятное небо. Полы бирюзовой юбки шелестели на ветру, развевались от самого легкого дуновения, вздымались и опускались. Они шли к берегу тонкой реки, уходящей в небесную синеву, и молчали. Прозрачная вода с блеском струилась, убегала, и в ее чистоте показывались маленькие рыбки, сверкающие в воде, и слепящий свет мерцал на ряби, подсвечивал их перламутровую чешую. Уже не было слышно хохота и песен, не видно цветных одежд, и лишь слышно из ветвей посвистывающее, стрекочущее щебетанье желтогрудого соловья.
Они стали подходить ближе, и Ши Цинсюань побежал к берегу, обросшему толстой, жесткой травой, держа в руках юбки. Но тихо подойдя к воде, он опустился на колени и легко коснулся зеркального блеска воды, вздрогнувшего от прикосновения, и опустил в нее руки. Через плечи упали в воду длинные волосы, спали рукава, рассевшись в ней. К нему подплыли рыбки и, ластившись к рукам, задевали пальцы. Он обернулся, радостно взглянувши в лицо Мин И, идущего позади.
— Мин-сюн, подойди сюда. Посмотри, какие ласковые, — он опустил руки еще ниже, — прикоснись.
Иссиня-бледное лицо Мин И, будто измученное, но равнодушное, покрылось едва заметным серым румянцем на острых скулах. Он едва поджал тонкие губы, опустил глаза и снова нахмурил брови.
— Не хочу. Не люблю воду.
Ши Цинсюаню казалось, что Мин И был обижен, но его угрюмость не отталкивала, а наоборот, влекла естественностью и особенностью, словно никто другой не был на него похож.
— А мне кажется, ты ее любишь, хоть и повелеваешь землей, — Ши Цинсюань дóбро улыбнулся, — я вижу.
Очень давно он заметил таинственность в Мин И, о которой часто размышлял, но никак не мог подкрасться, и прямо сейчас все сильнее призрачные чувства набегали на сердце; и Ши Цинсюань непременно хотел разгадать его, понять.
Мин И сел рядом. Ши Цинсюань, играющий с рыбками, поднял взгляд, и в нем появилось необъяснимое легкое смущение, будто он стеснялся, и радостное волнение, и то беспримерное, взявшееся из ниоткуда счастье. Он все хотел что-то сказать, но, тихо вздыхавши, одергивал себя и опускал взгляд. Мин И тоже молчал.
Простота мира показалась другой: насыщенной, туманно-жаркой, звонкой, густо ароматной — и все это пленяло сердце, рождало восторг. Ши Цинсюань приблизился к нему непозволительно близко, смотрел трогательно и наивно, желая сказать все, что думалось; и то ли любовь, то ли нужда чувствовать переполняла его. Всматриваясь в темные глаза Мин И, он пытался увидеть такое же наслаждение, живость, игру переживаний, но взгляд оставался невнимательным, совершенно безжизненным, и в нем не было тех мимолетных и вечных чувств, какие Ши Цинсюань испытывал всякий раз, находившись с ним. Даже ощущался Мин И иначе: был далеким, дымчато-рассеянным, растворившимся в летнем дне.
От своих же мыслей Ши Цинсюань засмущался, но тут же подумал, что сам себе вообразил бесчувствие; и ничего не мог сказать. Он лишь смотрел на Мин И, ставшего образом близкой, но уходящей любви… И самому себе поверил, что непременно увидит в нем те же чувства, угадает мысли, в такой же лучезарный день.