На краю

Здесь я вижу смерть

Вижу свет как видят след...

Как свет звезды, как свет любви

Которой нет

Она ушла. Она зовет меня во мрак

Уходит боль, уходит страх

Пусть будет так.

(Король и Шут – На краю)

____

"...Успел нанести главе предприятия серьезные ранения, но был обезврежен его телохранительницами и доставлен в комплекс "Павлов" для прохождения психиатрического освидетельствования. По результатам оного был признан невменяемым и отправлен на принудительное лечение. Несмотря на многочисленные обращения, Харитон Радеонович комментировать данный инцидент отказался. Однако упомянул возможность возвращения академика Сеченова к работе в дальнейшем, при условии строгого надзора и улучшении общего состояния..."

Сухая заметка раз за разом всплывала в голове — и раз за разом в ней не укладывалась. Несмотря ни на что не вставала в один ряд со знакомым образом — родным, нежным, греющим сердце теплотой воспоминаний и вызывающим щемящую тоску на душе. Столько времени прошло — а Нечаев все еще до конца не смирился. Все еще не мог поверить, что подобное и вправду могло случиться. Что Дмитрий Сергеевич, всегда такой рассудительный, спокойный, полный любви к человечеству, мог вот так просто сойти с ума и возжелать смерти давнему другу. Только вот факты говорили сами за себя.

Утром перед уходом ученый ласково поцеловал его, странно пообещав, что все будет хорошо — а в середине дня попытался утопить Захарова в ванне с экспериментальным красным полимером.

И в этот момент мир раскололся надвое. По одну сторону остались безмятежные летние вечера, наполненные мелодиями песен и ароматом чая, мягкие прикосновения и крепкие объятия, тихие, но важные слова, мечты на двоих, планы, стремления, желания...

А по другую выросла боль. Чувство неверия, гнева, горечи, отчаяния. Непонимания — "Зачем? Почему? Из-за чего?". В один момент все полетело к чертям собачьим, рухнув и обратившись в пыль — а Сергей даже не знал причин произошедшего.

Ему так и не дали увидеться с ним. Сколько бы майор не оббивал пороги — белые халаты оставались холодны и непреклонны, а охрана жестко обрывала любые попытки пробиться сквозь их немую стену. Лишь раз за все это время они пересеклись — когда Сеченова, с дулом, упирающимся в затылок и в рубашке со связанными рукавами, вели в сторону бронеавтомобиля четверо солдат. Конечно же, Нечаеву не позволили даже приблизиться. Лишь выкрикнуть имя — и беспомощно наблюдать за тем, как дрогнули чужие плечи, и как попытка остановиться закончилась тычком в спину, заставившим ученого споткнуться и упасть на колени. Мгновение взгляда — все, что ему тогда досталось. Пустого, угасшего, безжизненного...

Скрывшегося за резко захлопнутой железной дверью, разделившей их снова, и снова оставившей майора наедине с пустотой.

И вот теперь, впервые за бесконечно долгий год, ему предоставился шанс новой встречи. Почти беспрепятственной — кучка пустоголовых роботов и опутанных корнями трупов давно перестала казаться серьезной проблемой. Да еще и с, мать его, официального одобрения начальства.

"Ввиду плачевного психического состояния моего коллеги, очевидно, никакие логические аргументы тут не помогут. Потому остается апеллировать к чувствам и эмоциям. А с учетом вашей... Скажем так, взаимной привязанности, я полагаю, что только вас он и послушает."

Как тяжело было сцепить зубы и промолчать в ответ на эти слова! Умел же Захаров разбираться в людях, когда это было ему надо. Вертеть чужими чувствами в своих целях – мерзко, гадко, зато продуманно. А что хуже всего — хотелось верить в то, что его расчет верен. Что и вправду удастся достучаться, поговорить, упросить отключить своих бешеных жестянок, может быть разобраться в конце концов какого хера...

Только вот стоя у дверей, Нечаев все никак не решался распахнуть их и сделать шаг. Столько ждал, думал, искал способы, верил и надеялся. И теперь вдруг застыл у последней черты.

Запоздало уловив отзвуки сдавленного смеха.

Стоя на окровавленной сцене, Сеченов смеялся. Горько, болезненно, так, как мог бы смеяться человек, стоящий лицом к стене, зная, что спустя секунду палачи произведут выстрел. Ему вторила музыка — пока что все еще тихая, но постепенно становящаяся все громче и громче. Словно стая воронья, кружились вокруг монструозные стальные клоуны, то улыбаясь, то скаля кошмарные пасти. Так сюрреалистично... В этом было даже что-то до боли красивое. Что-то будто не от мира сего. Быть может поэтому из всех возможных мест его потянуло именно в театр Майи Плисецкой? Этакая внутренняя попытка забыться, отрешиться...

Провальная. Невозможно было, глядя в зал, не вспоминать тот вечер, когда перепивший Харитон повис на его плече, соловьем заливаясь о том, как хорошо прошло представление. Или как он все же выкроил момент, чтобы сходить на спектакль с Сережей. Тот еще отнекивался, говоря, что ничего не понимает в искусстве и, скорее всего, не проникнется — а сам потом сжимал подлокотники, ерзал и едва сдерживал рвущийся наружу богатый лексикон в особо напряженные и драматичные моменты.

Сережа... Ну конечно.

— Конечно. Кого же еще он мог послать...

Взгляд воспаленных глаз скользнул по знакомой фигуре, медленно, с поднятыми руками, показавшейся из темноты. А Нечаев замер, ощутив, как резко и грубо в душе сдвинулся острый нож. Человек перед ним едва напоминал того статного, харизматичного академика, чьи портреты когда-то украшали многочисленные институты, исследовательские центры и научные лаборатории. Худощавый почти до истощения, встрепанный, поседевший и осунувшийся, он, казалось, разом постарел на десяток лет, превратившись в бледную тень самого себя.

Видеть его таким было больно.

— Дмитрий Сергеевич... – Слова прозвучали тише, чем хотелось бы. Пришлось сперва сглотнуть вставший в горле комок. – Вы должны пойти со мной.

Сеченов вновь зашелся хриплым смехом, больше похожим на кашель.

– Должен... Я много кому был должен, Серёж. Родине. Будущему. Людям. Тебе, в конце концов. Но только не тому, кто отнял все это у меня, и собрался отнять у всего человечества! Не тому, кто бросает отца против сына, брата против брата, а любимых отнимает у любящих!

Выкрикнув это, учёный отступил назад, пройдя в опасной близости от несущегося на большой скорости робота. Матернувшись, Нечаев принялся осторожно приближаться. Захаров предупреждал, что в нынешнем состоянии тот может быть склонен к необдуманным поступкам и импульсивным решениям, потому действовать с ним надо предельно аккуратно. Но на словах все всегда легко, а на деле...

– Да вы ж знаете, я на вас в жизни руку не подниму! Все нормально, просто успокойтесь, отойдите оттуда и мы с вами пообщаемся как нормальные люди!

Взгляд, меж тем, скользил по углам в поисках хоть чего-то полезного. Чего-то, чем можно было бы отвлечь, или сбить его с ног, чтобы был шанс сделать рывок, и схватить его. Но как назло, на сцене были только они двое и несколько изуродованных трупов по углам.

– То, как ты это говоришь... Вижу, и тебе рассказали, будто бы я безумен. – В голосе академика просквозила тоска. Взгляд потух. Голова поникла. На несколько долгих секунд он замер, прикрыв руками лицо. Но голос зазвучал вновь, по нарастающей, в унисон с крещендо загрохотавшей на фоне музыки. И в этот раз в нем набирала силу уже не горечь, а гнев. – Только вот правда в том, что все мною совершенное было сделано осознано. Эти роботы! Эта попытка убить Харитона! Я прекрасно понимал, что творю, и будь на то моя воля – повторял бы снова и снова, до тех пор, пока не покончил бы со всем этим!

А Нечаев почувствовал, как внутри что-то обрывается снова. Точно так же, как в тот день, когда Сеченов не вернулся домой. Сердце гулко застучало в груди. Затрясшиеся руки сжались в кулаки. Дыхание участилось. Нет... Не могло это быть вот так! Дмитрий Сергеевич, гуманист до мозга и костей, человек, запретивший неэтичные исследования, никогда бы так не поступил! Значит не врали – он не в себе, ему нужно лечение.

Только вот хоть рассудок это понимал, но эмоции...

– Охереть. То есть вы щас хотите сказать, что в здравом уме и светлой памяти, забили хуй на науку, на меня, на свои идеалы, и решили, что будет просто охуенной мыслью утопить сперва лысого, а потом и все предприятие в красненьком?! Это какой-то, блять, новый виток человеколюбия, для которого я слишком тупой, по всей ебаной видимости?!

Попытка резко приблизиться была пресечена роботом. А Сеченов отступал все дальше, оказавшись в конце концов на середине сцены, под перекрёстным сиянием прожекторов, белым светом выделивших его фигуру из окружающей темноты. На мгновение в нем проступило даже что-то от прежнего, гордого, одухотворенного образа. Человека, что своими словами, мыслями и поступками наполнял трепетом сердца – и тех, кто любил его идеи, и того, кто любил его самого. Как будто всё стало как прежде, в то счастливое время, когда ещё была надежда, и вера, и будущее с космосом впереди...

– Это – попытка спасти всех нас, и тебя в том числе! – Слова вновь зазвучали так, словно ученый был на трибуне, обращаясь к тысячам и десяткам тысяч собравшихся. – Ты ведь даже не знаешь о том, что ты уже на поводке. Что все вы – те же роботы, только из плоти из плоти и крови! Вы ходите, говорите, взаимодействуете друг с другом, делаете повседневные дела, но стоит одному щёлкнуть пальцем – и раз! — Широким жестом, ученый обвел полный трупов зал. Снова обернулся к майору. — Все то же самое, только машины не понадобятся. А вокруг цветут яблони, светит солнце и царит абсолютное всеобъемлющее счастье!

– Да что за хуйню ты несёшь...

Нечаев пошатнулся неожиданно, ощутив резкий приступ тошноты. Сцена, клоуны и Сеченов вдруг смешались перед глазами мешаниной цветных пятен. Виски прострелила боль – зашипев, Сергей тряхнул головой. Проморгался. Ебаный в рот, кажется, ещё пару минут всей этой вакханалии – и он сам тут крышей поедет!

– Хватит уже ебучего цирка! Я, сука, прекрасно жил, пока вы не начали меня "спасать"! Мы прекрасно жили! И я, блять, надеялся, что будем жить так и дальше – но нет. Вам приперло повоевать с хуй пойми чем, а я мало того, что остался болтаться как говно в проруби, не зная, что думать и делать, так теперь ещё и вместо объяснений, херли ж случилось, выслушиваю весь этот мозгоебливый бред. Спасибо вам, Дмитрий Сергеевич! Лучшее, что вы могли сделать для того, кого любите!

Голос предательски задрожал, сорвавшись под конец. Майор привык к ударам, привык к порезам, привык падать с высоты, обжигаться, вытаскивать пули. Привык к боли физической, такой, чью причину видно глазами, и которую можно устранить наглотавшись таблеток, зашив рану или просто опрокинув бутылку водки. Но вот к боли другой – той, что рвет изнутри, скребет когтями с обратной стороны ребер и держит за горло, привыкнуть было невозможно. Чем её не глуши – она вернётся вновь троекратно. И трепались те, кто говорили, будто время лечит. По прошествии дней становилось лишь хуже и хуже.

А Сеченов вздрогнул неожиданно, подняв на него взгляд. Болезненный, но впервые за все это время — по-настоящему ясный.

– Я... — И запнулся, замолчав. Будто бы что-то осознав... — Мне жаль, Сережа. Оно не должно было обернуться вот так. Все, чего я хотел — уберечь вас. Ради вашего светлого будущего. Ради космоса и звезд — настоящих, не тех, что вас ждут... Но даже ценой всех этих жизней — моей в том числе — я не смог это предотвратить. Я не справился.

Выйдя из круга света, учёный обнял себя за плечи. Больше не вершитель судеб, не мессия, несущий прогресс – лишь человек, пытавшийся что-то изменить, но потерпевший вместо этого сокрушительное поражение. Благими намерениями выместивший дорогу в Ад – и для себя, и для того, кто был так важен...

Шаг назад. Робот промчался в опасной близости.

– Просто пойдемте со мной и все будет в порядке!

Вытянув руку, Нечаев принялся подходить ближе. Осторожно, без резких движений – надо просто сократить дистанцию, просто схватить...

– Мы ведь оба знаем, что это не так. Люди никогда не поймут того, что я сделал. Если даже ты не понимаешь...

Ещё шаг.

– Эй, эй, эй, по сторонам смотри!

– Прошу – если ты хоть сколько-то ещё веришь мне... Если хоть что-то я не загубил своими ошибками... Останови его. Не дай ему совершить задуманное.

Шаг. Движение воздуха сзади шевельнуло рубашку и взметнуло встрёпанные волосы.

– Стой! Стой, я сказал!

– Я люблю тебя, Сережа...

– Замри, мать твою!!

Шаг, последний – словам вопреки.

– Надеюсь, что ты сможешь все осознать. И простить меня — хоть когда-нибудь.

— ДА КАКОГО ХЕРА ТЫ...

По щеке сбежала слеза.

За мгновение до того, как сверкнувшее в воздухе лезвие, под истошный вопль бросившегося вперёд Нечаева, рассекло подставленную шею, и обезглавленное тело рухнуло в протянутые руки.

Кульминация достигшей пиковой громкости музыки перекрыла отчаянный, полный боли и ужаса крик.

Он не смог.

Не успел.