На следующий день после нападения на летний тренировочный лагерь большую часть учеников UA выписали из больницы, из класса «А» там осталось четверо — Хагакуре и Джиро сильнее остальных пострадали из-за газа, Яойорозу получила сотрясение, но больше всего досталось, конечно же, Изуку.
Изуку.
Когда Тодороки видел Мидорию в последний раз, у того были сломаны обе руки, и общее физическое состояние оставляло желать лучшего. Не говоря уже о моральном.
Изуку был подавлен тем, что не смог спасти друга. Наблюдая взаимоотношения этих двоих, Тодороки сделал вывод, что Кач-чан для Деку всегда был не просто другом, он был для него вторым человеком, с которого Деку всегда брал пример. Мидория бесконечно восхищался несгибаемостью Бакуго, излишней, по мнению Шото, самоуверенностью и волей к победе. Сам Тодороки считал, что все эти качества были присущи в равной степени и Мидории, просто у себя он их не замечал или принижал и всегда считал свою победу незаслуженной. Но помимо этих важных для настоящего героя качеств у него было ещё кое-что, самое ценное — желание всех спасти. И он мог спасти Бакуго, но не сумел. Ему не хватило совсем немного. И горе его было невыносимым.
Шото не мог сидеть спокойно и ждать новостей.
Он понимал, что Мидория, скорее всего, без сознания, а если очнулся — с ним уже разговаривает инспектор. Также он понимал, что лишний раз в таком состоянии его лучше не беспокоить.
Но сердце не унималось.
Шото не мог оставить Мидорию одного.
И не только потому, что Мидория был его другом. Не потому даже, что однажды Деку легко и беззастенчиво влез в его жизнь, найдя удивительно правильные слова для того, чтобы Шото сумел разобраться хотя бы с частью своих проблем. Он принял себя целиком благодаря Мидории. Он изменился благодаря ему. Изменился в лучшую сторону, как он считал, и был этому очень рад. У Тодороки начали появляться друзья. До знакомства с Мидорией, он никого не мог назвать своим другом.
Но усидеть на месте Шото не мог совсем по другой причине, хотя причина эта была совершенно эгоистичной — Шото хотел его видеть немедленно.
Сесть рядом с ним, посмотреть на него, убедиться, что жизни его ничего больше не угрожает, что он идёт на поправку, и руки-ноги целы, и глаза всё так же горят желанием всем помочь.
Тодороки не был дураком и лжецом тоже не был, он мог запутаться в себе, но Мидория действовал удивительным образом — он, словно свет маяка, сиял сквозь туманы и мороки, указывая Шото путь. И когда в его сердце затеплилось это чувство, он сразу его распознал.
Любовь.
Вот, что он ощущал к Мидории. Беззаветную, светлую, чистую, как тонкий лёд, едва тронувший озеро в первый морозный день конца ноября. Самоотверженную, потому что Шото отлично знал, случись с Мидорией что-то, он не пожалеет собственной жизни, чтобы его спасти. Не потому, что он был перед ним в долгу, и не потому, что Мидория был один такой на весь мир, а потому что Шото хотел, чтобы Изуку жил несмотря ни на что и заражал своей жаждой жизни, своими словами, примером всех окружающих. Он без сомнения был самым лучшим из них кандидатом на роль нового Символа Мира. И Тодороки не чувствовал зависти. Он восхищался Мидорией и радовался за него так же сильно, как если бы радовался за себя. А может быть даже больше.
Поэтому утром следующего дня, проснувшись чуть раньше будильника (если он вообще смог хоть немного поспать этой ночью), приняв душ и перекусив, Тодороки собрался и быстро ушёл в больницу, пока старый говнюк, называвший себя отцом, не успел до него докопаться.
Тодороки спешил, и в груди у него трепетало невысказанное вместе с волнением, страхами и надеждами.
Он понимал, что с такой активностью Лиги Злодеев о чём-то кроме интенсивных тренировок и учёбы думать не следует, но каждый раз, стоило оказаться ему рядом с Изуку где-то наедине и в покое, все героические мысли начисто вылетали из головы, вытесняемые единственным желанием — обнять его как можно крепче и не отпускать от себя ни на шаг.
Шото отлично знал, какой Мидория сильный, и, хотя тот ещё до конца не освоил свою причуду, он уже был сильным настолько, что мог при желании не то, что побороть самого Тодороки, но и попытаться дать достойный отпор Всемогущему, как он уже сделал это на практической части экзамена. И всё же он каждый раз промерзал до костей от страха, когда Мидория с кем-то сражался.
Шото ужасно боялся его потерять.
И не успеть сказать.
Не будучи излишне эмоциональным, всегда подчёркнуто вежливый и спокойный на вид, Тодороки всё же не привык умалчивать свои чувства. Старателю свою ненависть и презрение он бросал в лицо, словно перчатку, с самого детства, а к матери и сестре не стеснялся проявлять особую нежность. С Изуку Шото тоже молчать не хотел, но почему-то сказать о своих чувствах не получалось.
С ними почти всегда кто-то был, Деку практически невозможно было застать одного, а если такое и удавалось, он всегда был настолько увлечён чем-то, будь то учёба, запись в тетрадку с анализом или рассказ о чём-то, что Тодороки невольно засматривался на него и не мог произнести ни единого слова.
Он находил милым в Деку всё: его вечно взъерошенные непослушные волосы, огромные по-детски распахнутые глаза, вздёрнутый нос и веснушки, шрам на руке, оставшийся после битвы на фестивале. Хотя этот же самый шрам каждый раз заставляет сердце сжиматься от боли, чувства вины и желания быть ещё лучше, чем он есть сейчас. Быть достойным Мидории.
Не то чтобы Тодороки считал себя совсем уже недостойным, но ему почему-то всё время казалось, что Деку на шаг впереди. Даже когда тот проиграл Тодороки в состязании на фестивале. Ведь Мидория никогда не опускал руки. А теперь Деку серьёзно задели, впервые на памяти Шото ранили в самое сердце. Чувствуя за груз ответственности за произошедшее и на себе тоже, он считал, что теперь от него зависит, останется Изуку лежать с зияющей раной в груди или встанет уже исцелённым.
Тодороки не рассчитывал на ответные чувства всерьёз. Мидория много кому помогал и много о ком заботился. Тот же Бакуго, казалось, был ближе ему во сто крат. Но он почему-то уверен был, что, признавшись, вселит в него больше уверенности, чем это сделал бы просто найдя ободряющие слова.
Шото решил для себя, что, каков бы ни был исход, они всё равно останутся добрыми друзьями. Взаимность Мидории в сложившейся ситуации стала бы настоящей наградой, но не стояла у Шото в приоритете. Важнее было подтолкнуть его к действию, дать ему силы, подставить плечо. А со своей безответностью Шото потом разобрался бы как-нибудь. В конце концов, восхищаться он мог и на расстоянии, как было до сих пор.
Либо у них ничего в отношениях не изменится, либо…
Поезд прибыл на станцию. Тодороки без труда нашёл больницу (вчера он отсюда уехал на машине Старателя, не было сил ни спорить, ни двигаться лишний раз), уточнил, в какой палате находится Мидория, и переобулся.
Он уже собрался с мыслями, всё для себя продумал, подобрал необходимые слова и проговорил про себя несколько раз подряд. Он считал, всё должно быть в порядке; даже если Мидория не один, он дождётся, придёт к нему и всё скажет, не напирая, не требуя от него ответа (он и не вправе был его требовать от товарища в таком состоянии). Шото почти дошёл до угла, за которым скрывались лифты, когда его окликнул знакомый голос.
Киришима.
Чёрт, как невовремя!
Собрав всю свою волю в кулак, сделав лицо максимально непроницаемым, Шото немногословно ответил, что тоже не может ждать. Чего именно ждать он не может — не уточнил, расплывчатой формулировки для Киришимы оказалось более чем достаточно.
Эйджиро казался подавленным не меньше Мидории, он постоянно твердил о пропаже Бакуго и сокрушался, что преподаватели им не позволили выйти из класса и сделать хоть что-то. Но Тодороки быстро его остудил парой фраз, как обычно умел.
А ещё по пути к палате Мидории они стали свидетелями разговора между Всемогущим, Яойорозу и инспектором. Момо рассказала, что прикрепила на тело чудовища поисковый жучок, и протянула мужчинам устройство для обнаружения, чтобы они могли выследить, где скрываются выродки из Лиги Злодеев.
План пришёл в голову Шото мгновенно — он просто лежал на поверхности. Они тоже попросят Яойорозу сделать им это устройство и отправятся туда сразу, как только Мидория встанет на ноги. Он же так этого хочет — вернуть Кач-чана, значит Тодороки должен постараться убедить Яойорозу им помочь. И этот поступок станет отличным стимулом для Мидории. А вовсе не признание в чувствах. Признаться он может и после, когда всё закончится.
Киришима встретил его план с восторгом, азарт загорелся в его глазах, и теперь он с удвоенной силой ждал, когда же очнётся Мидория. А Тодороки стало немного стыдно за то, что он захотел перетянуть всё внимание Изуку на себя. И поэтому свой новый план он считал ещё лучшим решением.
Но когда Тодороки уверенно переступил порог и увидел Мидорию на кушетке, он засомневался.
Обе руки Изуку лежали вдоль тела в гипсе, грудь тяжело вздымалась под тугой повязкой, и голова была забинтована. В больничной пижаме не по размеру Изуку выглядел ещё меньше, казался столь маленьким, что хотелось его защитить ото всех. Тодороки обессиленно опустился на стул у кушетки. Киришима встал чуть поодаль.
Изуку спал. Он не мог согласиться с их планами прямо сейчас, не мог дать ответы ни на один из вопросов, в том числе и о том, как он себя чувствует, и им ничего больше не оставалось, кроме как ждать и верить, что он очнётся как можно скорее, и с ним всё будет в порядке.
Мидория шевельнул головой, тяжело вздохнул и поморщился.
Что-то болело.
Конечно болело, он весь был разбит.
У Тодороки ком подкатил к горлу, во рту пересохло.
— Чёрт! Быстрей бы он поправился!
Киришима слегка пританцовывал сзади от нетерпения, вглядываясь в побледневшее лицо в ореоле зелёных кудрей.
— Киришима, — позвал его Шото твёрдым и тихим голосом.
— Чего?
— Поговори пока с Яойорозу, тебя она скорее послушает.
— Почему ты так думаешь? — удивился Киришима.
— Ты более дружен с Бакуго, чем я, твоя мотивация выручить его выглядит более ясной.
— А почему ты его хочешь выручить? — слегка погодя спросил его Киришима.
— Я хочу помочь Мидории, — не отрывая взгляда от ярких веснушек, произнёс он. — И не могу сидеть без дела, зная, что человек, которым он дорожит, в беде.
Прошло ещё несколько мгновений, и на плечо Шото опустилась ладонь. От неожиданности он вздрогнул и вынужденно оглянулся. Киришима смотрел на него понимающе, с какой-то вымученной улыбкой.
— Удачи тебе, чувак.
— Чего? — не понял Шото и удивился совсем уж по-свойски.
Видимо, пребывая в замешательстве, он перестал контролировать температуру, потому что Киришима тут же отдёрнул руку и помахал ею в воздухе, остужая.
— Ничего! — улыбнулся он во весь рот, явно смутившись. — Я это… пойду тогда. Оставлю вас наедине и всё такое.
— Эй, Киришима! — окликнул, Шото, стараясь не слишком шуметь, но тот уже задвигал дверь палаты и не вернулся. — Чёрт!
Тодороки считал, что он хорошо контролирует собственные эмоции. Неужели он что-то такое сказал, что могло его выдать? Или Киришиме просто знакомы его чувства, и тогда он, как более опытный в общении и взаимоотношениях, быстро просёк его?
Нехорошо получилось.
С другой стороны, Киришима вряд ли пойдёт трепаться на каждом углу о таких вещах. Он, может, и общительный парень, но на трепло не похож…
Мидория снова вздохнул. Тодороки вернул всё внимание ему. У Изуку щёки опять были алые, он неуклюже ворочался на кушетке и двигал руками, слегка их приподнимая, но сделать ими ничего не мог. Тодороки подошёл к нему и осторожно накрыл его лоб правой ладонью.
Вздох облегчения, сорвавшийся с губ Мидории, был столь откровенен и неоднозначен, что у Шото вспыхнули щёки. Тяжело сглотнув вновь пересохшим ртом, он бегло осмотрел Изуку целиком и сразу понял, чего ему не хватает. Свободной рукой Тодороки накрыл его одеялом по самую шею, а потом наклонился и осторожно положил поверх одеяла руку, с удивлением обнаружив, что предплечья и кисти от локтя до кончика среднего пальца недостаточно чтобы покрыть его грудь вместе с руками. Каким бы маленьким Мидория не казался в этой пижаме, плечи он себе раскачал что надо.
Шото улыбнулся и немного повысил температуру на левой руке, чтобы она была подходящей и при этом вполне терпимой.
— Как хо-ро-шооо, — буквально по слогам выдохнул Изуку, и Шото стало ужасно неловко.
Он понимал, что Изуку это во сне, что ему с холодным компрессом на лбу и под одеялом намного легче, но ассоциации не отпускали ни на мгновение.
Изуку глубоко и шумно дышал. От его горячего лба иней на ладони, ближе к запястью, таял, и вскоре по вискам Мидории побежали прохладные капли воды.
— Хм, — усмехнулся Деку во сне. — Перестань, щекотно… Тодороки…
Шото остолбенел.
Узнал его?.. Во сне?..
Видимо, он снова не сладил с причудой от всплеска адреналина: от одеяла запахло особенно, будто его только что хорошенько прогладили утюгом. И тут же Мидория отреагировал — дёрнулся, застонал, забормотал неразборчивые ругательства и проклятия и «отдайте Каччана». Шото себя обругал с головы до ног и тут же исправился, а ещё подвинул к себе стул за ножку и сел у кровати.
Мидория снова затих, глубоко и легко задышал, и в какой-то момент улыбнулся.
Тодороки посмотрел ему в лицо и не сдержался.
— Мидория, поправляйся скорее, — произнёс он тихо и прижался лбом к его плечу сквозь одеяло и пижамную кофту. — Ты очень нужен нам… Мне… так не хватает твоей улыбки...— добавил он уже шёпотом, зажмурившись от переполнявших его эмоций, и вдруг услышал:
— Шото...
Тодороки весь встрепенулся, вспыхнул и уставился на позвавшего его по имени Мидорию. Сердце его колотилось, как бешеное, хотелось обнять Мидорию целиком, и целовать его щёки, лоб, губы, особенно губы…
Но Мидория спал. И улыбался во сне. И Шото решил оставить пока, как есть.
— Скорей поправляйся, Изуку, — пожелал он, совсем не уверенный в том, что Мидория вспомнит об этом, когда очнётся.