Два друга сидели как-то вечером в малюсенькой кофейне у метро, и один говорил другому, потягивая из цветастого стакана остатки латте:
— Вот знаешь, я порой спрашиваю себя, — который час вещал высокий юноша с голубыми, как мусорный пакет, глазами и короткими кудрями, — а не самоубийство ли любая смерть?
— Да нет, предположу.
— И так ли ты уверен в этом? Вот посуди сам: что значит намеренное лишение себя жизни? Это решение у всего организма единогласно, или есть оппозиция? Мне кажется, какой-нибудь клетке на левой пятке абсолютно индифферентно, что там приставляется к голове или надевается на шею. Ну или там, я не знаю, перерезается. Она осознает конец только тогда, когда из центра не приходит кислот, и жрать — простите за мой французский — становится нечего.
— И что с того? Решения, может, принимает мозг.
— И что с того, — оратор, тупо ухмыльнувшись, несколько раз повторил эту фразу как-то кисло и вяло. — Решило твоё серое вещество спрыгнуть с крыши — там, полюбил ты кого безответно или просто экстремальным паркуром увлёкся, неважно, просто взял и решил сигануть. Бац об мостовую — и всё, получается. По сути, ты снова специально себя угробил.
— А если тебя, к примеру, другой человек убьёт, например, вор нож к горлу подставит и на радостях перережет. Или у пьянчуги крышу сорвёт? Это вот как объяснишь?
— А никак не объясню. Заблагорассудилось же с такими личностями контактировать, а? В криминальных районах ходить по ночам? Не принял бы решение и цел остался.
Ладно, — он с тоской взглянул в пустой стаканчик, — пошли давай, иначе оба сядем по 110-й.
— Это ты к чему?
— Ты на красной ветке в час пик не бывал?
— Нет, когда бы.
— Ну-ну. А ведь ещё минут десять, и испустить дух будет там легче, чем купить жетон… Вернейшее, надо сказать, самоубийство.