шёпотом

руки у наташи нежные-нежные, мягкие. такие, какие и должны быть у располагающего к себе врача. и глаза у неё добрые, смотрящие на всех проницательно. и улыбка сияющая, каких не видел боле белобог. но вечером, после отбоя, у наташи нет сил быть врачом. после отбоя она превращается в обыкновенного человека, и нет больше надобности в геройстве. искуплении грехов.

ночью воспоминания скребут деревянную дверь её клиники; тенями ползают за спиной по обшарпанным стенам; причудливыми силуэтами виднеются в потертых окнах, и наташе остаётся только жмурить глаза. бежать больше некуда — наваждение не пройдет. 

её длинные пальцы аккуратно обхватывают граненый стакан, и наташа отпивает плещущийся на дне виски. он оказывается паршивым; сильно хуже, чем любой второсортный в затхлых барах верхнего белобога, но откуда в подмирье взяться чему-то хорошему. и правда. 

наташа грустно улыбается и вздыхает, тяжело так, протяжно, но достаточно тихо, чтобы не разбудить спящих поодаль пациентов. хотя бы о них она должна позаботиться, раз больше не о ком.

деревянный стул скрипит, когда она откидывается на его спинку. 

наташа утопает в морозе белобога, и натыканные то тут, то там обогреватели ей уже не помогут. прошлое душит её замерзшими ладонями — обхватывает поперёк горла, и даже виски больше не лезет. наташа хрипит, царапает столешницу ногтями, мажет взглядом по расплывчатым записям в журнале. но не останавливает.

уличные фонари бесстыдно заглядывают своим холодным светом в окна, блуждают забвенно по пыльному полу, наблюдают; наташа трёт переносицу, оглядывает стены, пятна ржавчины под потолком и треснутые колбы на тумбочке. и снова вздыхает. фонари здесь заменяют солнце, треск обогревателей — пение птиц, а шум, доносящийся из шахт, напоминает, что это не сон, что наташа уже не первый год помогает больным здесь, в подмирье, и что там, в надземье, места ей больше нет. 

но кто же поможет ей самой?

наташа вглядывается в терпкий янтарь на дне стакана: там отражается алый свет её уставших глаз. тонут переживания и волнения; усталость задыхается с новым глотком, оседает в желудке, липнет пылью к черепной коробке. но сейчас наташе нет до неё никакого дела. сейчас пациенты спят, за окнами трещат обогреватели и фонари освещают мелкую залу клиники нехитрыми лучами не греющего пламени. но входная дверь неожиданно скрипит в ночной тиши, и наташа резко оборачивается. её взлохмаченная прическа спадает на плечи бирюзовыми вихрами, в полутьме кажущимися совсем черными. она щурится, но после улыбается.

— не отвлекаю? - шепчет келус, и наташа мотает головой. нет, конечно.

он аккуратно присаживается на соседний стул, подпирает подбородок ладонью и вглядывается в лицо напротив. в темные синяки под глазами, неспокойные волны чужих волос, легкую полуулыбку. келус замечает бутылку виски с нехитрой этикеткой на ней, но ничего не говорит — понимает. только кивает мыслям, ни то своим, ни то — наташиным. её немой благодарности. хотя благодарить тут должен, конечно, он. и город целый — тоже.

за её геройство и безграничную доброту. за её улыбку. и за безумно нежные руки. он льнет к её ладони щекой, ластится, подобно коту, и тоже улыбается. за эти дни келус спокойно чувствует себя в первый раз — и именно в задрипанной клинике одного уставшего доктора где-то под землей. 

хочется минуты эти тоже утопить в янтаре, чтобы — подольше. навсегда. но вечности не существует, она обманчива и лжива, насколько может быть лживой иллюзорность. 

наташа тихо-тихо рассказывает ему о ваше, о своих юношеских исследованиях, о любимом виски, в конце концов, что отлично пьется в баре там, над землёй. но наташа привыкла к сталактитам вместо облаков и фонарям вместо солнца. привыкла к скрипу половиц своей родной клиники и растекшимся по обоям пятнам. и к воспоминаниям неприятным привыкла, что скрашивают её короткие перерывы на сон своими стенаниями боли. она и к келусу уже привыкла. это стало обыденностью, рутиной — но такой любимой. приятной. впервые за эти дни наташа почувствовала умиротворение, впервые её заботы и хлопоты, наконец, отошли на второй план. и морозные руки на собственной шее в том числе.

она откладывает свои врачебные журналы, и даже стакан с недопитым виски отодвигает в сторону.  

наташа гладит щеку келуса, а после нетерпеливо зарывается худощавыми пальцами в волосы — почти что колосья ржи. точно нездешний, чужак. 

и келус сопит что-то в ответ, улыбается, прикрывает глаза. наташа наслаждается чужой реакцией, чужими подрагивающими ресницами и пухлыми, обкусанными губами. она вдыхает запах его волос, шеи; ловит аромат металла, пороха и — отчего-то — миндаля. чувствует на кончиках пальцев жар мальчишечьей кожи. придвигается ближе, вклинивается оголенным коленом меж чужих стройных бёдер. стул под ней вновь скрипит, и на секунду наташа оборачивается, окидывая койки беспокойным взглядом. спят.

наташа хочет почувствовать тепло. и не мнимое, фальшивое — от обогревателя. живое. наташа хочет выпасть из темной реальности хоть на мгновение. хочет перестать слышать перестук колесных пар у вагонеток и лязг шахтерских кирок. 

наташа хочет, наконец, забыться в этих бегущих секундах так сильно, что больше не замечает ничего вокруг. хочет на миг сбежать от обязанностей, что сама же и взвалила на собственные плечи. хочет забыть запах мазей и лекарств, кашель пациентов и жаворонков в тёмных картинных рамках. безумный взгляд ваша много-много лет назад, последствия его неудавшихся экспериментов. сломанных людей и их сломанные кости. 

и келус любезно ей помогает.

а потому приходит и следующей ночью тоже.