Сокджин никогда не считал себя излишне любопытным, но, с другой стороны, около его подъезда исписанных вдоль и поперёк бумажных самолётиков тоже никогда не валялось. Бумажные самолётики сами по себе на улицах в принципе редко появляются; пакеты, набитые домашним мусором, посреди дороги — Джин уверенно может сказать, что видит их каждый день. Мелкий мусор отдельно — нет, бесстыдников, которые оставят его вот так, у них на весь город, вероятно, единицы, и Сокджину они до этого дня ещё не встречались.
Бумажные самолётики из исписанной бумаги Джин на своём веку тоже повидал мало, поэтому иррациональное любопытство находит его: а что это? Обыкновенный список дел или покупок? Глуповатый набросок любовного письма? Попытки в рассказы? Первые два варианта не волнуют струны сокджиновой души, но если есть хоть какой-то намёк, что этот самолёт, претендующий на звание обыкновенного мусора, является клочком искусства, то напрашиваются определённые выводы, и Сокджину они кажутся очень романтичными и изящными.
Джин разворачивает оригами — бумага упала на растения, высаженные около дороги, поэтому, к счастью, не запачкалась; сейчас около шести утра, потому что от университета Сокджин живёт отвратительно далеко, и вокруг почти никого. Почерк на бумаге слёту не разобрать, но по структуре текст напоминает либо не пронумерованный список, либо стихи, и Джин складывает листок в маленький прямоугольник, кладёт его в портфель и решает разобраться с ним позже.
Разбирается он с ним в метро и успевает возненавидеть его владельца, потому что почерк не то что слёту не разобрать, степень его неразборчивости прячется где-то за смогом и облаками, парит там наверху и злобно улюлюкает. Поезд немного качает, что делу не помогает, и Сокджин решает, что сейчас тратить на отвратительный почерк время — дело дохлое, и убирает листок обратно в боковой карман портфеля.
А потом, уже в середине дня, ему кувалдой по затылку проезжает строчка «это смешно: в детстве ты думаешь, что способен на всё» — он не расшифровывает даже десятой части текста, но это точно не список покупок для продуктового магазина. Строчек перечёркнуто мало — это явно не черновик.
Сокджину почему-то невообразимо хреново.
\\\
Юнги нравится жить одному. Ему нравится одиночество в принципе, и это даже не столько из-за всё ещё спящей где-то внутри социофобии, которая изредка всё же напоминает о себе, нет. Юнгиникогда не нуждался в присутствии людей рядом, потому что тогда они бы обязательно друг другу мешали, отвлекали от куда более важных дел, поэтому его устраивает жизнь в маленькой квартирке в Сеуле после старшей школы.
Это в каком-то роде забавно, но Юнги, находясь в одиночестве, не чувствует его ни капли.
Он идёт в кафе, чтобы поймать вай-фай — мама в последнее время не любит разговаривать с ним через звонки и пишет сообщения, — и вот тогда одиночество накрывает его с головой.
Он садится за свободный столик, проверяет сообщения: «Ты нормально питаешься?» от матери уже ждёт его в какаотоке. Как-то неловко улыбаться в общественном месте, но дёсны обнажаются сами собой: их последний разговор закончился на очень напряжённой ноте. Юнги отправляет короткое «да, спасибо» и надеется, что из их беседы не получится то, что получается обычно.
Телефон протяжно вибрирует только через четыре минуты. Треть экрана занимает «Ты любишь забывать о», перекрывая сайт биржи труда; Юнги открывает какаоток обратно и дочитывает предложение: «Ты любишь забывать о еде, когда над чем-то работаешь. Не откладывай деньги на что-то другое, хорошо? Просто попроси у нас».
Юнги без зазрения совести отписывается ещё одним кратким «хорошо». Оповещает, подумав: «я тут на работу попытаюсь устроиться, чтобы вас не стеснять». Выдыхает с облегчением, когда его оставляют на прочитанном. Прошлый их разговор закончился вопросом «Ты точно не собираешься попробовать сдать вступительные экзамены?», на который Юнги чуть не ответил: «я всё равно бы их не сдал», — разочаровывать родителей ещё сильнее желания нет никакого, и Юнги отчаянно недоговаривает.
Он не хочет жить счастливой и стабильной жизнью госслужащего, потому что счастливой она не будет.
Он не сдаст экзамены, потому что на уроках в основном спал.
Он не питается нормально, потому что даже кафе в Сеуле непозволительно дорогие, что уже говорить о продуктах питания по отдельности. Юнги подумывает о том, чтобы к сэмплеру, приобретённому два года назад, купить ещё и синтезатор, и, возможно, расставляет приоритеты неправильно.
Мама больше не говорит, что он позорит их, но всё ещё не одобряет то, что он хочет сделать со своей жизнью.
На данный момент он им всего-навсего обуза.
Юнги возвращается на сайт биржи труда; кассир в кафе, кажется, смотрит на его пустой стол с долей осуждения. Кого волнует.
\\\
Сокджин всегда радовался тому, что, в отличие от иноязычных, корейские, простые по формам буквы в письменном виде будут всё ещё хорошо читаемы. Сокджин ошибался. Листок Джин расшифровывает — иначе это не назовёшь — медленно, потому что — потому что содержимое ему отчаянно не нравится. Не в плане слога или темы: такое «не нравится» ты чувствуешь, когда слушаешь какую-нибудь песню и у тебя в край портится настроение. Точно, думает Джин, этот листок чем-то напоминает песню. Ты слышишь мелодию, вслушиваешься в лирику, и тебя размазывает в невообразимую соплю. Вот такое это «не нравится».
Сокджин сам по себе человек в общем-то позитивный, и он не то чтобы старается игнорировать негативные аспекты своей жизни — он скорее пытается извлекать из них тоже что-либо позитивное. Но вот он, листок, который на днях стукнул его ещё двумя расшифрованными строчками «у меня впереди ещё длинный путь, но почему я топчусь на месте?» и «я кричу от разочарования, но в ответ слышу лишь собственное эхо», и Сокджин сидит в старбаксе, зубрит материал к следующей лекции и пытается не думать об этом клочке бумаги. Сокджин не уверен, что хочет прочитать текст весь сразу. Это как пить уже не обжигающий, но всё ещё слишком горячий кофе: если отпивать маленькими глотками, то и вкусно, и не так уж горячо, но если выпить залпом, то вместо горла образуется один сплошной ожог.
Оказывается, незнакомый человек, вывернутый в тексте фактически наизнанку, может оставить в нём сильный отпечаток.
///
Юнги устраивается бариста-кассиром в старбаксе, смотрит на сумму предлагаемой ему зарплаты и думает: какое же это всё говно. Было бы здорово, если бы у него был мотоцикл, но у него нет мотоцикла, да и город он толком не знает — следовательно, курьером бы его не взяли.
Юнги оснащают рецептами, когда осознают, что он с письменными инструкциями на «ты», и с радостью принимают на работу.
А потом пиздят за неразборчивый почерк, и Юнги думает ещё раз: какое же это всё говно. Ну, хотя бы кофе вкусный. Жаль, что не бесплатный.
Он работает около двенадцати часов в целом, рисует по желанию сердечки или цветы на пенке, подписывает стаканы как можно более аккуратно — по привычке всё равно получается быстро и размашисто. Набрасывает некоторые идеи на бумаге и прячет их от коллег: если идея бросить тот идиотский самолётик с одним из переписанных текстов в неизвестность казалась идеейперспективной, то показывать своё содержимое головы знакомым Юнги считает чем-то ужасающим, как эту мысль в голове не крути. Не тем, кому это ни разу не нужно. (Случайному прохожему это тоже не должно быть интересно, но.)
Юнги вспоминает, как проходил мимо места, куда должен был приземлиться его самолёт — сложен он был, кстати, не мастерски. Оригами там не оказалось.
Забавно, но текст «tomorrow» он тоже переписывал быстро, из-за чего лирика стала, наверное, нечитаемой. Это к лучшему, наверное.
\\\
Сокджин обычно не замечает новых бариста в старбаксе — они появляются не так уж и редко.
Его собственное имя, написанное на стаканчике, похоже на бессмысленные дудлы с первого взгляда и кажется ужасно знакомым. То есть, да, Сокджин живёт с этим именем добрые двадцать с лишним лет, но от того, как часто ему нынче попадается отвратительный почерк, хочется закатить глаза — так, чтобы они выкатились и никогда больше этого всего не видели, надоело.
Сокджин присматривается повнимательнее — какой-никакой навык понимания он уже приобрёл, — и написанное имя всё же принимает в его голове должный вид. Или люди с неразборчивым почерком пользуются одним эталоном букв, или эти буквы ему и правда очень и очень знакомы.
Сокджин поднимает взгляд на бариста — низкорослый парень вполне подходит для того, чтобы пускать из своей квартиры самолётики с собственным текстом. Выпущенной песни с таким текстом ещё нет, Сокджин знает — да, он настолько увлёкся этим исключительным в его жизни обстоятельством, что поискал разобранные строчки на нэйвере. Да, их не оказалось в ближайших двух страницах, и, если песня такая и существует, то очень непопулярная.
Человеком пишущим может оказаться с равной вероятностью любой прохожий, Джин и в этом себе отдаёт отчёт. Это называется «желание руководствоваться логикой»: у бариста достаточно потрёпанный вид, чтобы его голову посещали такие унылые мысли.
Сокджин вспоминает ещё одну строчку из имеющегося у него текста (так иногда случается, что ты смотришь на что-то и понимаешь всё с первой же секунды; потом ты спускаешь взгляд, и текст снова становится подобием какого-то давно умершего языка. Джин может биться об заклад, что язык этот умер потому, что даже сами его носители не могли понять, что это за чертовщина.)
Сокджин вспоминает строчку «потому что самое тёмное время наступает перед восходом солнца», и ему от этой строчки так хорошо после виденного до неё, что становится даже немного стыдно.
Он, наверное, относится к этой ситуации как к обыкновенному фильму. Правда, малая вероятность того, что он может повлиять на сюжет, всё же существует и греет Сокджину внутренности.
Он улыбается и отводит взгляд, только когда бариста замечает его и вопросительно приподнимает брови в ответ.
\\\
С наступлением выходных Юнги просыпается от входящих звонков, слушает поздравления одно за другим и спешит на поиски баскетбольной площадки. Выходные у него выпадают на будние дни, поэтому волноваться о её занятости Юнги не приходится; он вбивает запрос в карту города, достаёт из багажной сумки баскетбольный мяч — его лучший друг уже пятый год, — запихивает в задний карман джинс блокнот и выходит из дома.
Мартовское солнце встречает его тёплым ветром и малым количеством людей на улице — большая часть городского населения или учится, или работает. Хороший подарок на день рождения.
На баскетбольной площадке, как и ожидалось, никого нет — будет комфортнее рассортировывать свои мысли. Юнги любит метафоры, и где-то на страницах блокнота, покоящегося в кармане его джинс, точно был очерк «бросать баскетбольный мяч = бросать додумаю позже». Что ж, вот оно, позже.
Юнги бросает мяч в корзину и чувствует облегчение, которого не ощущал весь месяц до этого. Мальчик, который боится реальности, чувствует себя умиротворённо, только когда бросает мяч — что за чудесная, жалкая строчка, думает Юнги. Дайте-ка я её запишу.
Конечно, он её не записывает — иногда строчки в голове становятся навязчивой мыслью. Он, наверное, был бы не против больше не вспоминать эту строчку вообще. Саму ситуацию стереть из памяти — то, что волнение где-то на дне пустого желудка бьётся отчаянным «вспомни, как твой отец вернулся с выходных и потерял должность», «ты пугаешь посетителей», постоянное ощущение пустоты в животе (оно не проходит даже тогда, когда Юнги что-то ест).
За этот месяц Юнги выучил, что молоко в кофе довольно питательное, а выкуренная натощак крепкая сигарета даёт на несколько часов ложное чувство сытости — он курит раз в день, чтобы потраченные деньги не пропадали совсем зря. В их коллективе тоже придерживаются традиции совместных попоек, но Юнги не может съесть много даже за чужой счёт, еда в него просто не лезет.
Изредка ему звонит брат, реже — пишет мама, ещё реже — передаёт привет отец. Они посылают ему деньги, но столица запрашивает большего.
Самое забавное заключается в том, что Юнги поехал в Сеул с определённой целью. И ещё ни разу так и не собрался с духом, чтобы пойти на прослушивание какой-либо компании.
Юнги бросает мяч в баскетбольную корзину, а своё будущее в мусорную. Метафора, достойная того, чтобы достать из кармана уже этот клятый блокнот и черкнуть пару слов.
Мартовский ветер в попытке утешения ласково треплет его по волосам.
Юнги подбирает мяч, после попадания в корзину оставшийся скакать на одном месте, и чувствует, прости господи, такую духовную связь с этим мячом. Он так жепопал однаждыв цель, уговорил родных на то, чтобы уехать в Сеул, и самодовольно остановился — какую большую работу я сделал, как далеко я пришёл, какой я, блядь, молодец. А вперёд ещё топать и топать, а вперёд дорога в бесконечность.
Пожалуй, стоит проверить свой график и сопоставить его с намечающимися прослушиваниями в музыкальных компаниях.
\\\
В выходные Сокджин, как прилежный и усердный студент, решает довести дело уже до конца, чтобы перестать уделять ему так много внимания. Всё так же получает в лицо такими строчками, как «жизнь не о том, чтобы жить с чем-то, но о том, чтобы это пережить», «я хотел стать счастливым и сильным, но почему я становлюсь только слабее?», «куда я направляюсь?», радуется, как идиот, другим строчкам вроде «это не остановка, а только пауза в твоей жизни», «следуй своей мечте» и в целом остаётся довольным.
Сокджин приходит к той точке, где он хочет встретиться с тем, кто пишет так, будто ему не давали в руку прописные тетради.
У него всё ещё есть большие подозрения насчёт бариста в старбаксе, но какой идиот будет упомянуть об этом в лоб? Есть у людей такая черта: они часто опасаются тех, кто знает о них что-то непозволительно личное.
Когда он в следующий раз видит того бариста, он представляется, как «самый красивый мужчина на земле», и отчего-то счастливое лицо парня напротив сменяется очень забавным выражением: глаза непонимающе улыбаются, а брови надламываются. Джин повторяет: — Да, так и запишите на моём стаканчике: «самый красивый мужчина на земле», — и до, судя по его бейджу, Юнги доходит.
И происходит самое, наверное, неожиданное, что Сокджин мог себе вообразить: над ним смеются. Сокджин бы обиделся, но такой широкой улыбки, чтобы даже дёсны обнажились, он у Юнги ещё не видел, и из-за этого где-то внутри него вырастает такое горячее, всё ещё иррациональное чувство гордости. Над шутками его, правда, — действительно шутками — никто всё ещё не смеётся, но в данный момент это неважно.
Сокджин замечает: — Вы выглядите бодрее, чем раньше, — и Юнги отвечает коротким кивком, коротким «спасибо», коротко повторяет его заказ и переключает внимание на следующего посетителя. Покупатели часто приходят в один временной промежуток, но не огромной толпой, поэтому Сокджин любит эту кофейню: она не так далеко от его дома, и он всё ещё может сидеть за своим столом в гордом одиночестве, без случайных соседей.
Он забирает свой заказ, садится обратно за свой стол, смотрит на выведенные чёрным маркером строчки — и да, он может это прочитать. Даже такую длинную строчку. То ли его догадки были верны, то ли у людей с нечитаемым почерком действительно есть свой эталон.
Джин закатывает глаза: Юнги, скотина, пользуется тем, что разобрать его письмо очень трудно — иначе Сокджин не знает, какого чёрта он теперь «самый нелепый мужчина на земле».
Пф, да как такой человек может писать стихи?
\\\
Юнги чуть было не опаздывает на работу и выносит для себя вердикт: опоздания — то ещё ёбаное говно. Коллега смотрит на него с долей уважения — страх увольнения (кто тебя уволит за одно опоздание?) придал Юнги скорости.
У них есть некоторые постоянные клиенты, у которых график выверен ничуть не хуже работающих здесь людей, скоро вот должен прийти Сокджин. Юнги в первый и единственный раз исковеркал чью-то надпись на стаканчике, потому что ему было его весело, и сейчас ему ни капли не весело, сейчас ему хочется спрятаться под какой-либо из столов и затравленно клацать зубами на всех, кто его заметит, потому что вероятность обнаруженной на стакане помарки хоть и мала, но всё же существует.
Юнги прекрасно знает, что соотношение хороших и плохих исходов важно только в математике. в жизни всё куда более просто: тебе либо повезёт, либо не очень.
Сокджин входит в их кофейню, и Юнги бледнеет, вероятно, сразу на ещё один тон. Он получает в лицо обеспокоенным «Всё в порядке? Выглядите неважно» и стойко кивает. Это обыкновенная вежливость, ему часто такое говорят; то, что у Сокджина не сдвинуты сурово брови, немножечко успокаивает.
Сокджин заказывает обычный кофе с молоком и просит подписать стаканчик его именем, потому что «с такой-то короткой надписью вы точно не сможете что-либо сделать», и Юнги очень старается не вздрогнуть, правда старается, и у него ни черта не получается. Он опускает глаза и напряжённым голосом тихо бормочет «Простите, я больше не буду» — и чувствует себя маленьким ребёнком, честное слово.
Юнги не спешит поднимать взгляд, повторяя заказ у себя в голове. «Я не собирался на вас жаловаться, не волнуйтесь» настигает его так, как хищники в лесу настигают своих жертв — крайне неожиданно. Может, где-то и шевелилась трава, давая подсказки: Сокджин не ехал на него с самой первой секунды, упомянул об этом скорее в шутку, нежели в упрёк, и даже дежурно справился о его здоровье. Тем не менее, для Юнги это неожиданно.
— Но в знак извинения было бы здорово, если бы вы меня когда-нибудь угостили, — что-то в его лице, вероятно, сильно меняется; Сокджин сразу же добавляет: — Погодите, какого вы года?
— Девяносто третьего.
— Тогда, полагаю, угощать должен я. И припиши к моему имени на конце стаканчика «хён».
Юнги бы тогда уже сразу написал на стаканчике «старик», чужое высокое самомнение ему всегда нравилось задевать.
— Ты же осознаёшь, что если напишешь что-то другое, то я всё равно замечу?
Юнги или слишком очевиден самой своей натурой, или не умеет как следует контролировать свою мимику, или Сокджин просто подозрительная недоверчивая дрянь.
Вероятность того, что Сокджин на него пожалуется, близка к нулю. Юнги вспоминает: в жизни тебе или везёт, или не очень, не выёбывайся и не испытывай судьбу.Тебе нужен источник доходов.
— Когда у тебя выходной? Поужинаем, расскажешь, как ты до этого докатился. Мне было бы интересно послушать.
Юнги называет второй выходной: на первый у него выпадает прослушивание. Неловко просто до ужаса — он фактически нахамил, а к нему в ответ почти что полноценно подкатывают, что за идиотский сюжет.
Вероятность того, что при отказе Сокджин просто пойдёт и напишет на него жалобу, всё ещё отчаянно звенит у него в голове. Юнги не любит, когда его угощают просто так, как это собирается сделать Сокджин, высылают — немного, но всё же — деньги просто так, как это делает его семья. Это заставляет его чувствовать себя неполноценным и жалким куском дерьма.
А Юнги и так знает, что он неполноценный и жалкий кусок дерьма.
Сокджин, возможно, угощает его тупо из жалости к тому запуганному мальчику, который предстал перед ним из-за обыкновенной шутки. Смешно.
Господи, думает Юнги, какое же это всё говно.
А каким говнищем по сравнению с этим всем являюсь я.
\\\
Сокджин обнаруживает на своём стаканчике над «сокджин-хён» зачёркнутое «ста» — и еле-еле сдерживает себя от того, чтобы не засмеяться в голос. Юнги ему отчаянно не нравится.
В этот раз огромным железным молотком его бьёт собственная рефлексия: баристаискренне испугался, когда Сокджин упомянул тот казус; действительно помрачнел, когда Сокджин потребовал угощения. Как будто Сокджин не подозревал задним числом, что у него могут быть проблемы с деньгами.
Как будто Сокджин не мог сформулировать свою мысль так, чтобы не поставить другого человека в неудобное положение.
Сокджин гипнотизирует взглядом зачёркнутое «ста» на его стакане, цокает языком.
Помощи от него получать явно не желают. В другом случае Сокджин понятия не имеет, какого чёрта.
\\\
Сначала Юнги тратит ночи на то, чтобы написать что-то самоуверенное и с ожиданием смотрящее в будущее, потому что те законченные тексты — таких не так уж и много, — что он имеет, вряд ли протащат его дальше одного прослушивания. За это время Юнги осознаёт, что всю самоуверенность растерял с постоянной рутиной, которая свалилась на него в Сеуле: пойти на работу, выкурить сигарету на первом перерыве, продолжить работать, попытаться заглушить пустоту в желудке, записать в блокноте какие-то идеи, пришедшие вместе с посетителями, поесть ещё раз, прийти домой, сесть за сэмплер, глянуть на оставшуюся сумму, которую ему надо накопить для синтезатора, и подумать о том, что, возможно, стоит перестать есть вообще. Необратимая смерть приходит только на десятый день голодания, поголодает недельку и слезет аккуратно на сомнительное двухразовое питание опять.
Для работы мозга, правда, нужна глюкоза, поэтому стоит запастись шоколадками или пить что-то с сахаром. Идея Юнги нравится, но старший брат в последнее время любит звонить ему видео-звонками и наверняка почует что-то неладное. Юнги боится, что после этого его заставят вернуться домой в тот же день, как узнают.
Ещё больше он боится, что ему, заметив это, не скажут абсолютно ничего.
Так что Юнги, как обычно, ничего не делает. Как легко, оказывается, иногда избегать проблем: достаточно просто их не создавать.
Смешно, но Юнги всегда казалось, что музыка и тексты помогут ему спрятаться от жизненной рутины: в конце концов, они не могут быть сплошь одинаковыми, здесь всегда царит разнообразие.
Но вот он, собственно, во плоти: смотрит на разбросанную по столу бумагу и думает- нет, не какое же это всё говно.
К акая однообразная серая масса.
Юнги в каждый из своих текстов — весьма унылых и жалких, на самом деле, — добавляет пару слов о том, что всё хорошо или, как минимум, будет в дальнейшем, и очень надеется на то, что когда-нибудь сам поверит в то, что это «хорошо» существует.
Когда он наконец сдвинется с этой ёбаной мёртвой точки, в которую провалился. Это как плыть на лодке против течения — ты прикладываешь столько усилий, чтобы грести вёслами, выбиваешься из сил, а потом, истекающий потом, смотришь на береговую линию — и видишь абсолютно тот же пейзаж. Усердно продолжаешь грести и понимаешь, что не двигаешься с места ни на сантиметр.
Юнги смотрит на разбросанную по столу бумагу и чувствует огромное, всепоглощающее отчаяние.
Хочется просто смять все испорченные им листы в один большой ком, сунуть в специальный мусорный пакет, который он, как бедный, но всё же добропорядочный гражданин купил, и оставить этот пакет возле квартиры, а дальше — забирайте это на переработку, сделайте из этого что-то более лучшее, чем оно является сейчас, или сожгите, или прочитайте, если у вас получится разобрать почерк, ужаснитесь и сожгите уже тогда. Это не важно, уже не его забота.
Юнги сворачивает листок во всё ещё очень стрёмный самолётик — в этом тексте он сублимировал после его похода на баскетбольную площадку, в конце напиздел, что он счастлив, поверил в это, а потом убрал мяч в рюкзак и пугающая реальность облила его мелким, но неприятным дождём.
Самолёт падает на тротуар, а не растительность; наверное, его затопчут днём. И правильно сделают.
Юнги выходит из квартиры и кладёт его на растения. Вероятно, нужно есть больше глюкозы.
Он поспит, почувствует себя лучше, вернётся с работы, сядет за сэмплер, доделает бит и пойдёт на прослушивание.
«я кричу миру, что всё б удет хорошо, а он пугает меня тем, что тогда я перестану стараться »
Какой хороший пиздёж, думает Юнги. я могу перестать стараться в любой момент, вне зависимости от ситуации. Мне просто в какой-то момент всё это надоест, и я встану, как вкопанный.
И никто этого даже не заметит. Потому что не поменяется вообще ничего.
\\\
На встречу Юнги приходит с опозданием, судя по времени, уставший, судя по виду, и голодный, судя по звуку, который издаёт его желудок. Этот комок несчастья всё ещё остаётся вежливым; он оправдывает своё опоздание тем, что с баскетбольной площадки добираться досюда дольше, чем он ожидал, и, ну, так получается, что Сокджин ещё ничего не ел, но у него в горле встаёт ком и царапается там, как проглоченная без воды пилюля.
Бумажный самолёт, который он очередным утром нашёл на улице, содержит немало метафор, связанных с баскетболом.
За то время, что они проводят вместе, Сокджин усваивает несколько фактов: во-первых, Юнги — скрытная сволочь, которая очень трясётся над своим личным пространством; во-вторых, Юнги не нравятся его шутки, построенные на каламбурах, поэтому ему не нравится Юнги.
В-третьих, Юнги катастрофически мало ест. Со стороны не самого богатого гражданина на земле Сокджин просто счастлив, со стороны обыкновенного человека — не очень, потому что Юнги был просто адски голоден по приходу сюда. Можно было бы списать на скромность, но Юнги не доедает до конца даже то, что уже начал есть. Объедки из-за возможных инфекций не отдают никому, бродячим собакам в том число. Смысла в этом нет.
— Остатки твоей еды просто выбросят в мусорное ведро, может быть, доешь?
— Да признай, ты просто не хочешь, чтобы твои деньги пропадали зря. Я уже наелся.
Ага, одним кофе с молоком и половиной чашки риса. Немного кимчи.
Какой же ты сложный человек, думает Сокджин. Хрен подступишься так, чтобы не оступиться и не разбить себе что-либо при падении.
Сокджин знает, что если он сейчас спросит: «ты нормально вообще питаешься?», то Юнги просто уйдёт. От незнакомцев ты слышишь это часто, но принимаешь за всего-навсего вежливость, поэтому учтиво улыбаешься и благодаришь за беспокойство. Слыша это от знакомых, ты начинаешь думать, что они говорят тебе это уже из настоящего интереса и желания влезть в твоё личное пространство, чтобы поселиться там навсегда.
За то время, что они проводят вместе, Сокджин усваивает несколько фактов, и первый: Юнги — скрытная сволочь, которая очень трясётся над своим личным пространством. Попробуй вопросительно ткнуть его пальцем — обязательно ткнёшь в синяк, и он так клацнет зубами в ответ, что тебе твой любопытный палец оторвёт до самого основания.
Сокджин какого-то чёрта очень хочет ему помочь и бесится с того, что понятия не имеет, как это сделать.
Юнги не уважает только те его шутки, что основаны на каламбурах, и это та приятная мелочь, которую Сокджин определённо заслужил. У Юнги забавно двигается родинка на щеке — точнее, щека, на которой есть родинка, — когда он широко улыбается, и в такие моменты он намного меньше похож на оживший труп. Сокджин ощущает, как в нём маленьким росточком прорастает чувство гордости.
Он напрашивается на ещё одну встречу и получает в ответ «Почему бы и нет? На самом деле, я бы хотел тебя поблагодарить? Вчера произошло кое-что не очень приятное, так что ты мне в каком-то смысле помог. Спасибо, Сокджин-хён»
Не улыбайся. Не улыбайся. С ейчас это упёртое несчастье уйдёт — и тогда можешь себе хоть щёки разорвать.
Сокджин взволнованно — нет, не спрашивает, Сокджин к Юнги адаптируется быстрее, чем к его почерку — говорит: «Я надеюсь, то, что произошло, не собьёт тебя с ног, и ты не опустишь руки», получает в ответ насмешливым «Откуда тебе знать, что я вообще куда-то стремлюсь, что за пафос, хён?» в красивое лицо и очень хочет, чтобы Юнги тоже получил, но сокджиновым кулаком в нос. Вместо этого он пинает оскорблённую часть себя куда-то поглубже, оскорбляя её ещё больше, и самодовольно объясняет: «Все мы куда-то стремимся, ты живёшь в Корее, мальчик мой», опять получает в ответ «Нужно было написать на том стаканчике, что ты старик» и — господи, это невозможно терпеть. Сокджин тяжко вздыхает и всё ещё более-менее позитивно гонит Юнги из кафе.
Как только он уходит, дышать становится, однако, намного легче. Маленький росток гордости в Сокджине распускается огромным и сильным подсолнухом.
Если Юнги считает их встречи свиданиями, то у Юнги очень своеобразный флирт. Становится почему-то невообразимо смешно.
\\\
Что Юнги ожидает меньше всего, так это то, что ему станет в стократ легче именно после чьего-то ни капли не дежурного «надеюсь, что ты не опустишь руки». Иногда ему звонит старший брат и изредка говорит ему, что раз Юнги так упорно чего-то хочет, то рано или поздно у него всё получится.
Юнги набирает его номер, чтобы рассказать о заваленном прослушивании, и ему, конечно же, никто не отвечает: у него очень занятой старший брат, поэтому Юнги обычно тот, кто получает звонки — в конце концов, чем таким он может заниматься, что мешало бы ему ответить? Он вообще чем-нибудь занимается?
Юнги собирает себя в кучу и идёт на работу — обычно хорошие идеи приходят тогда, когда на них не остаётся времени. Может быть, проблема Юнги в том, что у него время есть всегда, что его работа не такая загруженная и он четверть рабочего времени просто-напросто пинает хуи.
В семь пятнадцать вечера, как обычно, в кофейню заглядывает Сокджин. Зачем Юнги выделяет его из толпы покупателей на этот раз, он понятия не имеет, сейчас ему, вроде как, нечего бояться. Сокджин хитро и самодовольно щурит в знак приветствия глаза, и Юнги посещает логичная мысль, что, наверное, выделять для себя что-то можно не только из страха.
— Может, напишешь мне на стакане свой телефон, а я по твоему почерку погадаю комбинацию? — предлагает Сокджин после заказа. Юнги не может не признать, что выпад в его сторону довольно хорош.
У Сокджина очень хреновый вкус.
— Зачем? — Юнги с сомнением кривится. Сокджин закатывает глаза.
— Чтобы я мог нормально корректировать место и время наших встреч, пока ты не против на них ходить.
— Я почти всегда здесь, ты можешь прийти сюда и сказать так.
П родолжай так выёбываться, Мин Ю нги , и он точно от тебя отстанет.
Юнги метафорически ощущает себя так, будто он стоит не за кассой, перекидываясь немного язвительными фразами с Сокджином, а сидит около воды на маленьком необитаемом острове и где-то далеко-далеко на горизонте ему виднеется теплоход, наполненный людьми. Юнги не доберётся до него: несколько шагов вперёд — и его захлестнёт водой с головой, с его ростом макушки достичь не так уж и сложно. Шаг назад — и теплоход будет ещё дальше. Юнги слишком маленький, чтобы его заметили, слишком незначительный, чтобы за ним приплыли. И тем не менее, вот одна моторная лодка — остановилась прямо перед ним, стебёт его за почерк и какого-то чёрта хочет общения.
А Юнги с сомнением кривится и настороженно делает несколько шагов назад, будто его с этой моторной лодки без промедления скинут в океан, от которого он прячется на своём маленьком кусочке суши.
Сокджин тяжело вздыхает; он очень часто тяжело вздыхает.
— Иногда ты на баскетбольной площадке, иногда у меня не хватает времени, чтобы зайти в кофейню. Если тебе не нравится эта затея, можешь сказать прямо — ты же любишь говорить прямо, — и я отстану. Не обязательно со мной торговаться.
Юнги даже отвык от прямого решения каких-то споров — в последние разы он в основном ругался с матерью, где язвительно перенаправлять стрелки казалось единственным выходом. Пожалуй, стоит взрослеть.
— Да, прости, это было по-идиотски с моей стороны, — о, это скоро войдёт в привычку, думает Юнги, извиняться за то, что я веду себя как говно. — Давай я лучше продиктую. Всё равно ты не создаёшь очереди.
Сокджин недоумённо приподнимает брови и — только не говори ничего. Он набирает его номер под диктовку, делает дозвон, и Юнги чёрт знает зачем напоследок сообщает ему, что является хреновым собеседником через текст, а ещё адрес баскетбольной площадки, на которую он приходит в свободное время.
— Как будто я общаюсь лучше, — смеётся он высоким смехом. Справедливо.
У Сокджина неприлично счастливое лицо — Юнги не знал, что он умеет влиять на людей вот так.
\\\
Сокджину начинает казаться, что Юнги всё свободное время проводит на баскетбольной площадке. Иногда он приходит его проведать, очень ненавязчиво угощает кофе, реже роллами, которые тащит с собой, сладостями и другой готовой продукцией.
Юнги беззлобно, с этими своими обнажёнными дёснами шутит про то, что Сокджинест буквально круглые сутки, и Сокджин так же беззлобно возмущается, что просто нуждается в энергии, не говоря «и тебе стоит набираться» или «на самом деле я таскаю сюда еду для тебя».
Сокджин учится вообще много чего не говорить: Юнги оказывается простым, как сапёр с приложенной к нему картой — местоположение всех мин тебе хорошо известно, просто постарайся на них не наступать. Юнги очень похож на свои тексты — не в том плане, конечно, что в них, вообще-то, содержится содержимое его головы. На рукописи Юнги смотришь долго, с выражением крайнего неудовольствия на лице, потому что ничего не понятно. Его отвратительный почерк злорадно складывается непонятно во что в знак обороны: не прочитаешь, тебе не положено. А как с этой обороной справишься, так открывается истинная сущность текста, такая до нелепого человечная и искренняя, что становится даже как-то больно.
Проходит полтора месяца, как они общаются, и Сокджин больше ни разу не обнаружил текстов Юнги, и, да, Сокджин предпочитает самонадеянно думать, что это из-за него.
Юнги всё ещё не сказал о том, что, вероятно, пишет песни, живёт где-то неподалёку и испытывает некоторые трудности. Сокджину приходится обо всём догадываться самому, и главное — молча, чтобы не ставить его в неловкое положение снова; Юнги и так довольно маленький, а при ощущении дискомфорта становится ещё меньше. Еда, которой он с ним делится, всегда довольно дешёвая.
Джин бы сказал, что на юнгиевом минном поле он радостно танцует подобие балета вокруг всех мин, но Джин не умеет танцевать.
Иногда — точнее, только в определённые моменты — Юнги пишет ему, чтобы предупредить, что его не будет на баскетбольной площадке, а потом ходит мрачнее обычного. Сокджин как-то шутливо тянет: «перестань драться с мячом и иди сюда, несчастное ты чудо, буду делиться с тобой энергией через крепкие объятия» и в последнюю очередь ожидает, что Юнги — та трясущаяся за своё физическое и моральное личное пространство сволочь — остановится, вздохнёт, перестанет с напряжённой агрессией гонять мяч по площадке, оставит его скакать на одном месте после очередного попадания в корзину и, пожав плечами, пойдёт по направлению к нему.
Сокджин обычно сидит чуть дальше кольца, опираясь на дерево спиной — и вот безразлично ему, что на земле как-то непристойно сидеть, больше тут и негде, скамеек для спортсменов не придумали почему-то. Иногда он выкрикивает Юнги какую-то чушь, дразнится, когда он теряет мяч или не попадает в кольцо, аплодирует в обратных случаях — в общем-то, ведёи себя как обыкновенный хороший друг. Иногда Юнги берёт перерыв, что-то черкает в блокноте, который всегда таскает в заднем кармане джинс и который очень там выделяется на фоне его тощей задницы, а потом тащит эту тощую задницу к нему, плюхается рядом, и они просто по-человечески разговаривают.
Забавно: Джин знает столько всего из прошлого Юнги, но не имеет ничего — как минимум рассказанного — о его настоящем.
Юнги довольно быстро выбивается из сил в силу недоедания, поэтому берёт перерывы даже не иногда, а часто.
Он плюхается рядом с ним как обычно, и Сокджин думает, что, наверное, Юнги его не услышал. Потом Юнги вместо дерева падает спиной на него, сердито ворча «ну и где мои крепкие объятия?», и Сокджин думает: ого, вот это тебя жизнь подкосила, — и честно пытается не засмеяться в голос (хотя становится немного грустно). Спина Юнги из-за чёрной футболки тёплая, и Сокджину в тени прямо очень удобно и хорошо; правда, от чужих волос пахнет потом и дымом. Он пытается наугад щёлкнуть Юнги по носу, и его легонько кусают за палец — Сокджин намёк понимает и опускает руки. В метафорическом и прямом смыслах сразу, он пытается найти им место и осознаёт, что Юнги, навалившийся на него как-то очень косо, к удобству не располагает.
— Устройся как-то получше, мне неудобно тебя обнимать.
— Могу скатиться к тебе на колени, но тогда я обнимашек вообще не получу.
Юнги нагло пользуется тем, что фактически Сокджин старше его только на три месяца, и не проявляет должного уважения, но в какой-то мере так даже проще. Всё ещё немного обидно, что день рождения Юнги был на самую малость раньше, чем они сошлись.
— Замечательно, скатывайся.
Юнги послушно скатывается — его голова опять едет по наклонной, и Сокджину приходится немного сдвинуться, чтобы левая нога находилась в районе его затылка, а не шеи. На какие жертвы только не пойдёшь ради огорчённых друзей. Юнги переворачивается на бок, и Сокджин понятия не имеет из-за спавшей на глаза чёлки, собирается ли тот спать.
Сейчас было бы неплохо, вероятно, сказать что-то ободряющее, что дало бы Юнги силы пережить это его самое тёмное время и уверенно встретить рассвет, но Сокджин умеет только правильно молчать — правильно говорить он не учился. Он крутит в пальцах отросшие пряди волос так непривычно не возражающего Юнги и не придумывает ничего лучше, чем ляпнуть какую-то идиотскую ересь.
— Надо тебя подстричь, а то ещё пара сантиметров — и пойдёшь с моими родителями знакомиться.
Юнги отвечает очень тихо и с явной ленцой в голосе: — Иди на хуй, хён, — и, кажется, засыпает; у него всегда с завидной лёгкостью получалось засыпать.
Хороший у них вышел диалог. Душевный.
Сокджин пытается и не может вспомнить, когда ему в последний раз всё казалось настолько правильным.
Сокджин, кажется, счастлив.
\\\
На сокджинову голову приближаются экзамены, и Юнги бы надо копить на синтезатор, но он каждый рабочий день упорно делает ему вместо заказанного обыкновенного кофе мокко, потому что Сокджину нужно сладенького. Разница в цене, которую ему приходится покрывать самостоятельно, не такая уж и маленькая, и Юнги, своеобразно расставляя приоритеты, решает бросить курить и не обедать, а не взять денег из отложенных. Ужин его в последнее время зависит от того, соглашается ли он принять предложение Сокджина что-то у него съесть; Юнги старается делать это не так часто.
Он пишет на стаканчиках разные пожелания, вроде «сегодня немного поучи и отсыпайся, а не сиди со мной допоздна», «я верю в твои мозги» и «пусть сила сахара поможет тебе».
В каток приходит сообщение: «ты настолько уважаешь сахар, что я переименовал тебя в шугу. Да и сам ты бледный, как смерть». Юнги закатывает глаза, смотрит на Сокджина, сидящего недалеко от него за свободным столиком и упёршегося в учебник. Прозвище ему не нравится — Сокджин сравнивает его смертью, но переименовывает в сахар, что за лицемерие?
Юнги всё ещё понятия не имеет, почему Сокджин так просто разбирает его почерк, когда сам пишет понятно и красиво, но главное, наверное, что это оказалось к лучшему.
Сокджин остаётся до самого закрытия, зубрит свой английский, а потом по пути домой — они живут в одном направлении — заставляет Юнги проверять его по словарю. Иногда Юнги пожирает изнутри чувство вины за то, что в этих взаимоотношениях он по большей части просто потребляет, поэтому отказать даже мысли как таковой не появляется; Сокджин жалуется на то, что у него отвратительное произношение. Ну упс.
С волосами Джин доставал его ещё как минимум полторы недели — шутил про то, что такой миловидной даме не следует ходить одной по ночам после работы, не включая во внимание то, что по ночам у них безопасно, как в хорошо охраняемом заповеднике. После того, как они друг к другу привыкли, какие-то попахивающие язвой шутки перестали приносить какой-либо дискомфорт, но за такое Сокджину почему-то всё равно захотелось подпортить смазливое лицо.
Юнги понятия не имеет, какого чёрта Сокджину интересно его общество.
Они заваливаются к Сокджину домой, потому что список слов, которые нужно проверить, кончается намного медленнее дороги, и Юнги, в общем-то, ничего не имеет против — всё равно его дома ждёт разве что разбросанная по столу бумага. У Юнги есть прогресс: Юнги выкарабкивается из мёртвой точки, и тексты становятся чуть разнообразнее. Всё ещё не дотягивающее до того, чтобы его взяли на стажировку, говно, но уже чуть получше.
Сокджин кричит из кухни, чтобы Юнги в боковом кармане сумки нашёл его пенал. Юнги не сложно, он ищет, и вместе с пеналом из кармана какого-то чёрта лезут настырные бумажки, имеющие сгибы в странных местах; Юнги разворачивает и складывает, не глядя на содержимое, одну из них просто для того, чтобы сообразить, какое оригами она из себя представляла до этого. Хмурится, разворачивает заново — «tomorrow» встречает его какими-то непонятными галочками рядом с некоторыми строчками его же собственного почерка. Юнги складывает бумагу обратно, прячет в карман сумки — это уже не его собственность.
— Тебе с каким вкусом лапшу? — кричит Джин из кухни.
— Яне хочу есть, — врёт в ответ Юнги без зазрения совести. Всё-таки, жалость — не самое разумное чувство, не стоит из-за этого так тратиться на других людей.
Вёсла выскальзывают из рук, и река уносит Юнги к самому началу его пути, когда он на секунду беспечно расслабляется. Чудесно.
Сокджин выходит из кухни очень домашним, почти счастливым и немного недоумённым.
— Я не понимаю, ты на диете, что ли, сидишь? Не волнуйся, у тебя и так ноги высший класс.
Юнги кидает в него подушкой, и неважно, что на пользование чужим имуществом сначала стоит получать разрешение — Сокджин заслужил, заносчивая сволочь.
Юнги наконец-то становится понятно, почему Сокджинтакой.
Он заслуживает чего-то большего, чем язвительная ссора из-за какого-то клочка бумаги — Юнги вполне может понять, почему Сокджин молчит насчёт этого, и даже признаёт, что молчит он очень правильно. Уютный Джин заслуживает помощи в подготовке к экзаменам (насколько Юнги может её предоставить со своим-то образованием), мокко по вечерам и подбадривающих — Юнги на это надеется — надписей на своих стаканах. чего-то, вероятно, лучшего, чем нахлебник мин Юнги.
Юнги решает не заострять на этом внимание — вряд ли бы Сокджин до сих пор с ним общался тупо из жалости.
Неприятный осадочек, однако, всё же остаётся.
\\\
Где-то в июле Юнги всё же рассказывает ему о своём настоящем: показывает, где находится его дом, говорит, что периодически ходит на прослушивания и постоянно их валит, обещает, что когда-нибудь, вероятно, пригласит его к себе. Заворачивает вокруг этого обещания идиотскую пургу «ну, не то чтобы у меня там много чего-то особенного, я же там почти не появляюсь», и иногда с Юнги приятнее, когда он молчит в тряпочку.
— Ты читаешь или поёшь?
— Да, с моим голосом только бы песни распевать.
— Это что за дискриминация низких голосов?
Юнги цокает языком и объясняет: — Я вообще ещё и песни пишу. Ну, пытаюсь писать. Законченных текстов не так уж много, но могу дать почитать.
Между этим он бормочет что-то ещё, но явно не для того, чтобы Сокджин услышал.
В середине августа Юнги всё же показывает ему свои тексты. Тех, что Сокджин уже видел, среди них почему-то нет.
Некоторые рукописи Юнги оправдывает тем, что они «наброски ещё с прошлых лет, которые я довёл до ума, ну, а ты помнишь, что у меня было раньше», и на сокджиновы внутренности нападают сразу несколько разных чувств: сожаление, что Юнги когда-то чувствовал себя таким образом, благодарность и радость, что он не против поделиться этим с ним, и удовольствие от того, что, господи, он же правда может легко читать его почерк. Без шуток, Сокджин так не радовался своим продвижениям в английском, как радуется привыканию к почерку Юнги.
правда, как бы ненавязчивы не были его предложения вместе пообедать — серьёзно, Юнги даже несмотря на голодный желудок, кажется, просто забывает поесть, — Юнги уже несколько месяцев исключительно отказывает. Приходится грустно жевать свои роллы одному.
У Сокджина такое ощущение, будто он где-то по-крупному облажался. Проехал по минному полю на машине, всё ещё объезжая опасность, а под колёса ему в какой-то момент попал котёнок, такой маленький, что Сокджин его даже не заметил, но всё же достаточно значимый, чтобы означать, что Сокджин облажался.
Самое смешное заключается в том, что если надавить Юнги на его синяки, он больше не будет клацать зубами и откусывать пальцы или целую руку — он, наверное, просто разочаруется и отойдёт подальше, без каких-либо драм и сцен. Есть у Юнги забавная черта: он не любит напрягать связки голоса и покрывать окружающих своими эмоциями, когда очень зол, Юнги прикусывает язык, сжимает челюсть так, что шевелятся желваки, и пытается осознать, какого хуя вокруг вообще происходит.
Сокджин, если говорить начистоту, даже восхищается этим качеством; он сам вряд ли успеет закрыть рот, когда нужно, и сделает ситуацию ещё хуже. Конечно, потом он её починит, когда к нему вернётся самообладание, но осадочек-то останется, засядет где-то глубоко и будет напоминать о себе противной творожистой массой.
Если он надавит на Юнги, тот просто отойдёт подальше, чтобы его не зацепить, и начнёт потихоньку самоуничтожаться. Сокджину кажется, что его сильно зацепит одним лишь видом этого.
Он смотрит на стаканчик, на котором написано «сон лучше энергетиков, хён» — Юнги был в таком ужасе, когда в первый раз написал на стаканчике что-то своё, а теперь пишет какую-то чушь каждый раз, когда Сокджин к нему заходит, и, наверное, если Джин обнаружит, что у Юнги больше нет такого чувства комфорта рядом с ним, какое он взрастил в себе сейчас, то что-то в нём просто переломается — так же, как котёнок под колёсами, тихо и незаметно, но необратимо.
Временами Юнги находится в таком хорошем настроении, что черкает пару приятных пожеланий и на стаканчиках других, особенно хмурых посетителей. Сокджин высоко смеётся и убеждает его, что можно так не щедриться, всё равно никто не поймёт, а потом на его мокко — хотя он заказывал кофе, но Юнги всегда своевольничает перед его контрольными — появляется «иногда ты такое удивительное говно». Ну, в какой-то мере справедливо.
Порой Сокджин в ответ на это шутит, что пойдёт и напишет на него жалобу, и у Юнги на лице всего на жалкую секунду, но задерживается недоверчивый страх, и Сокджин ещё раз убеждается, что правильно он умеет только молчать.
Потому что иногда он такое удивительное говно.
\\\
В середине октября Юнги получает зарплату, откладывает деньги на коммунальные услуги и думает: похуй, куплю себе хотя бы MIDI-синтезатор прямо сейчас. Мама начинает снова заводить разговоры о том, чтобы он подготовился ко вступительным и пошёл в колледж, и позже Юнги, отвлечённо вбивая баскетбольный мяч в пол, понимает её: проходит чуть больше полугода, как он живёт в Сеуле, а мёртвая точка оказалась самым настоящим колодцем. Он лезет по стенам, поднимается на пару метров, наполняется надеждой и верой в будущее, а потом хватается за сырой и скользкий выступ, рука соскальзывает, и он падает обратно в воду. Где-то в сером круглом выходе наверху виднеется голова Сокджина; Джин предлагает ему принести верёвку, а Юнги боится, что окажется слишком тяжёлым и Джин в итоге будет сидеть на дне вместе с ним. Сокджин садится рядом с колодцем и говорит Юнги, что подождёт, пока Юнги не справится сам, и это, наверное, единственная причина, из-за которой он не тонет и карабкается снова.
Юнги пытается продать некоторые из своих песен, но получает какие-то жалкие гроши, и он в первый раз не просто утыкается спиной в своего лучшего друга, молчаливо и немного нагло прося поддержки, а рассказывает, почему она ему вообще нужна.
— Но их же купили. Победа маленькая, но всё же победа? — задумчиво тянет Сокджин где-то у него над макушкой, устраивая на неё свой подбородок. Немного больно, но Юнги, как ни странно, готов потерпеть.
Голове становится тяжелее, а вот где-то внутри намного, намного легче.
Юнги стыдно за то, из-за чего они познакомились, но он этому действительно рад. Хочется хотя бы на стаканчике Сокджина написать — как можно неразборчивее, конечно, — «спасибо, что ты есть», но Юнги не хватит духу даже на это.
Пожалуй, вот оно — то самое «хорошо»?
\\\
За неделю до зарплаты Юнги начинает выглядеть всё более и более потрёпанным, замечает Сокджин. Юнги спит довольно много на выходных, Сокджин как-то ради интереса попросил Юнги написать, когда он проснётся, и получил сообщение только в пять часов вечера. Правда, потом оказалось, что у Юнги до этого просто не было интернета и проснулся он ещё в два, но Сокджину, как человеку, которому приходится в районе шести утра уже выходить из дома, всё равно становится завидно.
Юнги почти незаметно худеет — а он и так дрыщавый, потому что нормально ест только на подобиях корпоратива и в очень редких случаях, когда не отказывается от предложений всё ещё не опустившего руки Сокджина.
Он предлагает ему свой мокко — Юнги пихает ему туда непозволительно много шоколада, а в нём хорошее количество калорий — и Юнги, являясь той упёртой задницей, которой всегда и был, отказывается. Сокджин очень старается не беситься, он просто оставляет стакан с надписью «не забудь потом отдохнуть, хён» на кассе и между зубрёжкой два с половиной часа наблюдает за тем, как Юнги, гордая сволочь, просто игнорирует существование этого напитка.
А ещё позже наблюдает за тем, как Юнги пропадает за своей стойкой, видимо, устав и решив сесть на пол за неимением стульев — он иногда так делает. В старбакс приходит новая посетительница, заглядывает за стойку, обеспокоенно спрашивает «С вами всё хорошо?», и Юнги не появляется в его поле зрения опять. Сокджин думает: ёб твою мать, — поднимается, предлагает девушке мокко, мол, простите, так и так, мой друг заснул, а это сейчас всё, что есть, тут много шоколада, вам понравится; его спрашивают, что написано на стакане, и Сокджин отвечает: «бесплатная холодная порция», мило улыбается и ждёт, пока посетительница уйдёт.
Сокджин зовёт другого работника, заснувшего неподалёку, и договаривается о том, чтобы не ждать ещё двадцать минут и отпустить Юнги домой уже сейчас — в силу частых визитов Сокджина они уже косвенно друг друга знают, и проблем не возникает.
Юнги просыпается через две минуты — заснул он, ага. Крепким голодным сном. Сокджин сообщает ему, что им можно уйти и что пойдутони к нему домой. В этот раз не предлагает.
До его квартиры они идут молча: у Сокджина тишина угрюмая, у Юнги — виноватая. У Сокджина не хватает моральных сил разбавлять молчание хотя бы теми шутками, которые Юнги ненавидит всей душой.
Сокджину очень сильно хочется просто сесть на землю и долго-долго смотреть на их затянутое смогом небо, пока он не задохнётся этим смогом насмерть.
Сокджин просто невообразимо морально устал.
\\\
Получается немного неловко.
Юнги как-то не подумал, выпрыгивая в воду из моторной лодки, что может утонуть. Его, конечно, сердито достают из воды, сажают обратно, но факт остаётся фактом: Юнги как-то не подумал.
— Так сложно было хотя бы мой напиток выпить? — спрашивает Джин, ища в холодильнике роллы; это правильно, думает Юнги, если бы ему предложили заварную лапшу, то он смог бы съесть едва ли половину.
— Ну так он же твой.
— Да ты постоянно доплачиваешь перед моими экзаменами, кидая двойную порцию шоколада.
— Но в этот раз-то не доплачивал. Я ещё и ем часто за твой счёт.
— Вот и поел бы ещё раз, а не нянчился со своей гордостью — может, мозги бы на место встали.
Если подумать логически, то в словах Сокджина есть смысл. Это реально глупо со стороны Юнги: деньги закончились окончательно у него ещё вчера, но он не сказал об этом вообще никому, а зарплата только через три дня.
Давно образовавшийся внутри осадочек оседает на языке, и Юнги вместе с ним выплёвывает: — А ты бы перестал нянчиться со своей жалостью.
Вот сейчас вы поссоритесь, молодец, думает он. Сокджинова рука, закрывающая холодильник, останавливается; Юнги закрывает дверцу до конца самостоятельно, потому что оставлять её открытой нехорошо. Хочется спрятаться.
— Вот это ты, конечно, низкого мнения о себе, — удивлённо говорит Сокджин.
З аткнись.
— То есть, я могу хотеть тебе помочь исключительно потому, что на тебя жалко смотреть.
Иди к чёрту со своим сарказмом. П ож алуйста.
— Давай пойдём в комнату, и ты будешь в тишине переваривать роллы, а я буду в тишине переваривать ту чушь, что ты только что сгородил.
— Ладно, признаю, вот это была хорошая игра слов.
Напряжённый воздух между ними, к сожалению, легче не становится.
К Юнги возвращается такая любимая им раньше мысль: господи, какое же это всё говно.
К аким же говнищем по сравнению с этим всем являюсь я.
\\\
Юнги наедается быстро, съев чуть меньше трети роллов, поэтому Сокджин не успевает молча перебеситься. Всё упирается в одну фразу: «Ну так, а с чего ты вообще тогда ко мне полез?», и Сокджин было собирается ответить «Потому что ты меня оскорбил, маленькая вредная сволочь», но Юнги явно имеет в виду не это.
Юнги, вероятно, не показал ему два своих текста умышленно. Увидел их в сокджиновой сумке, взрастил в себе какую-то неправильную мысль и лелеял её, пряча от окружающих, как школьник свою первую пачку сигарет.
Сокджин молча идёт к холодильнику, чтобы запихнуть туда оставшиеся роллы, закрывает его белую прохладную дверцу и утыкается в неё лбом, присев на корточки. Пялится в слой пыли, виднеющийся на полу под холодильником. Думает: Господи, подари Мин Юнги мозги.
Г осподи, пода ри Мин Ю нги материальное благополучие.
Г осподи, подари Мин Ю нги запасные мозги, если первые ему откажут.
Крутит эту мантру в голове Сокджин, вероятно, достаточно долго, потому что в какой-то момент он слышит «ты не двигаешься уже три минуты». Юнги рядом с ним вздыхает; им обоим сложно говорить что-то небезопасное для них эмоционально, но Юнги старается, почти неслышно шепчет: «Я не хочу ссориться».
Где-то внутри Джина малость за малостью скапливается отчаяние каждый раз, когда Юнги чувствует острую потребность морально защитить себя. Всепоглощающее тепло, расплывающееся по организму в ответ на то, что Юнги показывает ему ту человечную, очень искреннююего сторону, которую Джин видел в его текстах, сжирает это отчаяние с потрохами.
Они возвращаются в комнату, и Сокджин очень серьёзно требует обнимашек; Юнги падает на него спиной — такой ленивый, такой доверчивый жест.
— Ты никогда не обнимаешь меня в ответ, козёл.
— Не могу долго смотреть на твоё смазливое лицо. Так что это тогда было, если не жалость?
Сокджин играется с его пальцами, рассматривая вены на тыльной стороне ладоней, думает долго, тщательно подбирая слова. Юнги его не торопит, потому что для Сокджина такие долгие раздумья не редкость; издаёт какой-то недовольный звук — он любит издавать странные звуки, Джина забавляет эта привычка, — и Сокджин отпускает его ладони. Юнги шмыгает носом и тянется рукой к лицу, Сокджин из уважения к чужому личному пространству не говорит по этому поводу ничего, зато кое-как компонует мысли в единое целое.
— В общем-то, когда ты общаешься с человеком, ты обычно не говоришь с ним о чём-то серьёзном. Это довольно логично, учитывая то, что у каждого своих забот по горло, а кому-то, как, например, тебе, говорить о чём-то более личном просто-напросто некомфортно.
Юнги кивает и ощущается ещё более маленьким, чем он есть. Сокджин тянется рукой щёлкнуть его по мягкому носу, но Юнги рефлекторно отбивает его руку мокрыми пальцами. Они одновременно тяжко вздыхают (Юнги, правда, немного рвано), и Сокджин продолжает.
— А когда ты смотришь на что-то личное, через которое можно понять саму суть человека, то, ну, я не уверен, что можно просто вот так вот взять и остаться равнодушным: ты или испытываешь симпатию, или отвращение, или что-то ещё, и я вот испытал такое очень мощное желание помочь, потому что никто не оставляет на улицах мусор, но-
— Ты сейчас сравнил мои тексты с мусором, серьёзно? — обычно с таким тоном Юнги поворачивается к нему и смотрит суровым и осуждающим взглядом исподлобья. Джин даже видит, как у него по привычке чуть поворачивается голова, но он упёрто продолжает смотреть куда-то вперёд.
— Экскьюз ю, битч, бумага на улице является мусором, но да, твои тексты под это определение подогнать сложно. И вообще, не перебивай меня, мне тоже не так уж легко это говорить. Так вот, сам факт того, что человек оставляет бумажный самолёт, исписанный текстом, на улице, указывает на то, что человек хочет быть услышанным. По крайней мере, я расценил этот жест именно так.
— Прочитанным. Это же текст, хён.
— Да ты заколебал.И если текст оставлен вот так, то он найдёт лишь одного случайного читателя, а не целую аудиторию, потому что это даже не афиша — это, блин, самолётик, и он, кстати, очень стрёмно летает, тебя в детстве не учили складывать самолётики? Поэтому я подумал: ого, у этого человека нет того, кто бы его выслушал, — и мне стало очень грустно за этого человека, потому что тексты мне понравились, задели, так сказать, струны моей души, мне захотелось помочь — не столько в материальном плане, сколько в моральном, стать тем, кто выслушает.
— Ну, мои поздравления, у тебя получилось, — в голосе Юнги Сокджин улавливает улыбку; Юнги, кажется, успокаивается. Джин закатывает глаза.
— Ага, конечно, ты всё равно ни черта мне не рассказывал и мне приходилось всё додумывать как-то самостоятельно, вот это успех. Я тебе верный пёс, чтобы молча поддерживать, не понимая, почему ты вообще расстроен?
— Да ладно, у тебя неплохо получалось. Я рад, что обстоятельства так сложились и ты решил до меня доебаться, — Юнги смеётся своим беззвучным смехом и оборачивается; глаза у него всё ещё немного красные и выделяющиеся на фоне бледной кожи. Сокджин не придумывает ничего более эмоционально для него безопасного, чем смерить его серьёзным взглядом и обиженно ответить:
— Сам ты доёбываешься.
Юнги, наглая сволочь, конечно же закатывает в ответ на это глаза.
— Напомни-ка мне, мы вроде как ссориться собирались?
— С тобой неинтересно ссориться, ты не поддерживаешь огонёк. Скучная ворчливая мелочь.
— Ты старше меня на три месяца.
— А ты маленький по комплекции.
— Ты выше на пять сантиметров.
— Прекратишь ты кидаться в меня своими цифрами или нет?
Сокджин высоко смеётся, Юнги счастливо щурит глаза, и это так странно, что такой эмоционально напряжённый вечер в итоге приходит к этому.
После моральной нагрузки накатывает огромное желание спать, и Сокджин однажды видел, как Юнги уснул стоя, поэтому выделяет ему диван — не забывая, конечно, кольнуть шуткой «вы вообще по размеру идеально друг другу подходите».
Юнги только сонно машет на него рукой.
\\\
Сокджин переоценил размеры своего дивана, но Юнги не жалуется, привычно сворачивается калачиком и ощущает, что его колени висят в воздухе. Заснуть ему это обстоятельство, однако, ни капли не мешает.
Утром перед работой его накрывает такой редкой сентиментальностью, что он отсылает и маме, и брату сообщения о том, как он их любит, и рисует на стаканчиках посетителей кривоватые звёзды — Юнги как-то заметил, что на своеволие в надписях не будут жаловаться, если эти надписи несут в себе позитивный характер.
В свободную минуту он покупает себе шоколад, кладя в кассу оставленные Джином на столе деньги — они лежали рядом с ключами и запиской «только попробуй не взять. передашь ключи в старбаксе». Когда Юнги станет знаменитым, он купит Сокджину отдельную виллу. Хорошая мотивация.
Юнги крепко хватается за уступы в стенах колодца и не обращает внимания на то, что они скользкие и неудобные, — решимость подняться, наконец, наверх сидит в нём греческим огнём. Где-то у выхода Сокджин ещё раз предлагает ему верёвку, и Юнги недовольно ворчит: «да сейчас я уже выберусь, блядь, подожди», и его ворчание забавным эхом бьётся о стенки колодца и падает куда-то вниз. Юнги за ним следовать не собирается, он поднимается ещё на полметра выше, и Сокджин нетерпеливо выглядывает наверху, не выдерживает и тянет к нему руку.
Юнги перестаёт выпендриваться, хватается за предложенные пальцы со странным изгибом и наконец-то попадает на поверхность.
В очищенном от смога небе ему видятся бумажные самолёты.