И кажется, что этого мало

В конечном счете они напиваются после турнира — хотя больше напивается Кавех, пока аль-Хайтам вертит в руках стакан, а на языке — незнакомые чужеродные слова. Но вечер выглядит идеальным: Кавех приносит еду, аль-Хайтам алкоголь, и они прячут колкие слова, будто оружие в ножны.

Нилу на прощание шепчет с улыбкой — скажи ему. Если не скажешь прямо, он никогда не поймет, — и, хотя аль-Хайтам большую часть времени оценивает умственные способности Кавеха довольно высоко, — он знает, что Нилу права.

Возможно, ему нужно было просто, чтобы кто-то это озвучил.

— Я люблю тебя, — решившись, говорит он, выждав паузу в разговоре, — будничным, ничего не выражающим тоном. Кавех поднимает на него голову, на его лице сложный мыслительный процесс — и ни грамма удивления.

— И что ты делаешь? — наконец уточняет он. Аль-Хайтам набирается терпения — он подозревал, что это не будет легко.

— Признаюсь тебе в любви.

— О, ты бы никогда не признался в любви такому человеку, как я. Какая-то шарада? — Кавех вздыхает и запрокидывает голову назад. — Иногда я не понимаю, что у тебя в голове. Возможно, я слишком пьян и устал, чтобы искать решение. Это ничего?

Его голос и правда звучит утомленно, и аль-Хайтам вздыхает. Сам виноват — не нужно было заводить этот разговор на нетрезвую голову.

— Иди спать, — кидает он, поднимаясь на ноги. — Если выпьешь еще, завтра будешь сам не свой.

Кавех провожает его улыбкой — затаенно-печальной, но настоящей и чуточку благодарной, и за одну нее аль-Хайтам готов попробовать еще раз.

Утром Кавех выглядит поразительно хорошо для человека с похмельем, настроение у него приподнятое, и он готовит завтрак, насвистывая что-то себе под нос. Аль-Хайтам устраивается в углу, чтобы не мешать, а потом помогает ему разлить кофе и расставить еду. Обстановка мирная и уютная до того, что щемит в груди. Аль-Хайтам на миг думает, что его все устраивает и так, ему всегда было достаточно малого, а потом он вспоминает усталую улыбку Кавеха, его недоверие, его неспособность поверить в чью-то любовь к себе, — иронично, потому что аль-Хайтам уверен, что в него влюблена половина Академии, — и в нем поднимает голову упрямство. 

— Я люблю тебя, — повторяет аль-Хайтам где-то между сосредоточенным пережевыванием овощей и «передай соль, пожалуйста». Кавех напряженно замирает, между бровей собирается встревоженная складка. 

— Шутка, повторенная дважды, не становится смешнее, я думал, мы все выучили это на примере Сайно, — наконец говорит он. 

Аль-Хайтам поджимает губы.

— Это не шутка.

— Чем бы это ни было, — отмахивается Кавех, и разговор затихает, атмосфера тяжелеет, пока в конце концов они не расходятся в разные стороны — и это не то, на что аль-Хайтам рассчитывал. 

Некоторое время он задумывается, что же он делает не так. Размышления снова приводят его к Нилу — потому что именно она сразу увидела, что у него на душе, и не побоялась заговорить об этом вслух. Она простая, лишенная всякой академической заковыристости мышления — и в этом, несомненно, ее достоинство. 

— Возможно, обстановка была слишком обыденная? — предполагает Нилу, глядя на него со смесью сожаления и — почему-то — вины, будто это ей стоит стыдиться того, что Кавех в некоторых моментах — недоверчивый дурак. — И… может быть, твой тон немного… холодный? Хочешь потренироваться?

Наверно, аль-Хайтам дурак тоже, потому что он некоторое время с тоской смотрит вдаль, думая, кто в здравом уме стал бы таким заниматься, а потом неуверенно пробует: 

— Я люблю тебя? — слова все еще незнакомо перекатываются на языке, но вот так, в пустоту, они не оседают тяжестью и вообще не ощущаются никак.

Нилу смеется — мягко и не обидно. 

— Мы над этим поработаем.

Они составляют целый план, хотя это все еще кажется редкостной глупостью, но если это сработает, аль-Хайтам готов снести это безумие. Так что на следующий день он приглашает Кавеха выпить в одном из старейших кафе Порт-Ормоса — Кавех минут десять потом допрашивает, сколько это будет ему стоить, а потом ворчливо повторяет, что раз аль-Хайтам предложил, то пусть не смеет брать свои слова обратно. 

Из кафе открывается отличный вид на маяк — и это одна из причин, почему аль-Хайтам выбирает именно это место. Все, созданное руками и мыслью Кавеха, великолепно, и он любит смотреть на эти вещи — и он надеется, что это напомнит Кавеху, насколько он талантлив. Тот едва удостаивает маяк взглядом, но с удовольствием включается в разговор, когда аль-Хайтам начинает рассуждать о целесообразности украшений на подъемных механизмах. 

Через час, стоит возникнуть паузе в разговоре, аль-Хайтам прокашливается, надеясь, что его голос сейчас будет звучать выразительнее, и решает, что время пришло. 

— Я люблю тебя, — повторяет он уже в который раз, но не останавливается на этом. — Думаю, еще с третьего курса. Я считаю тебя самым талантливым, искренним и, порой совершенно неуместно, но добросердечным человеком, и хотел бы разделить с тобой оставшуюся жизнь.

Кавех уныло взбалтывает вино в бокале и выдерживает длительную паузу, прежде чем вздохнуть. 

— Нилу пригласила тебя поучаствовать в каком-то спектакле? Или учит общаться с людьми? 

— Что? — требуется некоторое время, чтобы понять, о чем идет речь. 

— Я видел, как вы… хм… тренировались? А я все никак не мог взять в толк, что на тебя нашло. 

Это катастрофа. Абсолютное поражение. 

— Я тренировался, — осторожно соглашается аль-Хайтам в надежде исправить хоть что-нибудь. — Чтобы признаться тебе. 

— Все-таки ты не создан для сцены, — задумчиво замечает Кавех, напрочь игнорируя его слова. — Тебе не хватает… хм… как говорят актеры, экспрессивности? О, ты знал, что в Фонтейне снимают фильмы на камеру?

Аль-Хайтама понемногу охватывает отчаяние.

Еще два дня спустя, когда он приходит на ужин в Гандхарву, голос Кавеха долетает до него раньше, чем аль-Хайтам успевает зайти.

— …и он странно себя ведет. Конечно, прошло уже какое-то время, но как думаете, могла ли та запретная капсула как-то повредить его рассудок?

Аль-Хайтам теряет дар речи — вот что Кавех о нем думает?

— Мне кажется, он всегда был немного не от мира сего, — изрекает Сайно и — аль-Хайтам мстительно надеется, что Тигнари отдавил ему ногу — сдавленно ойкает. Тигнари же понижает голос до вкрадчивого вопроса: 

— А ты не думал вдуматься в то, что он говорит, а не почему он это говорит?

Спасибо миру за Тигнари — хоть у кого-то в этом окружении есть умение мыслить. Или просто хоть какая-то вера в аль-Хайтама, что в сущности тоже неплохо.

— Но это не имеет никакого смысла, — голос Кавеха становится приглушенным, будто он бубнит себе под нос, и аль-Хайтам решает, что выжидать и подслушивать дальше не имеет никакого смысла. Кавех при его появлении резко отворачивается, и щеки у него пылают то ли от гнева, то ли от стыда, что его едва не поймали с поличным за обсуждением аль-Хайтама за спиной.

— Как ни странно, мы очень рады тебя видеть, — хмыкает Сайно, пока Тигнари оглядывает его с таким внимательным и выразительным прищуром, что от одного его взгляда ужасно хочется напиться.

Когда несколько часов спустя они с Кавехом покидают чужой дом — оба до неприличия трезвы, потому что к ужину присоединяется Коллеи, а в ее присутствии Тигнари запрещает ставить больше одного кувшина вина на стол. 

Звезды в лесу поразительно яркие, и аль-Хайтам думает, что это — тоже красиво. И даже романтично.

— Я и правда люблю тебя, — говорит он, и Кавех останавливается, будто врезавшись в невидимую стену. Он не поворачивается, но в том, как приподняты его плечи, видится готовность защищаться — жаль только он не понимает, что аль-Хайтам не пытается его атаковать.

— Слушай, — вздыхает Кавех, голос его устало надламывается. — Я не знаю, что эти слова значат для тебя, но не произноси их так легкомысленно. Что, если… что, если ты дашь мне надежду? Что тогда делать мне?

И, пока аль-Хайтам переваривает его слова, уходит вперед, так и не дождавшись ответа.

Некоторое время он анализирует эти слова и новых попыток не предпринимает. Плохая новость: Кавех все еще ему не верит. Хорошая новость: это не звучит как отказ. 

Аль-Хайтам раздумывает над этим, замирает в ожидании, Кавех ходит раздражительнее обычного, и это почти прогресс, потому что раньше он только отшучивался. Аль-Хайтам не может перестать задаваться вопросом, что значит эта «надежда» для него, но это, определенно, шаг вперед.

На исходе четвертого дня аль-Хайтам долго смотрит, как Кавех работает за чертежом — пальцы вымазаны в угле, взгляд сосредоточенный, он бездумно ерошит волосы, и сережки в ушах реагируют мелодичным звоном. Когда Кавех вдруг поворачивается в его сторону, аль-Хайтам все еще любуется и спрятать своего взгляда не успевает.

— Я… — начинает он, но Кавех вдруг перебивает его — неожиданно сердито.

— Нет.

— Что — нет?

— Знаешь, мне уже все вокруг говорят, что ты можешь иметь в виду именно то, что ты говоришь. Но скажи мне честно, один раз, ты ведь не можешь?

— Конечно, могу.

— Нет, ты… — Кавех осекается на полуслове и смотрит так, будто увидел перед собой привидение. Слова, кажется, наконец пробивают в нем брешь, сваливаются грузом на плечи, и он оседает на месте. — Можешь?

Аль-Хайтам вздыхает.

— Как и сказал.

— И ты… все это время?

— Так и есть.

На некоторое время повисает тишина, и в тишине этой отвратительным похоронным набатом бьется в висках пульс. Кавех утыкается лицом в ладони, а потом вдруг подскакивает на ноги, скрывается в соседней комнате и возвращается раньше, чем заканчивается минута. Смотрит на аль-Хайтама, открывает рот, думая что-то сказать, и снова исчезает за дверью. 

Аль-Хайтам убеждает себя, что хотел лишь признаться — и ему совсем не важен ответ. Но все же что-то скребется в груди в болезненной тревоге, и он отворачивается, поджимает губы, не уверенный точно, как реагировать. И пропускает момент, когда Кавех возвращается снова и врезается в него всем телом, обнимает так крепко, что становится больно — и по-теплому хорошо.

— Если ты меня обманул, я тебя убью, — шепотом обещает он. 

— Даже если ты будешь угрожать мне убийством, я продолжу это повторять.

— Я тоже люблю тебя, — на выдохе бормочет Кавех куда-то ему в плечо, отчаянно, будто кидается в пропасть. Аль-Хайтам вдруг разом понимает, что говорила ему Нилу — что такое настоящее признание, полное эмоций, тихих, но искренних, от которого сердце сжимается в болезненном восторге, а в голове поднимается шум. Поэтому он просит: 

— Повтори.

— Не делай вид, что не услышал, — Кавех все еще не поднимает головы, и в голосе у него проступает смущение. Аль-Хайтам едва сдерживает улыбку: чувство странное, сродни опьянению, никогда раньше ему не хотелось улыбаться так сильно.

— Я признавался тебе в любви пять раз, могу же попросить еще хотя бы один в ответ?

— Четыре.

— Что?

— Я говорю, четыре, а не пять, — вздыхает Кавех. — Я тоже считал.

— В пятый я просто не успел. 

Кавех смеется и наконец поднимает голову, чтобы посмотреть ему в лицо. Смех доходит до самых его глаз, собирается в морщинках в уголках, понемногу вытесняет недоверие и неуверенность. 

— Я люблю тебя, — импульсивно повторяет аль-Хайтам — и на этот раз признание зарождается крошечной горячей и неудержимой вспышкой, срывается с губ без всякого плана, без ожидания ответа — и от того, возможно, звучит искреннее, чем все до этого. Кавех выдыхает быстро и рвано.

— Вот теперь это становится неловким.

И целует его — быстрее, чем аль-Хайтам успевает сказать что-то еще, будто все еще уверенный не до конца, осторожный, но полный робкой надежды.

Аль-Хайтам готов с ним поспорить.

Теперь это становится правильным.