атсуму успевает пнуть дверь ногой семь раз, прежде чем долбанный саму наконец-то её открывает. рожа у него кривится так, что так и хочется по ней двинуть.
— чего припёрся?
— и тебе тоже не хворать, — атсуму скидывает кеды по пути, направляясь к кровати в спальне, чтобы просто упасть на неё прямо так, в верхней одежде, укутаться в одеяло и всё, он пропал на ближайшие три часа. не в одеяле — в драке с саму, потому что нефиг на его постельное бельё в верхней одежде лезть.
но порог спальни мешает всем его планам, и падает он в итоге на пушистый ковёр, прямо так, в верхней одежде. ворчит в этот ковёр: — блять, — и остаётся. для драматизма.
на самом деле, ему просто лень вставать.
он смотрит на тапки осаму: лисички, у одной из которых отвалился глаз. осаму приседает, трогает его лоб рукой. трогает свой лоб другой рукой.
— вроде бы с температурой всё в порядке. может, ты душевнобольной?
— саму, иди на хрен, — атсуму разворачивается на спину и признаёт, что мягкий ковёр — это тоже, в принципе, неплохо. да и осаму ругаться не будет. — у тебя есть что-нибудь покушать?
— у меня всегда есть что-нибудь покушать. будешь онигири с тунцом?
— я хочу чего-нибудь сладкого.
— тогда анпан ешь.
— не хочу анко.
— не поверишь, мне пофиг. сейчас принесу.
саму уходит на кухню, шумит шкафчиками. атсуму как можно громче обиженно вздыхает в потолок. говорит: — меня в этом доме не любят, и это видно.
— ой, когда тебя это заботило?
— чёрт, не хочется признавать, но иногда ты говоришь вполне дельные вещи.
на этот раз громко вздыхает саму, и атсуму чувствует, как по всему его растёкшемуся по полу телу расплывается самодовольство. приятное такое, тёплое. ему нравится его выбешивать, особенно если вспомнить, что в окружении других людей он обычно скучный флегматичный булыжник.
осаму возвращается с пакетом, и атсуму не столько слышит, как он шаркает, сколько чувствует. саму тянет одну булочку себе в рот и ставит остальную пачку атсуму на живот. атсуму прижимает голову к ключицам, чтобы увидеть пачку и взять оттуда тоже поесть, осаму, козёл, ржёт над его проявившимся вторым подбородком.
— пофол на хрен, — это он уже говорит с набитым ртом, но ничего страшного: для того, чтобы саму его понял, можно было бы и просто посмотреть.
— ну что, счастливей меня живёшь, да?
атсуму дожёвывает булочку неспеша, как всегда его наставлял кита, разжёвывает тщательно, смакует сладкую бобовую пасту у себя на языке, как и очередное “пошёл на хрен” в сторону саму, которое он выскажет ему чуть позже, когда дожуёт. но когда он проглатывает, он просто отвечает: — да.
— по тебе не видно.
— это временно.
саму протягивает ему плюшевую лягушку — похожа на кермита, только уродливее, — и атсуму пихает её себе под голову. от неё пахнет лавандовым кондиционером.
это временно.
в школе легко было думать, что он весь охренеть какой выдающийся и крутой, что он почти всегда прав и впереди его ждёт ещё дохрена всего. атсуму и сейчас так думает и не считает, что в детстве ошибался.
в школе если с ним и были не согласны, то это либо были окружающие, на которых ему было откровенно насрать, либо саму, которому можно было набить морду, чтобы помалкивал, либо кита — да, здесь уже ничего не оставалось, кроме как умерить свой пыл. но атсуму всегда был уверен, что у него в любом случае всё получится так, как он хочет.
он и сейчас уверен, что всё будет именно так, как он хочет.
он достаёт из пачки вторую булочку, последнюю тырит осаму, оставляя пустую пачку на нём. атсуму злобно мнёт её и швыряет в саму, но пачка не долетает. этот гад посмеивается над ним опять, надо же было родиться таким поганцем.
просто его уверенности иногда нужна передышка.
иногда — не особо часто, но всё-таки иногда — ему кажется, что ничего интересного в его жизни уже не случится. иногда волейбол и вся жизнь кажутся ему просто плёнкой из двадцати семи кадров, которая поставлена на повтор.
иногда его уверенность берёт перерыв, и атсуму уходит хандрить в квартиру осаму и думать о том, что он делает со своей жизнью чёрт пойми что.
— позвони ките. или шоё.
— ага, и скажу что-то типа: поговори о чём-нибудь, а то я как-то приуныл. если бы мне кто-то такое сказал, я бы просто сбросил трубку.
осаму поднимает скомканную пустую пачку, складывает её на несколько частей, уходит на кухню выбросить. он задерживается там на некоторое время.
— алло, шоё? я передам тебе атсуму, окей? он тут валяется на полу в депрессии, на—
атсуму так быстро перемещался в пространстве в последний раз, когда мяч на их игре ушёл в блок-аут.
он смотрит в экран выхваченного телефона, и оказывается, что никому осаму не звонил. он специально проверяет список звонков — только аран, кита, деловые партнёры и ещё парочка ноунеймов. шоё есть, но не в последней десятке.
— ну, ты хотя бы немного встряхнулся. что, тсуму, взыграл андреналин по венам?
атсуму кидает в него уродливого кермита и надевает раскиданные по прихожей кеды.
— давай мусор выкину. сам, кстати, в мешок залезть не забудь.
осаму даёт ему щелбан в затылок, получает пяткой по голени, называет его придурком и протягивает чёрный пакет. говорит ему напоследок, когда атсуму уже выходит за порог: — шоё и кита — не ты.
естественно, думает атсуму. я же у нас единственный и неповторимый, естественно они не я.
когда он доходит до дома, ему звонит шоё. кроме его дыхания в трубку слышится шум ветра, херачащего динамик так, что уши закладывает.
— как дела? ты опять складируешь грязную посуду дома, да?
атсуму подключает наушники и кидает телефон в карман.
— шоё, сделай что-нибудь с ветром, как тебя им не сдувает вообще?
— я тебе шаман какой-нибудь, чтобы ветер останавливать?
— ой, типа ты не умеешь творить чудеса. не надо мне тут в уши заливать, я тебя не первый день знаю.
некоторое время слышно только порывы воздуха, которые причиняют атсуму физическую боль, поэтому звук он уменьшает до минимального и включает воду, чтобы помыть посуду. за шумом воды атсуму не сразу замечает, что звук в наушниках стихает. понимает он это только тогда, когда смех шоё слышится слишком чисто.
— ты что это там, тарелки свои с засохшим соевым соусом решил помыть?
— типа того. вдруг ты вернёшься, а здесь такой срач.
— кстати! я чего позвонил-то, у меня четыре выходных, поэтому жди меня завтра!
— у тебя четыре выходных, и поэтому ты решил два из них потратить на самолёт?
— видишь как ровно получается, скажи?
— нафига?
атсуму может шестым чувством угадать: сейчас шоё ему выскажет. что-нибудь осуждающее, что-нибудь такое, типа “ты чё, гад, не радуешься? не скучал по мне, что ли? не любишь меня, да, отдыхаешь там без меня”. ладно, это больше по части атсуму, говорить такие вещи.
он отскабливает прилипший рис от тарелки и догадывается: чёртов саму. это наверняка чёртов саму.
улыбается как дебил, пытается подавить улыбку и с треском терпит провал.
шоё в наушниках вздыхает.
— “ого, шоё, рад, что мы наконец-то увидимся, я так по тебе соскучился”, я тоже соскучился, тсуму, согласен. поэтому.
звучит почему-то не особо резонно.
это так на нём сказывается его хандра. в такие моменты он не особо понимает, какую ценность он представляет для других людей — ценность для себя самого он всё ещё составляет, и несоизмеримо огромную, между прочим. но он — это не другие люди. себе-то он ясно важнее.
шоё как обычно — как ни верти его в руках, всё равно не поймёшь. просто наблюдай и наслаждайся, люби и пытайся поспевать. дай шоё плёнку в двадцать семь кадров, поставь на повтор — саморучно маркером будет вырисовывать на ней новые детали. а потом возьмёт в свои руки чужую плёнку и будет рисовать ещё и там. ему законы не писаны.
кошмар, думает атсуму, наливая в сковороду моющее средство. я так тебя люблю.
— во сколько приедешь?
— где-то по вашему времени в четыре утра. багаж брать не буду, ключи тоже при мне.
это такое молчаливое “если хочешь, можешь меня не встречать и спать”. шоё не говорит это вслух, потому что тогда атсуму будет ругаться.
брызги от посуды попадают ему на толстовку, и атсуму ворчит: — да ёбаный свет.
— чего у тебя там? опять всё расплескал?
— в нашей квартире где-то камера, что ли, висит?
— нет, просто когда ты не на волейбольной площадке, ты становишься довольно предсказуемым.
— осаму удивляется каждый раз, когда я прихожу к нему в гости!
— я уверен, чисто для вида.
атсуму бы почувствовать себя оскорблённым, но у него не получается. кошмар, думает атсуму, выключая воду, ужас. долбанный саму. долбанный саму, если это твои проделки, спасибо тебе большое.
он вытирает руки о полотенце, полотенце соскальзывает с крючка и остаётся у него в руках. он вешает его обратно.
у него есть сутки на то, чтобы собрать все валяющиеся по полу шмотки и вынести скопившийся мусор. протереть пыль на поверхностях. постирать шмотки в бельевой корзине.
ему ещё целый день можно только довольствоваться мыслью, что шоё прилетит сюда, в токио, в свои хрен откуда взявшиеся выходные, чтобы чисто повидаться с ним. у него есть целый день на то, чтобы устроить выходные себе.
атсуму представляет, как говорит начальству: я хочу себе неделю выходных, потому что я люблю вот того мелкого рыжего шакала и хочу улететь с ним в бразилию. вообще, знаете, мне нужна смена обстановки, видите, у меня хандра, однотонность плохо на меня влияет. если не можете дать неделю, дайте хотя бы три дня.
— воя, тсуму ещё не разучился смеяться, — шоё говорит очень нежно, так, что атсуму чувствует эту нежность физически. как она расплетает все его стянувшиеся в узел внутренности, немного ослабляет напряжение в икрах.
— шоё, знаешь что.
— м?
— я пожалуй повешу трубку, не хочу умирать в прямом эфире.
кошмар, сущий кошмар. он дослушивает, пока шоё досмеётся и попрощается с ним, и только потом сбрасывает. пишет осаму в сообщениях: “аряряряряр” и уходит убираться в квартире.
саму оставляет его на прочитанном, но в общем-то что-то такое тсуму от него и ожидал.
говорят, уборка в доме неплохо помогает убраться у себя в сознании — и, так уж и быть, атсуму может дать этой теории некоторые права. пока он собирает все шмотки на полу, он примеряет их заново и убеждается, что выглядит он в них очень даже секси, в принципе понятно, почему шоё так рвётся в японию. на полках, которые он протирает, он находит хорошую мангу, которой зачитывается ещё на пару часов, пока его не вырубает.
когда он просыпается, в телефоне высвечивается сообщение от осаму: “слушай, ты это. всё-таки пойди, голову проверь”.
атсуму скидывает ему кучу средних пальцев и спрашивает в соседнем диалоге у киты, как у него дела.
кита отвечает, что всё нормально, случилось что-то? нет, просто делал уборку и вспомнил о тебе, решил проверить, жив ли. да, всё хорошо, спасибо, как вижу, у тебя тоже, я рад.
ладно, в чём-то осаму определённо был прав. кита и шоё — не он.
в аэропорт он приезжает как раз к времени прилёта, но рейс задерживают ещё на двадцать минут. он оглядывается и находит в углу козуме с ноутбуком. узнаёт, что шоё спланировал поездку за три минуты и сразу же купил билет — то есть, всё-таки очень вероятно, что это всё гад осаму виноват.
шоё налетает на них со спины, как типичный ниндзя, козуме довозит их до дома — весь путь шоё рассказывает про своих новых сокомандников. атсуму слушает в пол-уха, лежа на его коленях и чувствуя прикосновение к своим волосам, потому что его всё-таки клонит спать. он в любом случае уверен, что лучшего сеттера там не найти.
дверь в квартиру открывает шоё — а потом уходит носиться по каждой комнате, чтобы насладиться чувством ностальгии. атсуму уползает в спальню, плюхается на кровать прямо в верхней одежде и заматывается в одеяло как в кокон. и долго и громко ворчит, чтобы шоё шёл к нему.
этот бой он всё-таки выигрывает: рыжему шакалу надоедает его ворчание быстрее, чем атсуму надоедает ворчать, и он приходит. выключает свет в комнате, включает красный ночник.
— не лежал бы ты на кровати в верхней одежде. я в самолёте выспался.
— полежи со мной хотя бы.
шоё идёт к шкафу, снимая с себя футболку, и атсуму смотрит внимательно: неровный загар на руках, чётко очерченные лопатки. да, думает атсуму. надеюсь, у нас нет домашних футболок.
но домашние футболки у них есть, и шоё выбирает среди них самую цветастую, а потом атсуму полминуты может пялиться на его бёдра, перед тем, как шоё находит домашние шорты. ничего, думается атсуму, его ладони и икры всё ещё в открытом доступе.
он перекатывается рулончиком на другую часть кровати, и, когда шоё ложится на освободившуюся часть, укатывается на него, прижимая одеялом.
— всё, — говорит. — не денешься больше никуда, и в бразилию эту свою не поедешь.
шоё недовольно щурится, каким-то образом вытаскивает руки из-под одеяла, тянет его за воротник свитера.
— сними уже верхнюю одежду, надоел. или тебе помочь?
— ну, — атсуму на секунду ослабляет бдительность, и шоё не теряет времени, чтобы полностью изменить ход дела, у него вся жизнь — что волейбольная площадка. руки с воротника опускаются ниже, залезают под свитер. атсуму смотрит на него, усевшегося сверху, и немного сипло говорит: — помоги.
пальцы у шоё горячие, становится действительно жарко. блин, думает атсуму, я всё-таки умру в прямом эфире. он как-то запоздало говорит одними губами: — с возвращением, — и шоё — внимательный, впитывающий окружающую информацию как губка шоё — улыбается немного по-другому, чем до этого. надламывает брови, щурит глаза, утыкается ему в ухо и остаётся так, тёплый, домашний и свой.
шоё шевелит губами — по шее атсуму мурашками пробегает “я вернулся” и “я скучал”. ну, или что-то другое, откуда атсуму знать?
завтра он наверняка попытается собрать всех ребят, которые ещё есть поблизости, и будет веселиться с ними, пока атсуму на тренировке, а следующий день оставит чисто для него одного. атсуму выбьет себе выходные на три дня, первый день полностью проспит в самолёте, второй день потаскается по бразилии, пока шоё будет на тренировке, а третий проспит в самолёте — и будет считать эту поездку лучшим решением за последние пару месяцев.
это всё будет завтра.
сейчас он всё-таки стягивает с себя свитер, слушая ворчание шоё о том, что под него стоит надевать ещё один слой одежды, целует его, чтобы не слушать нотации дальше, и одними ногами пытается разобраться с мешающими джинсами и носками. думает о том, как ему завтра проснуться, если сна ни в одном глазу.
думает о том, как он любит шоё. о том, какой саму всё-таки козёл. но так уж и быть, в этот раз он его простит.
шоё пересаживается ближе к нему на живот и улыбчиво разглядывает его лицо, пока атсуму всё ещё пытается разобраться с джинсами.
— у тебя такое выражение, будто ты не джинсы расстёгиваешь, а думаешь, кому из нападающих отдать пасс, чтобы даже не подумали заблокировать.
— ой, шоё, иди к чёрту.
атсуму ведёт правой рукой по его бедру, всё-таки сумев расстегнуть джинсы, и шоё ойкает. становится горячее на пару градусов. атсуму чувствует, как по всему его растёкшемуся по кровати телу расплывается самодовольство.
шоё в отместку проводит пальцами по его груди — от ключиц и ниже.
— ну ты и шакал, конечно.
— от шакала слышу.
атсуму смеётся: привычка шоё переводить стрелки с годами никуда не уходит.
я умру прямо здесь, сегодня, в прямом эфире, думает атсуму. а если выживу, то убью саму. шоё, ты вообще не помогаешь. то есть помогаешь, но не помогаешь, но помогаешь, но не—
шоё наклоняется и целует его. обхватывает верхнюю губу, медленно, неторопливо, чтобы дать им время, чтобы они восстановили дыхание. в горле пересыхает — атсуму хочется ухватить его в ответ, сжать бёдра в ладонях, податься вперёд — чуть агрессивнее, чуть резче, чуть быстрее. шоё останавливает его через полсекунды, как-то неуловимо, но ощутимо, и атсуму замедляется. кто бы знал, что человек, который за полторы секунды может оказаться на другой стороне поля, который так агрессивно и неумолимо наступает на тебя в матчах, может быть таким нерасторопным, растягивающим каждое движение на тысячу кадров.
атсуму хочет не так, он привык идти решительно и постоянно, не останавливаясь, потому что когда он останавливается, это заканчивается какой-то откровенной парашей. но он решает: хорошо, будь по-твоему — и ловит в себе столько желания, чувств и эмоций, что становится буквально трудно дышать. ощущение приятное — неприятно только, что у кого-то есть над ним столько власти, чтобы вызывать такие ощущения, но шоё он, так уж и быть, позволит.
атсуму как можно медленнее проводит кончиками пальцев по его спине, залезая под футболку, снизу вверх по позвонкам, иногда немного надавливая. ощущает, как напрягаются чужие бёдра, как шоё прогибает спину, и думает: оооо. я начинаю понимать, в чём смысл такой размеренности. мне начинает нравиться.
джинсы падают с кровати на пол, бесшумно приземляясь на ковёр — любовь к мягкому у них с осаму общая. и зачем, спрашивается, убирался, думает атсуму. забывает об этом уже через пару секунд.
он открывает глаза и замечает, что у шоё у уголков глаз собрались веснушки. смотрит, как в замедленной съёмке: шоё смотрит на него в ответ. улыбается. целует в нос.
шоё, думает атсуму, ты вообще не помогаешь. то есть помогаешь, но не помогаешь, но помогаешь, но не—
атсуму умирает прямо здесь, сегодня, в прямом эфире.