За семью печатями

Ну, а я со своими радостями и печалями

Я останусь здесь, за семью печатями. 

Федя просыпается от вибрации телефона под ухом, продирает глаза чтобы разглядеть хотя бы время – 0:10. Пропущенный, конечно же, от Андрея, а перед ним ещё десяток сообщений, написанных в крайне истеричном тоне.

"Федь, забрать меня можешь?"

"Федяяяяя"

"Ну Фёдор"

"Федя, забери меня, у меня садится телефон, и мне очень холодно"

Со стороны могло показаться, что с Андреем происходит действительно нечто страшное и представляющее угрозу жизни и здоровью, однако Федя, ограничиваясь мысленными проклятиями и все ещё пребывая в полусне, спокойно надевает первые попавшиеся под руку джинсы, толстовку, до этого мирно покоившуюся на спинке компьютерного кресла, и набирает номер Андрея в попытке выяснить хотя бы его приблизительное местоположение, параллельно борясь с заедающей молнией зимней куртки и желанием плюнуть на все это предприятие, завалившись обратно спать. Трубку берут не с первого раза, из-за чего на фоне монотонных гудков бороться с накатывающим сном становится все сложнее. Федя громко зевает. Он лёг буквально пару часов назад, отметив тем самым завершение двадцати четырехчасового марафона сведения нескольких проектов сразу, более известного как "успеть закрыть все дедлайны перед праздниками", и мог бы спокойно досматривать свой странный сон про то как в родительской квартире из-под крана почему-то текла ледяная вода цвета фуксии, больше похожая на антифриз, и тем не менее прямо сейчас он, сохраняя внешнее спокойствие проводит допрос с пристрастием, пока спускается на первый этаж, одним движением руки распахивает железную дверь, наспех чистит машину от снега и пытается выехать со двора в кромешной темноте, в который раз спрашивая себя зачем он вообще этим занимается.

И самое ужасное заключалось в том, что ответ на этот вопрос был Феде прекрасно известен. Причина помещалась ровно в три слова: он был влюблён. Может, не больше жизни, но точно достаточно сильно чтобы сорваться посреди ночи искать одного конкретного человека по всем районам островного Питера и даже не просить взамен денег или услугу. Он мог, конечно, убеждать себя в том, что это братство, товарищество, дружба и что угодно прочее, однако с каждой его ночной поездкой оправдываться перед собой становилось все сложнее. Федя, впрочем, не то что бы стремился признаться или типа того: не потому, что он был так уверен в отказе, но потому, что отношения и так подразумевали под собой некую ответственность и осознанность, а с Андреем эта самая ответственность множилась в геометрической прогрессии, подобно непокорным лозам, оплетала все сферы жизни и заставляла страшно задыхаться. Если сейчас Федин убыточный героизм выступал в роли сублимации собственных чувств, то в отношениях он станет ежедневной необходимостью, потому что никакая любовь никогда не отвадит Андрея от алкоголизма и дизайнерских наркотиков. В очередной раз прокручивая в голове эту нехитрую цепочку мыслей, Федя клянется себе, что делает это в последний раз (хотя он прекрасно знает, что нет) и поворачивает на проспект.

Для приезжего и нетаксующего Федя знает Питер даже слишком хорошо. Он помнит расписание развода мостов с точностью до минуты, знает как добраться до почти любого памятника архитектуры, захудалого клуба и районного алкомаркета, а маршруты строит быстрее и оптимальнее яндексовских. Обладай он подобными знаниями относительно карты Лондона, мог бы без труда сдать экзамен на таксиста и зарабатывать себе на жизнь, попутно получая деньги за участие в экспериментах¹, однако в российской реальности максимум извлечённой выгоды равнялся возможности разговаривать с Андреем не по громкой связи и при этом не теряться на дороге. 

А Андрей будто бы нарочно отбивался от рук, попадал во всё более нелепые ситуации и усложнял собственные поиски, теряясь в незнакомых для них обоих районах и напиваясь до невозможности связать двух слов. Андрей играл с ним в ебанутую смесь пряток и салочек, заставляя Федю искать его по всему Петрограду и ловить пока он в невменозе. Такие странные воплощения принимала порой Андреева бессонница: как-то раз Федя нашел его на набережной в опасной близости от воды, другой – посреди Дворцовой, аккурат около основания Александровской колонны, но каждый раз Андрей был либо картинно пьян, либо гипертрофированно обдолбан, настолько гротескно, что в какой-то момент могло показаться, что ничего он и не принимал, а его поведение – умелая симуляция.

– Люди добрые! Дорогие граждане! Заберите кто с этой улицы! – кричал Андрей, сидя на холодных мраморных ступеньках в лёгком пальто, и Федя благодарил бога за существование синдрома Дженовезе². 

Впрочем, на этот раз ему повезло хотя бы потому, что локация и радиус поиска были условно известны, а значит Андрея хотя бы не придется искать, прочесывая метр за метром Александровский сад. Андрей – эстет, а потому напившийся в хлам ожидает Федю не где-то, а во дворе дома на Гороховой, в паре кварталов от Казанского собора – полчаса до Мариинского театра, прямо по набережной канала Грибоедова и мимо Спаса на крови. Он распивал дешёвый портвейн и гнусавил песню Сплина "за семью печатями", то ли пытаясь закосить под эстетику бедного студента на старомодный манер, то ли драматизируя собственную жизнь до невозможности. То, что Андрей пел Сплина, Феде стало понятно исключительно случайно, когда он, услышав до боли знакомый голос, повернул в первую же арку и увидел виновника торжества – пьяного, одетого не по погоде и горлонящего строчки из аутро, обращаясь к несуществующей аудитории.

– Подходите, добрые люди, поближе! – выкрикивает он в небо, стоя на ступеньках, будто на импровизированной сцене, после чего выдерживает драматическую паузу в пятнадцать секунд и продолжает кричать с тем же нажимом, – отведайте огненной жижи!

Федя, заставший эту странную сцену, молится всем богам, чтобы Андрея не услышали жильцы и не вызвали полицию.

– Слышь, поэт, домой поехали, – 

бросает он, стоя под аркой, и эхо разносит его голос, наполняя им двор.

– Феденька, бог ты мой! – восторженно восклицает Андрей ещё громче, сбегая со ступеней и пересекая двор по свежей гололедице, пока Федя активно пытается вспомнить какой из русских классиков имел привычку так гипертрофированно изображать человеческую радость.

Андрей с разбегу влетает в раскрытые объятия. Федя сделал это абсолютно без раздумий, на автомате, и пока Андрей обвивает руками и прижимается с каждой долей секунды все ближе, Фёдор в который раз пытается хотя бы приблизительно понять, когда это действие успело перейти в разряд автоматических, и в который раз не находится с ответом. Отточенный механизм: Андрей летит навстречу, Федя – расставляет руки. Выученный рефлекс – подхватывать Андрея в любой ситуации при любых обстоятельствах.

– Я уж думал, что ты не придёшь, – произносит Андрей, уткнувшись в чужую куртку, и Федя благодарит бога, что он хотя бы не шепчет ему это в ухо или куда-нибудь в шею, иначе ситуация была бы максимально плачевной.

– Я и думал не приходить, – недовольно бубнит Федя, невольно касаясь носом волос Андрея, ещё хранящих запах шампуня и краски, – Спал я. Только работу закончил.

– А пока ты спишь, происходит самое важное, – усмехается Андрей, с усилием сужая кольцо собственных объятий, – Спать в двенадцать ночи, где же твои юность и бесстрашие?

– Пропил, – отрезает Федя, – Пойдем уже.

Андрей покорно размыкает руки и уже через пару мгновений плетется следом, держась за Федю и виновато глядя себе под ноги. Благо, дорога недолгая: машину они находят меньше, чем через десять минут. Андрей молча садится на переднее сидение и аккуратно прикрывает за собой дверцу; Фёдор, по обыкновению не производящий впечатление жизнерадостного человека, выглядит уж совсем мрачным и даже несколько озлобленным.

– И почему я вообще с тобой нянчусь? – вопрошает он, не ожидая никакого ответа, и прокручивает в замке ключ зажигания. Андрей ставит собственный телефон на зарядку и отворачивается к окну.

– Любишь меня потому что, – непринужденно отвечает он. И тут же, ни на йоту не поменяв тона, добавляет, – и я тебя люблю.

Федю прошибает током. 

"Лучше бы ты, Андрюша, молчал", – обречённо думает он. Андрей впервые произносил нечто подобное, сидя на переднем сидении фединой машины. Тот факт, что в русском языке слово "люблю" имеет целый спектр значений и коннотаций, в данном случае очень путает, и Федя приходит к мысли, что когда Андрей просто принимал помощь из его рук, ездил в его машине, пил из его чашек, спал в его квартире, ограничиваясь эмоциональными благодарностями, Феде по какой-то причине дышалось сильно легче.

Они достаточно быстро выезжают на Невский, и Андрей с восторгом маленького ребёнка рассматривает очертания городского пейзажа, бережно укрытого ночной теменью. На улице тихо, не считая редкой пьяной молодежи, возникающей то тут, то там, стоящей на углах улиц или лениво курящей прямо на поребрике. В машине висит неловкая тишина, прерываемая щелчками поворотника.

– А куда мы едем? – живо интересуется Андрей, не отрывая взгляда от ночных огней, проплывающих за оконным стеклом.

– Ко мне, – коротко отвечает Федя, поворачивая руль, – и ты сам прекрасно знаешь почему.

«Иллюзия наличия хоть какого-то контроля над ситуацией, влюбленность или все сразу, вот почему» – мысленно добавляет он, попутно сбрасывая скорость. Федя мог довести Андрея до его съёмной квартиры, до парадного, развернувшись только завидев свет в квадрате окна на нужном этаже, мог просто выставить где-то на подходе к дому и молча уехать, мог вообще проигнорировать сообщение и вернуться к странному сну про ледяную воду цвета антифриза, однако он исправно срывался по первому зову, исправно довозил Андрея до собственного дома, давал ему воду и таблетки от головы, стелил ему на диване (а пару раз Андрей вообще умудрился уснуть на Фединой кровати). И с каждым разом оправдания для других и прежде всего самого себя звучали все более надуманно: Андрей – не подросток, не инвалид, не шизофреник, у Андрея есть другие друзья в городе, а Федя вообще не обязан присматривать за совершеннолетним и дееспособным человеком ни по закону, ни по кодексу чести, ни согласно хоть одной норме морали. 

Это осознание, правда, вообще не мешает ему в который раз увлекать Андрея за собой в брюхо темного парадного, держать ему дверь, вызывать им обоим лифт и ехать в мрачной тишине, разрезаемой скрипом старого механизма. Федя поворачивает ключ в замке, и уже через несколько секунд они оказываются в квартире, а ещё через четверть минуты загорается тусклая коридорная лампочка, и Федя вспоминает, что её давно пора бы поменять. Они молча раздеваются, Андрей даже успевает по-хозяйски повесить куртку на прибитый крючок.

– Иди в душ, я принесу тебе полотенца и во что переодеться, – командует Федя, направляясь в спальню, и даже не оглядывается на Андрея. Он точно знает, пусть и не видит: Андрей по обыкновению пожимает плечами и скрывается за дверью ванной комнаты, не запирая ее на щеколду.

Андрей имел привычку горячо благодарить Федю за то, что он каждый раз приносит ему свежую одежду, однако не имел привычки эту самую одежду возвращать. И с одной стороны это безумно раздражало, однако в глубине души Феде всегда нравился концепт ношения одной и той же одежды в паре, а потому, в какой-то момент он просто решил, что забывчивость Андрея и тот факт, что иногда он даже на публике появляется в его футболках, будет служить для Феди суррогатным воплощением этого самого концепта, из-за чего жаловаться в итоге становилось решительно не на что. Единственным минусом оставалось то, что одежды у него никогда не водилось в избытке – Федя вообще жил скромно, а иногда эта скромность даже граничила с намеренным аскетизмом, – потому безвозвратные пропажи футболок не могли не сказаться на подскочивших счетах за воду и заметно поредевших полках в шкафу. Федя так часто одалживал Андрею собственную одежду, что уже около месяца не досчитывался в лучшем случае половины из своих футболок. Андреевы же футболки стопкой покоились на отдельной полке – многие из них он так и не забрал обратно после стирки, однако думать о том почему Андрей, обычно уверенный и даже несколько наглый в практически любом вопросе, вообще не поднимал эту тему Федя не пытался и, по правде говоря, не хотел.

«На день рождения надо было у Андрея футболок тысяч эдак на пять просить,» – ворчит он себе под нос, продолжая усиленно заталкивать уголки простыни поглубже за спинку дивана.

Стихший шум воды невольно выдёргивает Федю из оцепенения, и он, в последний раз встряхнув одеяло, берет приготовленные полотенца и одежду, моргает и направляется в сторону ванной комнаты. Федя просовывает вещи через приоткрытую дверь, из-за которой уже через пару минут выходит Андрей с мокрыми волосами и распаренной кожей. Он успевает согреться, но все еще остается изрядно усталым и в некоторой степени пьяным, а потому, зайдя в кухню, Федя первым делом ставит чайник, поднимает с пола баклажку чтобы налить немного воды в первый попавшийся под руку стакан, а затем лезет в аптечку.

– На, выпей, – ультимативным тоном произносит он, протягивая Андрею воду и небольшую белую таблетку, – это чтобы голова не болела как проснешься. 

Андрей послушно кладет таблетку в рот и выпивает воду залпом, немного морщась от горечи. Федя, успевший повернуться к нему спиной чтобы поставить чайник, продолжает раздавать указания все тем же строгим, но спокойным тоном.

– Я чаю сделаю, чёрного с сахаром. Выпьешь, и сразу спать, я тебе постелил на диване. Если проснешься раньше меня, то на завтрак у тебя все, что найдёшь в холодильнике. И бога ради думать не смей меня будить, я и так затрахался с тобой невозможно.

На последних словах в его голосе уже отчетливо слышны усталость и желание демонстративно уронить на пол что-нибудь большое, тяжелое, но желательно не бьющееся. Повисает тишина. Андрей виновато касается фединой руки.

– Феденька, радость моя, повернись ко мне, – заслышав это, Федя покорно поворачивается, внешне изображая тихое недовольство. 

Андрей накидывается на него с объятиями. Это хуже, чем на улице, потому что сейчас его руки касаются оголенной кожи вместо нейлоновой куртки, а шепчет он не куда-то в складки ткани, а прямо в ухо.

– Федя, ты такой хороший, Федя. Иногда мне кажется, что ты – мой ангел-хранитель. Сколько бы хуйни я не натворил, как бы глубоко ни забрался, ты всегда приходишь мне на помощь. Любой другой плюнул бы уже двести раз, а ты приезжаешь за мной, отогреваешь и укладываешь спать. У меня много друзей, но ощущение, что если ты уйдешь, то я резко стану одиноким. Так что не уходи, а? 

Я знаю, что много пью, я знаю, что так не надо, но это ведь не от хорошей жизни. Было бы все так просто. Я погибаю, Федь, прогибаюсь под ураганом, ломаю свою волю. Я один в этом городе, один в этом мире, один в этой толпе. И это так странно, ведь мое творчество признали, меня рады видеть, меня любят, понимаешь? А мне будто бы и не это нужно, а что нужно – я не знаю. И все вроде в порядке, но каждый раз, приходя домой, я вспоминаю, почему я ненавижу туда возвращаться. Ведь там я каждый раз буду один. Мир колюч, и мне будто снова пятнадцать, я обнимаю ствол дерева в сквере под домом и мечтаю, чтобы нашёлся кто-то, кто так же чувственно и отчаянно обнимет меня.

А я ведь не хочу умирать. Я ведь люблю жизнь. Нравится мне жизнь, но жить не нравится. Сердце ноет, болит, мне б отважиться, мне б решиться… А, впрочем, неважно. Я ведь по уши, по-у-ши. И без тебя уже я не выплыву.

Иногда Федя особенно сильно жалеет, что настоящее невозможно поставить на паузу – чисто символическую, чтобы выдохнуть, взвесить все “за” и “против” и вернуть течение времени обратно в свое русло, действуя уже как-то более осознанно и менее панически. Конкретно сейчас, когда Андрей виснет на нём, шумно дышит и продолжает изливать душу, отсутствие этой самой опции ощущается преступлением против человечества. 

Федя закрывает глаза и одними губами считает до десяти. 

В каком-то смысле подобного исхода стоило ожидать. Андрей был из тех людей, что любят и умеют пиздеть, и чья речь вбирает в себя какой-то нечеловеческий объем информации, а потому только он мог умудриться так сильно обнажиться в потоке пьяной белиберды. Он говорит обрывисто, глотает некоторые буквы, перепрыгивает через слога, но остается предельно откровенен. Андрей никогда не был фанатом краткости, поэтому даже простое "Будь рядом" он умудряется растянуть на полутораминутный монолог. В нем же Андрей признавается в любви, алкоголизме и одиночестве, открывается без возможности хоть как-то сдержать лавину, рассказывает фрагментированную историю через нарочитые повторения.

Федя вздыхает и снова думает о том странном эпизоде в машине. Возможно, любит Андрей его именно что романтически.

Впрочем, он решает, что до последнего не будет признаваться и ответит согласием только если ёбнется окончательно, мысленно выбрав странную созависимость вместо нормальной жизни.

Федя опасливо приобнимает Андрея в ответ, в глубине души мечтая наконец услышать от него прямое признание и проснуться одновременно. 

Выразительный щелчок на фоне свидетельствует о выключении чайника.

Декабрь 2022 – январь 2023,

Сопот – Мальмё