Марево

Трент переходили вброд. У истока он был широк и мелок; вокруг склизких каменных лбов колыхалась по течению зелень, после оставалась на штанах коричневой коркой. Туман дыхания уставших солдат вплетался вязкими нитями в клочья сырой мглы, лыски тревожно перекликались в далеких камышах. Как хорошо было бы поохотиться на уток, а потом зажарить на огне, глядя на восход солнца над зелеными сочными лугами. Но приказ был шагать вперед и не останавливаться. А охота... когда-нибудь потом, когда на трон сядет истинный король. Пока это хрупкий десятилетний мальчик, но однажды он вырастет, как вырос Марлоу, что в детстве любил охотиться на уток в камышах, а теперь вместе с товарищами вершит судьбу соседнего государства.

Вершит судьбу... Иногда слова командиров вдохновляли, но чаще смешили. Сейчас не ощущалось ни того, ни другого — одна усталость да мокрые сапоги.

Марлоу был солдатом сколько себя помнил: родился у маркитантки по фамилии Кенни прямо в обозе по пути из Фландрии. Имени ее он не знал и знать не хотел. Мать бросила неудобное дитя в Дувре, дальше Марлоу воспитывали бойцы, кто посердобольней. Быть может, так искупали вину перед оставленными в далеких краях кровными детьми. Подкармливали, когда получалось, учили драться, чтобы Марлоу мог добыть еду сам, пока не начал зарабатывать себе хлеб мечом и луком. Дома не существовало: Ирландия прекрасно обходилась без мелкого сопливого бродяги, так же, как и он — без нее. Только и было напоминание о крови — широкий нос, рыжий отлив в волосах да способность выхлебать полбочки пива и уйти на своих ногах. Тело пятнали шрамы, душу — пятна. Иной дороги у Марлоу уже не было, не после той долгой, обратившейся колеей глубокой, как сам ад, что уже пришлось пройти.

Затянувшаяся война кончится. Так или иначе, но скоро кончится. Все вокруг только об этом и говорили, делились чаяниями, а Марлоу мороз продирал по коже при мысли о том, чтобы взять себе какой-нибудь покосившийся глиняный дом и рассесться у окна, глядя на овец, вшами белеющих на спине серого холма. Приспособить ненужный меч под кочергу для очага... Лучше на этот самый меч и упасть, хотя Христос и покарает за этакое самоуправство, да только Марлоу плевать. Он заставил себя встряхнуться, еще раз проверить лук и стрелы. Лучше не думать, не загадывать будущее, точно не перед боем — накликаешь беду в два счета и на себя, и на соратников.

Был отдан приказ стоять и ждать. Их должны догнать подкрепления из Йорка — единственного города, что открыл ворота и приветствовал истинного короля как должно. Остальные или безразлично провожали войска взглядами, или нападали, вероятно, рассчитывая на награду в случае победы узурпатора Тюдора. Пока продвижение останавливали разрозненные отряды, небольшие, но зубастые, однако настоящая битва была впереди. Сил у Генриха, будь он неладен, не в пример больше. И чем закончится главный бой — знает лишь Господь Бог.

Лучше бы Король Севера не уходил. Лучше бы он вернулся. После его исчезновения прошло почти полсотни лет, древние старики еще надеялись на чудо. Но чудес на земле не осталось, зато бед — сколько угодно.

Позиция на склоне — преимущество. Враги будут вынуждены подниматься, а уж Марлоу с товарищами позаботится досыта накормить их жадные рты стрелами, чтобы губы треснули, а кадыки взорвались алыми струями. Несмотря на долгий переход по лугам и восходящее солнце, одежда еще не просохла. От медленно нагревающейся земли поднимался душный пар с кислым запахом торфа. Фыркали лошади. Стоять на месте и ждать. Сжимать лук, ощущая биение собственного сердца в ладони. Ждать...

***

— Пришло время использовать шкатулку!

Граф Линкольн недовольно поморщился, глядя на тщательно выбритое лицо лорда Ловелла. Этот перебежчик, гладкий, скользкий, изворотливый, был неприятен. Приходилось терпеть его рядом, но любить — увольте.

— Я так не думаю.

— Но грядущие сражения определят судьбу государства! Вы читали донесения? Генрих уже выдвинул войска!

Граф тяжело вздохнул, покосившись в угол палатки, где золотилось небрежно наброшенное на сундуки вышитое знамя. Из-под белой каймы выпирал угол черной шкатулки, запертой на три ключа. Она пугала даже не видом — одним своим существованием. По ночам казалось, из-под плотно защелкнутой крышки слышится шепот и обрывки тоскливых мелодий.

— Другой возможности призвать помощь у вас может и не случиться... — Ловелл потупил взор, с тщательно отмеренной скорбью изломил брови.

Как ни неприятно, но сейчас лорд говорил правду. Ее знал граф Линкольн, ее знали командующие, о ней догадывался даже мальчишка в соседней расшитой золотыми нитями палатке. Мальчишка, которому должно стать пешкой в обличьи короля. Но так надо. Так надо для блага страдающего от междуусобиц государства.

— Мы должны справиться собственными силами. Иначе грош цена...

— Вы неправы! — с горячностью перебил Ловелл. — Для чего же тогда я с риском для жизни добывал вам эту драгоценную вещицу?! Если бы она осталась в руках Генриха, то он уже использовал бы ее против нас!

Граф поджал губы. Вражеские отряды то и дело выдирали клочки из его армии, по густым чащобам приходилось передвигаться мучительно медленно. Продовольствия не хватало, а якобы лояльные лорды готовы были помогать лишь на словах. Недовольные правлением Генриха предпочитали оставаться в стороне, глядя на то, как за них будут воевать другие. Наемники — грубая сила, в повиновении ее держит обещание будущих богатств. Нанятых Маргаритой Бургундской солдат много — единственное их полезное качество. А армия Тюдора вышколена, откормлена и не изнурена переходом. И все же стал бы Генрих призывать магию, чтобы подстраховаться? Возможно. Иначе зачем бы он хранил в своей сокровищнице черную шкатулку... И стоит ли теперь воспользоваться нежданно обретенным преимуществом и призвать помощь из-за завесы?

За стенкой палатки звучал веселый смех. Граф и лорд Ловелл выглянули наружу и увидели короля, самозабвенно носившегося взапуски с двумя легавыми. На носу очередное сражение за его трон, а он...

— Пусть играет, — граф жестом остановил готового разразиться гневной тирадой Ловелла. — Пусть. Он ведь еще дитя.

***

Германцы рубились на совесть: их командира Шварца называли бешеным даже ирландцы. Под ударом его тяжелого копья шлем приземистого бородача с жалобным, далеко разнесшимся звоном лопнул; в оголившийся просвет потного лба Марлоу всадил стрелу. Другую — под мышку хмырю обок, что размахнулся топором, целя Шварцу в спину. Широкое лезвие ухнуло в грязь. Заржала лошадь, бешено дрыгая ногами, встала на дыбы, чтобы тут же упасть с распоротым брюхом. Месиво боя внизу всасывало высокие фигуры всадников одну за другой. То и дело мелькающие головы пехоты напоминали варящиеся в бульоне ячменные катыши. Они понемногу тонули в торфяной грязи. Блестящие шлемы германцев пока держались на плаву.

Ирландцы стояли в запасе, поливая врага стрелами, но, вероятно, скоро и им найдется занятие повеселее: ополченцев было много больше обычного. Местные лорды сколотили армию, в кои-то веки объединив усилия. Марлоу улучил миг, пока вынимал стрелу, и увидел на высоком каменном выступе собственных командующих: прямого, мрачноватого графа, приземистого Ловелла, и остальных чуть позади. Его Величество, вероятно, прятался в палатке со своими собаками.

Наконец раздался крик О'Грейди:

— Вперед! Надерем им задницы!

***

Ирландские задиры под предводительством О'Грейди лезли в пекло, чтобы показать, кто здесь самый отчаянный храбрец. Мартин Шварц, командовавший германскими отрядами, казался более рассудительным, однако не уступал рыжим демонятам, стараясь доказать, что его бойцы недаром получают жалование. Теперь граф Линкольн в отчаянии смотрел на поле боя. Белые знамена бесспорно побеждали, но сколько их останется к тому времени, когда придется встретиться лицом к лицу с армией узурпатора?

— Принесите шкатулку, — выговорил граф почти беззвучно.

Пресвятая Дева Благодатная, быть может, его не услышат?.. Спустя некоторое время Ловелл осторожно передал в руки темный прямоугольник, по-прежнему обернутый в хоругвь — словно ядовитого гада, которого опасно касаться руками.

Услышали. Значит... этого хочет Бог.

Небо заволокло тучами, яркие тряпки знамен смешались в единый бурый цвет, сверкание мечей и копий казалось едва уловимым, словно блеск чешуи донной рыбы.

Граф смотрел на единственное яркое пятно: блестящий, словно даже светящийся собственным светом, охотничий рожок, лежащий на угольно-черной бархатной подушке. Он был меньше обычных рогов и покрыт замысловатой чеканкой, словно создан не для мужских рук, а в качестве безделушки для какой-нибудь прекрасной дамы. Быть может, это действительно всего лишь дорогая игрушка? Просто миф, один из оставшихся со времен правления Северного Короля?

Рожок взлетел ко рту, до боли стиснуло грудь — воздух в легких словно бы обрел свою волю, устремившись со всей силой в узкое устье, однако звука не вырвалось из золотого жерла — напротив, мир словно стих, напряженно вслушиваясь во что-то неслышимое и нездешнее... А потом все увидели их.

***

Эльфов не встречал почти никто из ныне живших, хоть все с младенчества слыхали сказки, в которых сиды представали коварными и простодушными, злыми и добрыми, безумными и мудрыми, однако неизменно прекрасными.

Теперь Марлоу смог воочию убедиться, что сказки бессовестно лгали. Эльфы не были прекрасны. Это слово не могло передать всю сокрушающую мощь их величия и красоты. Не существовало подходящего слова ни в одном человеческом языке. Все — и свои, и чужие, опустили мечи, уставившись на невиданное прежде зрелище, не в силах даже дышать от восторга и удивления.

Белоснежные кони с алыми глазами и рыжими гривами рыли землю. Темная земля с редкими шерстинками растоптанных сорняков расцветилась радужными бликами, отбрасываемыми сияющими доспехами волшебного воинства. Металл, покрывающий их тела, казался кружевом, сотканным морозом в лютую зиму; ни единого узора не повторялось на сияющих кирасах, каждое навершие копья хищно тянулось к небесам особым перышком-завитком, а шлемы воинов походили на искусно выкованные украшения. Однако вся эта роскошь меркла перед невозможной красотой их лиц.

Марлоу тихо ахнул, протер глаза, разрываясь между страхом, заставлявшим отвести взгляд, и желанием смотреть вечно на это великолепие. Потом раздался тоскливый многоголосый звук, словно сам Господь Бог подул в флейту, выпиленную из цельного векового дуба. Даоин Сид подняли копья и врезались в гущу сражения сияющим полумесяцем.

Армия лордов дрогнула под их натиском, многие побросали оружие на землю и в страхе бежали куда глаза глядят. Эльфы же догоняли их и убивали. Убивали. Казалось странным и неправильным, что столь прекрасные существа несут смерть. Жестокая радость придавала их исказившимся чертам еще большую прелесть. Сиды словно играли: выбитые древками их копий зубы вспыхивали во вновь пронизанном солнцем воздухе жемчужинами; кровавые капли из раскроенных от уха до уха горл ложились на бока белых лошадей ворохом пурпурных лепестков.

Внезапно опаляющее дуновение пронеслось по рядам бойцов. Марлоу увидел, как Олаф, чертыхаясь, сбрасывает с себя перевязь, Коналл сбивает искры с зашнурованных красными шнурками сапог... Марлоу опустил меч и присмотрелся: все равно враги уже не пытались нападать, лишь разбегались. Мимо с воем пронеслась фигура, охваченная пламенем, и рухнула наземь. Сюрко на ней тоже было красным. Все, что имело алый цвет, горело, сжигая с собою и владельцев, а почти все вражеские воины несли на себе свидетельства приверженности Ланкастерам*. Магия эльфов была столь же безжалостна, как их копья.

Даоин Сид теперь следовали за войском повсюду, но держались особняком. Они вышли из-за завесы, однако словно бы не полностью: порой возникало чувство, что эльфы не видят людей, глядят куда-то сквозь, подчиняясь лишь волшебной силе рожка графа Линкольна. Они проходили через лагерь, словно через пустое пространство, однако ни один солдат ни разу не столкнулся с эльфом даже плечом — их словно бы защищало некое колдовство.

Сидов побаивались, никто не осмеливался заговорить с ними, кроме храбреца О'Грейди, что на спор отправился к окраине лагеря и, подойдя к одному из эльфов, окликнул его. Эльф обернулся, посмотрел на командира ирландцев и что-то сказал на своем языке. После О'Грейди говорил, что ушел поскорее — вдруг сид насылал чары? Перед ними не имеют значения ни мужество, ни благородство, ни ум...

Эльфы не говорили с людьми, но почти не общались и меж собой. От их лишенной костров ставки обок лагеря растекалось тоскливое молчание, лай их странных белых собак да тихое фырканье таких же лошадей.

Однажды один из швейцарцев, чей лагерь граничил с эльфийским, Петер-музыкант, достал скрипочку, чтобы повеселить товарищей, но на середине первой песенки заметил, что все сиды, как один, таращились на него из сумеречной темноты. Испуганный Петер перестал играть и спрятал скрипочку от греха подальше.

Однако сама природа ликовала при виде эльфов. Ручьи звенели, взметая кристальные струи, рыбы выпрыгивали из воды, деревья расступались, пропуская колонну Даоин Сид, облака даже в проливной дождь оставляли сухой и солнечной дорогу для войска. Клеклая солома в полях словно бы обращалась нарубленными солнечными лучами. По стану эльфов без страха бегали звери и летали птицы, вороны садились волшебным воинам на плечи. Порой внимание птиц Короля доставалось и людям. Кто боялся и шептал молитвы, хватаясь за распятие, а кто принимал за добрый знак и даже подкармливал птиц остатками обеда.

Марлоу собирал хворост для костра, когда заметил эльфа. Замер, не зная, как следует себя вести: поздороваться, не рискуя вызвать гнев за неуважение, или сделать вид, что не видит сида вовсе.

Эльф стоял, глядя куда-то в чащу, после присел, из густого ольшаника выскочила лиса, приластилась к его руке с длинными белыми пальцами. Эльф склонил голову, по плечам потек каштановый водопад длинных сверкающих волос, достигая земли. Потом эльф обернулся и посмотрел на Марлоу.

Не все эльфы прекрасны. Некоторые невозможно прекрасны, так, что в груди все сжимается, а из глаз готовы пролиться слезы. Лицо, лишенное малейшего изъяна, было нечеловечески спокойно. Брови с мягкими росчерками у висков не шевельнулись при виде человека, губы, подобные бледным рассветным облакам, не дрогнули. Глаза же его по цвету были схожи с серебристыми перьевыми штрихами над бескрайними полями пасущихся грозовых туч. Сид поднялся плавным движением и через еще один миг тишины меж ударами сердца, растворился в солнечном свете. Унылый лисий лай заставил очнуться.

Марлоу вышел в лагерь, лишь у костра вспомнив, что оставил хворост в лесу. Пришлось возвращаться, и он почти бежал в надежде снова увидеть то видение, что нельзя было назвать небесным: слишком много дьявольского было в этакой прелести.

Околдовали ли Марлоу или нет? Слова привычных обращений к святым и духам земли ускользали с языка, рассеянные воспоминанием о серебристых глазах в обрамлении густых темных ресниц. Теперь Марлоу невольно отличал "своего" эльфа от остальных. Смотрел, как тот по утрам седлает свою красноглазую лошадь, а по вечерам смотрит в ночное звездное небо, словно читая там невидимые знаки, порой чуть шевеля губами. Как неподвижное лицо в бою искажается жестокой радостью, но даже тогда остается совершенным, как ангельский лик.

Многажды Марлоу преставлял себе, как подходит и заводит непринужденную беседу, но всякий раз обрывал себя: эльфы говорят с камнями, деревьями и небом. "Его" сид знает язык звезд и говорит с ними... Зачем и о чем ему говорить с человеком?

Слух о призванных Даоин Сид бежал впереди войска: порой казалось, некоторые лорды выводят свои войска навстречу для того, чтобы взглянуть на ожившую сказку. Армия продвигалась куда быстрее прежнего и не только не потерпела ни одного поражения, но, несмотря на обилие мелких стычек, даже не потеряла ни единого солдата.

А потом ранили одного из сидов.

Вражеского воина, посмевшего послать не иначе как заговоренную стрелу, вонзившуюся в тончайший стык льдистой брони, догнали впавшие в бешенство эльфы. Они выкололи лучнику глаза и отрубили руки, после оставив умирать. Много дольше, чем способен умирать человек. Его стоны и хрипы неслись вослед и еще половину угасающего дня преследовали армию в едва слышных шепотках леса.

Затаившись в кустах, Марлоу смотрел, как с раненого снимают латы. Один из эльфов держал его волосы, другие с некоей торжественностью освобождали тело от оков. Ниже лопаток прямой линией спускался багровый поток. Эльфы не пытались смыть кровь, не накладывали повязок. Взявшись за руки, они пели, и от этих звуков подрагивали листья под коленями Марлоу; им отзывалась земля. В глазах поплыло, холодок проник в ворот рубахи, спустился по хребту...

Плечи с округлыми линиями гладких мышц, узкая талия. На Марлоу смотрели серебристые глаза — близко-близко. Можно было ощутить дыхание эльфа на своих губах: свежее, словно в ладони раздавили лист смородины. Трава поднималась, росла вокруг них обоих — лежащих на цветущем лугу, средь дурманных ароматов летних цветов. Белела широкая — в три ладони каждая — лунная грудь, ни волоска, ни вмятинки, коснуться страшно — вдруг оставишь пятно? а на каждом снежном холме — крохотный алый бутон. В лунном свете они казались черными, но Марлоу знал — это алые розы, алые, как кровь, и сладкие, как цветы водосбора. Обхватил губами, не выдержав искушения, прикусил, ощущая острые края лепестков, и бутон лопнул, словно восковые соты; потек в горло разъедающе-приторным вкусом. Раздался вздох, и белолунное тело прогнулось мягко, податливо...

Марлоу вскочил, сбросив свой промокший от пота плащ. Товарищи храпели рядом, Олаф во сне чмокал губами. Лагерь спал, лишь вдали перекликались часовые. Мирное дыхание лошадей оседало на траве предрассветной росой. В штанах было горячо и липко, во рту — все еще обжигающе-сладко.

***

Командующие относились к эльфам с показным презрением — и это понятно: заслуги их потеряли былой блеск рядом с наделенными магической силой воинами.

— Они не жгут костров. Может, деревья — их родичи или нечто вроде? Но ведь их белые псы приносят им добычу из леса, я видел. Возможно, воины сидов воспитывают в себе стойкость?

— Скажете тоже! Эльфы просто бесовски ленивы. Спят на холодной земле, но когда Михаэль разжег огонь, чтобы порыбачить ночью, они полезли к нему словно мухи на варенье и с удовольствием грелись у костра до утра.

— Может, их греет магия?

— Разумеется, но это не отменяет сказанного. Дед рассказывал, когда поля ночного народа еще соседствовали с нашими, урожай на них гнил едва ли не чаще, чем его собирали, пока эти твари плясали и пели у себя в бругах*.

На улице сидел мальчик, поджав ноги в вышитых сапожках к животу. Золотой обруч, вероятно, был чересчур тяжел для ребенка, граф впервые задумался об этом.

— Ваша Светлость, — вскочил молодой король, завидев Линкольна.

— Вашему Величеству принесли ужин?

— Да, да, все хорошо, — мальчик потупил глаза. — Вы превосходный генерал, Ваша Светлость. Едва я взойду на трон, сразу назначу вас главнокомандующим. Дам все, что вы пожелаете...

— Ну что вы, я не заслуживаю такой чести, — улыбнулся граф, — Но мне нравится ваш настрой на победу, мой король. Доброй ночи.

Он поклонился и отступил.

Графу Линкольну сиды внушали ужас, глубинный и животный, который не оставлял его ни днем, ни ночью. Притороченный к поясу золоченый рожок жег руку каждый раз, когда граф случайно к нему прикасался. Он шел мимо гвардейцев, медленно спускаясь в сторону палаток лагеря. На улице было свежо, пахло близкой грозой. Куда лучше духоты палатки, где воздух пропитался запахом жареного мяса и кислого вина. Пальцы снова нашарили выпуклый узор на роге, погладили. Граф едва не вскрикнул, увидев во тьме высокую фигуру. Доспехи этого сида были разукрашены еще богаче, а длинный плюмаж из хвоста неведомого зверя спускался почти до щетинившихся остриями серебристых наголенников.

Эльф не проронил ни слова, но граф словно бы услышал обращенную к нему речь камня, на котором стоял, травы и мха, обнимающих этот камень; ветра, ерошащего мигом взмокшие волосы.

«Зачем тебе это дитя? Ты ведь вечно будешь стоять за его спиной. Вы оба — пленники друг друга. Тебе нужно лишь попросить, и корона будет твоя».

Рог под пальцами нагрелся до почти болезненного жара.

Что ты решишь?..

Что решишь...

***

Эльфы протоптали дорожку туда, где стояли шатры короля и его соратников. Из-за беленых расшитых крестами полотнищ доносилась музыка и пение, звонкий смех. А некоторые говорили, что это вовсе не пение, а волчий вой и скрип камней.

— Эх, зря Его Величество с ними якшается, — ворчал Коналл вполголоса. — Зря... мы бы и сами справились. Этих отродий преисподней хлебом не корми — дай заполучить должника. Еще моя бабка рассказывала...

К костру стали подходить другие вояки — истории любили послушать все. Однако рассказ Коналла прервался, не начавшись, когда к огню подошел Майк — камердинер короля. Он тоже был ирландцем, а потому порой приходил к своим выпить чарку-другую у огня. Сегодня Майк казался встревоженным, постоянно оглядывался в сторону высоких шестов с трепещущими на сыром ветру хоругвями, что стояли у входа в главный шатер.

— Налейте Майку!

— Расскажи, о чем сиды говорили с Его Величеством?

Майк выхлебал полную кружку и уставился в огонь. После покачал кудрявой башкой:

— Это дела короля.

— Ну хоть скажи, не страшно с ними вот так близко тереться? — усмехнулся Олаф.

— Страшно, — прошептал Майк.

— Они что... угрожали кому-то? Королю?!

Майк испуганно замахал руками, едва не свалившись с пня, на котором сидел.

— Ну хоть что-нибудь расскажи, чего приперся-то тогда?

Майк выдохнул сквозь сложенные трубочкой губы, а потом заговорил:

— В тысяча втором году на берегу, откуда везут жемчуг и шелк, стояло королевство... — камердинер запнулся на миг, обвел ошалелым взглядом солдат, потом продолжил: — Чтобы править королевством у берега этого штормового моря, королю надо было положить свое сердце в шкатулку, а шкатулку поставить в храм, что окнами обращен к океану. Тогда шторма и бури не уносили суда, а рыбаки могли выйти забросить сети, не страшась остаться на дне морском. Люди говорили, королю без сердца править сподручнее, чем с ним. Королева положила в шкатулку сердце пастушка, которого полюбила. Взошедший на престол после нее принц сложил в шкатулку сердце своего любимого барашка, а его внук — пепел сожженного цветочного луга. И корабли возвращались в гавань и моряков не утягивала бездна. Но...

Майк снова умолк, потом прикрыл рукой рот, словно сболтнув лишнего. Солдаты смотрели. Потом кто-то велел:

— Продолжай, чего застрял? Чего дальше-то было?

Майк неуверенно облизнул губы, кто-то сунул ему в руку полную кружку.

— Однажды на престол взошел молодой король... Который решил ничего и никого не любить, чтобы нечего было отдать жестокому океану. Но тот требовал жертвы, а народ возмутился и восстал против короля, что презрел древнюю традицию и не желал защитить своих людей от гнева моря... И тогда король отдал морю свое сердце, что вырезал из собственной груди. И шторма у тех берегов стихли навечно, а на месте, куда упал мертвый король, вырос белозвездочник.

Майк поднялся, шатаясь, словно не одну кружку выпил, а десять. Глаза у него были дикими, а дыхание быстрым и неровным, губы дрожали.

— Я... не знаю что... не то совсем... сказать.

— Ты рассказал отличную сказку, хоть и не про проклятых сидов, — хлопнул по колену Олаф. — Выпей еще!

Марлоу выпил намного больше одной кружки. Сквозь пьяное марево ему чудилось, что тени — это гадюки, свивают хвосты и качаются меж костров, чудилось, что королевский слуга держит в зубах белую розу*. Марлоу было смешно.

В обозе костров было меньше, а тихого гомона во тьме — больше. Марлоу поймал за руку одну из девок, потянул с собой. Лег в сухостой, попытавшийся проткнуть голые локти соломенными копьями.

— Работай.

— Сначала монеты покажи, — насмешливо прозвучало из мрака.

Марлоу не закрывал глаз, чтобы не видеть ничего, кроме сероватых обвисших грудей да светлеющего чепца с торчащим из-под него узлом жестких волос.

Он ненавидел их всех, ненавидел до зубовного скрежета. Визгливые смешки, пошлые даже для солдат шутки, отвисшие телеса и наглые глаза. Они заслуживали смерти, каждая из них. Некрасивой, омерзительной смерти, с гноящимися язвами и суженными от лютой боли дырочками зрачков.

Наутро по лагерю поползли шепотки, что граф занемог. Но это враки, конечно. Что бы с ним могло случиться?

Они шли навстречу армии Генриха. Нужно было снова успеть занять холм. Эта битва будет последней. Так Марлоу говорили звезды и земля.

Эльф спал, завернувшись в темный плащ. Марлоу тихо присел рядом. Беседой его не увлечешь... но они любят музыку. Марлоу не умел петь, но попробовать все же стоило. Луженая глотка издавала звуки, далекие от мелодичных, зато песня рассказывала о бескрайних лугах с похороненными под толщей земли костями, и о цветах, что выросли на этих лугах...

Эльф приподнялся на локте и посмотрел на Марлоу. Тому стало жарко: его увидели. Увидели... Но смутное подозрение все же заставило обернуться. И правда: на ветке сидел черный ворон, смотрел сверкающим глазом. Эльф что-то тихо сказал на своем непостижимом языке, и ворон улетел. А сид снова лег и закрыл глаза. Марлоу вздохнул.

— Всю душу мне вынул, проклятое дитя, — проговорил он с тоской. — Каждый раз мечтаю, чтоб ты сдох. Или я. — Протянул руку и коснулся волос — каштановый в ночи казался темным, словно дубовая кора, но в руках рассыпался мягчайшим из касаний. — Зачем вы пришли? Что вам за прок от этих свар? А может, вы — предвестники возвращения Короля?

Эльф резко распахнул ресницы, вскинул руку и схватил Марлоу за лицо. Словно бы вороньи когти впились в щеки, подбородок. Прекрасные бледные губы тронула улыбка — и эта улыбка была слаще поцелуя. Сид смотрел в глаза, не моргая, а Марлоу ощущал нарастающее, как морской прилив, наслаждение, коего не испытывал никогда в своей жалкой жизни: ощущал себя вместилищем древних, как мир, желаний, голосов земных тварей, что летят, скачут и ползут друг ко другу, чтобы спариться и дать потомство, а потом сдохнуть, и нет в их грязном копошении никакого иного смысла, кроме получения удовольствия, краткого, как вдох, горячего, как адское пламя, острого, как клинок, пронзающий сердце.

Марлоу хрипло застонал сквозь зубы, болезненно извиваясь всем телом в этой нечеловечески крепкой хватке. Серебристые глаза смотрели в червивую насквозь душу, искали там что-то или вкладывали свое? Все равно. Руки дрожали так, что ни опереться, ни добраться до завязок, ни сжать в кулаке мягкий шелк чужих волос. Марлоу позорно стиснул себя через штаны. У эльфа наверняка и член — как розовый левкой, истекающий нектаром на снежную равнину живота... В глазах потемнело.

А когда снова рассвело, вокруг Марлоу увидел снег и на нем — гонимые ветром окровавленные белые лепестки.

Он проснулся от марева, задыхаясь в неясной тоске, снова сбросив с себя плащ. Стрекозы уже поднимались с росистой травы на охоту.

Стоук-Филд был едва виден из-за рощицы, тыкал в ряды бойцов своей слегка накренившейся деревянной колокольней. В сухом хмуром небе раздавался тоскливый вороний скрежет, словно ветви деревьев задевали по дну огромной серой чаши.

Граф так и не показывался с того дня, видать, и верно — болен. А королевский слуга совсем обезумел и ко всем приставал со своими сказками — и все бы ничего, не будь у Майка при этом такого искаженного мукой лица. Его Величество ни с кем не говорил вовсе, наверное, горевал: собаки его пропали, болтали, что легавых увели с собой белые псы сидов.

***

С момента начала сражения прошло около трех часов. Линкольн до хруста стискивал пальцами пряжку перевязи. В ладони стреляло болью, по запястью текло горячим. Напротив хвастала цветными буграми шатров ставка противника, и там сияли доспехи Тюдора: даже коня узурпатор заковал в сталь. Трус. Какой же он трус...

Певучие кличи Даоин Сид вплетались в крики, звон и скрежет металла по металлу; в хруст ломаемых костей, плеск льющихся на землю потрохов. О, она всосет теплое, сытное месиво без остатка, эта земля жадна до мертвой плоти... В глазах все плыло, мир качался. рядом что-то говорил Ловелл, что-то говорил, говорил, и его лицо кривилось довольством, полные щеки тряслись. Омерзительно. Хотелось отрезать эти мерзкие жирные складки, скормить каменистой, жадной земле.

— ...аша Светлость! Ваша Све...

Граф понял, что держит Ловелла за грудки, а второй рукой сжимает кинжал. Теперь лицо Ловелла залила мертвенная бледность. Граф Линкольн улыбнулся, потом рассмеялся и отшвырнул от себя дрожащее тело предателя. Кто предал одного повелителя, предаст и двух.

Клокочущий котел сражения на склоне освещался жарким летним солнцем, в воздух поднимался кровавый пар. Если прищуриться, казалось, светлый клин Волшебной Рати — ангельское воинство, что теснит в геенну дьяволов. Граф мог различить рога и трезубцы, алеющие на ярком свету. Алый, всюду алый... Рыжий — выцветший алый, цвет дьявола, цвет врага. Он должен быть изничтожен. Рожок словно по своей воле прыгнул в руку, успокоил жжение обкусанных губ. Ангельское войско должно искоренить тьму.

***

Марлоу увидел, как эльфы замерли, словно по неслышимой команде. Подняли копья, а потом... обернулись и направили их на ирландские отряды.

Крики поднялись к небу новой волной.

— Что?!

— Что ж вы делаете?!

— Вы что?! Это же... это свои. Свои!

Мелькали белоснежные бока коней, копыта окрасились бурым. Прекрасные лица и яростный смех. Они не видели разницы. Никакой разницы.

Ирландцы, не выдержав, начали отступать, за ними подалась жесткая линия шварцевых молодцов. Марлоу успел увидеть, как предводитель германцев оседает с морозно сверкающим жалом в груди. Потом такое же вспороло бедро Марлоу. У лица мелькнуло каштановое перо из водопада и пропало во мгле.

***

Войскам Тюдора удалось сбросить повстанцев с вершины холма, после чего те обратились в беспорядочное бегство. Граф Линкольн был убит, лже-король взят в плен, а лорд Ловелл пропал без вести. В последний раз его видели пытающимся переплыть реку... Вероятно, на ее дне он и нашел свою смерть. Золотой рожок, не глядя, раскроил копытом чей-то конь, и в тот же миг Волшебное Воинство рассеялось в воздухе.

***

Он полз на север. К дому, которого никогда не было. Вокруг поднимался стеной лес, рядом то появлялись такие же беглецы, то пропадали, поглощенные чащей. Марлоу видел тела, из которых прорастали вьюны, украшения из замысловатых по форме, блестящих грибов на чьем-то раздутом горле; ребра, в которых вместо легких ютились шершневые гнезда; цветы, оплетающие руки и ноги, опускающиеся на гнилые черепа вместо волос.

Эльфы приходили в бреду и во снах, виделись меж стволов. При луне их обнаженные груди, руки и длинные шеи сверкали драгоценностями, равных которым нет в сокровищницах земных государей. Эльфы танцевали, пели, гонялись друг за другом и заливисто смеялись. Жаль, что Марлоу не мог станцевать... Раненая нога не позволяла даже встать. Его эльф склонялся к самому лицу, смеялся шумом листвы и соловьиным щебетом. В ноге, похрустывая, прорастала трава. Больше неохота никуда ползти, только смотреть в просвет меж ветвей и ждать эльфа. Смотреть на него, пока из глаз не вырастет не роза, а клевер — простой белый клевер, ирландский цветок.

Июль 2023