Штрих.
Штрих. Штрих. Штрих.
По холсту шуршит карандаш, кривой, будто палец ведьмы-старухи, заточенный острым ножом. Штрих. Ещё штрих.
Глубокие синие глаза следят за каждым движением аккуратной руки. Кисть покрыта лёгкими порезами, почти незаметными ожогами. И кисть эта, не потерявшая своё изящество, продолжает наносить линии на холст.
Напротив холста и тёмноволосого художника за ним, на наскоро заправленной постели, сидит другая фигура. По-женски нежная, будто хрупкая, с фарфоровой кожей и струящимися по плечам и спине такими же тёмными, как у художника, длинными волосами. Одна рука лежит на узких бёдрах и пахе, укрытыми белой тканью, другая, грациозно извернувшись, держит красно-белую змею.
Шуршание карандаша иногда прерывается тихим вздохом или мирным, почти посапывающим шипением небольшой змейки, внимательно смотрящей в лицо длинноволосому натурщику.
Да, всё же это натурщик, не натурщица, и художник знает об этом.
Они двое знакомы не так долго. Где-то полгода, может, немного больше.
Художник этот — не кто иной, как один из членов опасной, но известной по всей Японии группировки "Фантомные воры", Юске Китагава. И этот юноша, сейчас мирно штрихующий своего друга, вместе со своей командой спас множество людей от их собственных мыслей и деяний, от их Теней. "Фантомные воры" уже трижды спасали мир от богов, желавших человечеству блага, но вершивших зло своими благими намерениями.
Спасли "Фантомные воры" и кучку актёров, снимавшихся в опасном реалити-шоу, в котором подростки должны были убивать друг друга.
"Данганронпа".
Шоу нравилось чуть ли не всей Японии. Конечно, когда нет войн, люди жаждут хлеба и зрелищ. Хлеб был — не хватало именно зрелища. Борьбы надежды и отчаяния, гибели невиновных и виноватых, глубокой человеческой драмы. Зрители получали это, и это же получали те, кто шёл на кастинг.
Кто же знал, что актёры там погибали по-настоящему?
Кто же знал, что их никто не мог остановить?
И когда "Фантомные воры", заручившись поддержкой актёрского состава 53 сезона, остановили создателей в когнитивном мире, участники очередной убийственной игры — в виртуальном.
Этот "класс" — единственные 16 человек, которые выжили после реалити-шоу.
И именно из этого "класса" Юске познакомился с человеком, который разделял и разделяет с ним любовь к этому миру и людям, живущим в нём. Натурщик этот — не кто иной, как один из участников 53 сезона "Данганронпы", Совершенный Фольклорист.
Корекиё Шингуджи, блестнув золотистыми глазами и слегка повернув голову в сторону Юске, внимательно изучает его. Змейка на руке натурщика, довольно высунув язык, издав довольное "с-с-с", поворачивает голову в ту же сторону.
— Как прогресс? — на лице фольклориста возникает немного хитрая улыбка.
Зажмурившись, он вжимает свою шею в плечи в попытке размяться после почти двух часов пребывания в одной позе — конечно, что в реальности, что в вымышленном мире, Корекиё без особых затруднений просидеть в одной позе достаточно долгое время. Однако, оставаясь всё же человеком, вечно в одной и той же позе ещё дольше пребывать не мог.
Увидев отсутствие реакции художника, юноша прочищает горло и интересуется:
— Как скоро мы можем сделать перерыв?
— Ещё очень далеко от завершения, — сосредоточенно отвечает художник, не отрывает глаз от холста.
В мыслях же мелькает какая-то мысль: быть может, правда стоит сделать перерыв? Но большой ли перерыв нужен?
Подняв глаза, он сверяет фигуру натурщика с изображением на холсте. Взгляд бегает от первого ко второму, подтирает клячкой ненужные линии, исправляет их. Фольклорист отрывает руку от паха и в усталости от позирования разминает, наклоняя в разные стороны и придерживая, иногда массируя рукой, шею.
— Ты куда-то торопишься? — добавляет Юске. Его тело заметно напрягается, как и вены на запястьях, а глаза почти не моргают. — Если я задерживаю, то мы можем продолжить в другой раз.
— Нет-нет, вовсе нет, — натурщик хихикает, так по-привычному кряхтяще-щипяще, что, как кажется Юске, этот смех для него приятен, как будто знает этот смех вечность. — Мне некуда спешить. В конце концов, вся ночь впереди!
И Корекиё прав: солнце уже село, а угли вечерней зари, догорая на горизонте, уступают место золотистым и серебристым огням фонарей. Синие, зеленоватые сумерки надвигаются на Токио. В небе же начинают мерцать первые звёзды.
"Ещё вся ночь впереди!" — повторяет про себя Юске, заканчивая построение.
Он расслабленно выдыхает и кладёт карандаш. Синие глаза отрываются от холста и набора карандашей разной твёрдости на мольберте. Усталый взгляд падает на женственную фигуру фольклориста.
Китагава со времени знакомства в какой-то степени восхищался этому парадоксу: тонкие кисти, тонкие руки, тонкие щиколотки, выпирающие рёбра и позвонки, длинные шелковистые волосы — и прямой нос, острые подбородок и скулы, острые и немного широкие плечи, острые и узкие бёдра. Даже взгляд Шингуджи острый, словно лезвие, словно ритуальный кинжал.
Лишь одна деталь только мешала и до сих пор мешает Юске составить полный портрет его приятеля.
Маска.
Эта чёртова маска будто приросла к лицу Корекиё. Тряпичная, чёрная, она закрывает всю нижнюю половину лица. Из-за этой чёртовой маски Юске не может закончить своё творение: ему нужно увидеть всё лицо целиком, и ниже глаз особенно.
— Шингуджи-сан, — в спокойном голосе Китагавы, кажется, едва слышна слабая дрожь от напряжённых связок, — можешь ли ты снять маску? Мне нужно нарисовать твою нижнюю половину лица.
Похлопав густыми чёрными ресницами, Корекиё широко распахивает глаза:
— Зачем тебе это? — удивлённо интересуется фольклорист, — Рисуй так, как ты это представляешь. Фантазия, в конце концов — очень важный аспект в искусстве...
— Ты немного не прав.
Юске бросает строгий взгляд, резко прерывая Корекиё. Несмотря на более мягкие формулировки, которыми пользуется художник во время споров со своими друзьями, его лицо всегда выглядит более сурово и холодно, чем он того хочет.
— Без фантазии в искусстве очень тяжело. Но и фантазия эта сказывается в выражении идеи, в выборе палитры, в сюжете картины, если таковой имеется. Если же идёт рисование с натуры, то нужна большая точность.
— Но разве тот же Пикассо не пользовался рисованием с натуры и в своём стиле?
— Я работаю в разных направлениях, — пытается оправдаться Юске. — Это поиск нового, поиск своего стиля и поиск своего круга идей. Однако сейчас я явно пробую не его стиль...
— Поиск нового?
Натурщик с любопытством поднимает брови. Змея на его руке тоже, повернув голову в сторону художника, с интересом следит за небольшой перепалкой.
— К-к-кхххххх... Тебе правда так нужно это "новое"? — с какой-то издёвкой отвечает длинноволосый.
— Да.
По верхней границе холста скользят слегка испачканные грифелем пальцы, и Юске выходит из-за мольберта, приближаясь к Корекиё. Тот опускает ноги на пол, касаясь носками и пальцами холодного деревянного пола. Рукой же похлопав по месту на постели рядом с собой, Шингуджи приглашает Китагаву присесть рядом с ним. Художник покорно его слушается и садится рядом, заглядывая фольклористу в глаза.
— Насколько сильно оно нужно?
Юске молчит. Можно ли определить степень необходимости этого "нового"? Простое ли это желание, жажда ли это, или это что-то между? Как ответить ему на этот вопрос?
— Потребность необходимого всегда предполагает выход за рамки комфортной зоны, — фольклорист поворачивает руку со змеёй к художнику, отчего тот отстраняется, с опаской следя за рептилией, — не правда ли?
Глаза Китагавы резко загораются:
— Но разве ты сам не боишься выйти за рамки этой зоны?
— Я не боюсь, — парирует Шингуджи немного дрожащим голосом, — Поверь, у меня был достаточно богатый опыт, чтобы об этом заявлять.
— Так почему ты боишься снять маску всего на один раз?! — выпаливает собеседник.
Пауза.
А ведь Юске прав.
Даже несмотря на всю фальшивость виртуальной реальности, в которой побывал Корекиё, у него достаточно богатый опыт, и за свои годы он пережил многое: утрату сестры (единственного близкого человека, память которого осквернили сценарием), путешествия, полевые экспедиции, открытия новых для себя культур. Не сидеть на месте, вечно двигаться вперёд и постоянно подвергать всё вокруг себя анализу и рефлексии — разве это можно назвать зоной комфорта? Конечно, нет.
Но всё же эти рамки есть, и у них даже есть внешнее проявление.
— Маска — это твоя зона комфорта.
Заявление Юске звучит для Корекиё, словно врачебное заключение или даже приговор. Что-то есть в этом, не так ли?..
— Пожалуй, ты прав.
Свободной от змеи рукой Шингуджи заводит пальцы за ухо и снимает резинку с него, а затем, оттягивая её же, снимает всю маску.
Китагава ахает от неожиданности.
Он никогда не видел такой бледной кожи. Прямой нос придаёт Корекиё тоже какой-то остроты. А под носом — тонкие губы, покрытые чем-то алым.
— Это... помада?
Кивок.
— Но... Зачем?
— Чтобы не забыть то, что со мной сделали в той виртуальной реальности. И помнить, чтобы я не допустил ещё подобной оплошности и не лез туда.
Корекиё отводит взгляд в сторону, то переводит его на тонкие кисти и пальцы, то на змею. Двумя пальцами он гладит её по крохотной головке, от чего она, довольная, высовывает язык.
— Но ведь, — Юске кладёт свою руку на руку Корекиё и слегка сжимает, — это в прошлом. Зачем за него так держаться?
— У человека, кроме прошлого, ничего нет. Настоящее неуловимо, будущее недостижимо. У каждого из нас есть только прошлое.
И золотистые глаза немного меркнут, опускаясь на руку художника, запачканную стёртым грифелем. Подняв плечи, фольклорист протяжно выдыхает.
— Прошлое тянется за нами тяжёлой обузой, Шингуджи-сан, — говорит Юске.
И Корекиё поднимает на него глаза.
— Вместо того, чтобы постоянно нести на себе этот огромный камень, постоянно надрывая спину, — большим пальцем Китагава поглаживает руку Шингуджи, с каким-то воодушевлением заглядывая в глаза, — необходимо раздробить его на более мелкие части и нести с собой частицы руды и драгоценные камни. Из прошлого надо извлекать уроки и идти с ними вперёд.
— Ты действительно так считаешь? — Корекиё, заглядывая золотыми глазами в зрачки Юске, пытается найти ответ.
— Да. Разве я не рассказывал про моего сенсея и "Саюри"?
Улыбка со слегка смазанной помадой растягивается чуть шире. Конечно, Корекиё помнит эту историю, которую Юске порой напоминал всякий раз, когда они проходили мимо автопортрета матери художника: как эта картина была изувечена грязными руками беспощадного и эгоистичного плагиатора, как он был разоблачён и как в итоге портрет мадам Китагавы и младенца Юске оказался в кофейне "Леблан" у одного из друзей юного художника.
— Я смог отпустить своё прошлое и продолжаю идти вперёд, — ласково заключает Юске. — Думаю, если ты тоже так сделаешь, тебе будет легче.
Закончились съёмки, закончилась эта жестокая игра, всё закончилось. Ему действительно не о чем сожалеть, не о чем переживать.
Испачканная следами от грифеля рука гладит обнажённое плечо. От прикосновения фольклорист отдёргивается, но затем подаётся навстречу. Кожа что на плечах, что на груди, что на руках и ногах всё такая же бледная, но на щеках и ушах слегка розовеет.
— Пожалуй... — свободной рукой Шингуджи проводит по пальцам Китагавы. — Пожалуй, ты прав.
Корекиё бы хотел утонуть в синеве этих глазах прямо здесь, прямо сейчас. Но ведь есть пара нерешённых вопросов...
— Китагава-сан, не подскажешь, куда можно убрать Нюйву? — он поднимает руку с коралловой змеёй, и та, отпружинив головой, довольно показывает тонкий раздвоенный язычок. — Она не ядовитая, но боюсь её травмировать или как-то ещё ей навредить.
— Погоди, у меня есть идея!
Юске тут же вскакивает и подходит к столу, на котором стоит два средних размеров аквариума, в одном из которых мирно плавают два лобстера, а другой — пустует: в нём нет ни воды, ни украшений, только немного запасного песка.
— Я не успел почистить аквариумы, поэтому, думаю, ей будет место на ночь. Ты не против?
— Да, конечно.
Чтобы белая материя, накинутая на бёдра и пах, не спала, Корекиё придерживает её на животе и протягивает Юске красно-белую змейку. Её художник осторожно кладёт в аквариум и, немного понаблюдав за её движениями, отходит от питомцев обратно к фольклористу.
Развернувшись к нему лицом на полпути, лицо Юске вспыхивает, покрываясь румянцем.
— Ш-Шингуджи-сан?
Корекиё сидит на краю кровати. Соединяет ноги вместе и изящно вытягивает вперёд. В таком положении они похожи на русалий хвост. Шингуджи поправляет струящиеся тёмно-синие волосы, которые рассыпаются, как длинные шёлковые нити. И рука, нежно изгибаясь, заправляет пряди за ухо, чтобы они не попадали в глаза.
Китагава громко выдыхает от увиденного.
— Китагава-сан?
Слишком громко.
Слишком.
— Всё в порядке.
— Если бы всё было в порядке, — Шингуджи задумчиво и в любопытство наклоняет голову немного в бок, — ты бы сейчас не краснел и не прикрывал бы ладонями пах.
Лицо Юске вспыхивает ещё сильнее.
— Послушай.. Юске-кун, — сделав паузу и немного покраснев, говорит Корекиё, — я же могу к тебе обращаться по имени?
— Разумеется.. Киё-кун.
— Если ты считаешь, что мне стоит отпустить прошлое, то... Мне нужна помощь. Я хочу стереть помаду с моего лица...
— Салфетки? Я се—
— Мне не нужны салфетки.
Фольклорист говорит наотрез. Голос становится тише, и он опускает свой взгляд, пряча лицо в ладони. И вновь открывает руки и поднимает голову, дыша всё тяжелее:
— Мне нужен ты. Мне нужна твоя помощь, Юске-кун.
— Но... Как я могу тебе помочь, если тебе нужно стереть помаду с губ?
Потянувшись за Китагавой, Шингуджи берёт его за запястье и притягивает к себе. Затем, оттягивая его руку вниз, фольклорист равняется с художником лицом и впивается глазами:
— Позволишь мне расцеловать тебя?
Юске широко открывает глаза, и лицо его становится совсем пунцовым. Чуть отстранившись, он проводит пальцами, совсем невесомо, по плечам Корекиё.
— Д-да...
— Тогда присядешь ко мне на колени? — и Шингуджи, добродушно улыбаясь, хлопает по своим коленям ладонью.
Кивок. Юске послушно садится на колени к Корекиё и кладёт ладони ему на плечи. Выдыхает, закрыв глаза и чуть дрожа.
Пальцы фольклориста аккуратно скользят от талии вверх, к груди, к плечам, к лицу. Обрамляют лицо художника, тянут ближе. Корекиё, слегка приподнявшись, целует Юске в губы, водит большими пальцами по скулам. Закрывая глаза, Китагава с головой погружается в поцелуй, иногда прерывая его, чтобы набрать воздуха в грудь. Воздуха в забитой хужожественными принадлежностями и чердачной пылью как будто резко становится меньше.
От губ — к щёкам, к скулам, носу, подбородку. Красное от смущения лицо художника краснеет ещё сильнее от следов помады. Всё больше и больше поцелуев на лице.
— Так странно, — хихикает Юске, будто бы в лёгком опьянении, — вроде бы я полчаса проветривал комнату, а тут снова душно и жарко...
— Тебе не хватает воздуха? — немного беспокоится Корекиё и поднимает взгляд на художника.
— Возможно... возможно, мне просто жарко.
— Я могу продолжить, Юске-кун?
Китагава, зажмурившись, кивает и расстёгивает ворот белой рубашки до груди.
— Ты хочешь, чтобы я целовал тебя и ниже?
— Д-да! — отвечает художник в нетерпении, сглатывает слюну и выгибается грудью к Шингуджи.
Горячее дыхание щекочет шею Юске. И — поцелуй, ещё поцелуй. Шея краснеет, покрытая красной помадой. Тонкие пальцы фольклориста касаются пуговиц на рубашке, и Корекиё расстёгивает рубашку на Юске, снимая её до рукавов. Следы от помады постепенно, понемногу, заполняют пространство на шее, ключицах, груди. Юске обнимает Корекиё, прижимая его голову к груди.
— А-ах, Ш-Шингуджи-сан...
— Не стесняйся называть меня по имени, Юске-кун, — он целует центр груди и каждый сосок; немного отстранившись, Корекиё придерживает Юске, слегка обнимая рукой со спины, и прикладывает ухо к груди. — Твоё сердце так быстро и так неровно бьётся... Ты точно в порядке?
Китагава чувствует, как вот-вот упадёт в обморок: его тяжёлая, затуманенная голова ничего не понимает, словно лишается возможности понимать в принципе, когда Шингуджи касается его тела губами. Без рубашки ему холодно, поскольку пот успевает остужать его спину и живот, но стоит только губам натурщика снова прильнуть к соску художника, как последнего вновь бросает в жар.
— Мы можем остановиться, если у тебя нет желания, — вопросы Корекиё позволяют Юске вернуться в реально, слегка отрезвляя его.
— Я в порядке, К-Киё-кун, правда, — в голосе Китагавы заметная слабая дрожь. — Я... Я правда хочу...
— Вижу, — тонким пальцем нажимая на бугорок, Шингуджи хитро улыбается, — мне ещё нужно помочь тебе с этим.
— А-ах?! — художник прикрывает рот от неожиданности: похоже, натурщик не только заметил, как он возбудился, но и готов играться с ним, сколько его душе угодно. — К-Киё-кун!..
С того момента, как Юске вгляделся в него за пределами холста, изучив его формы не как художник, но как человек, в штанах стало теснее. И, похоже, это слишком заметно.
Корекиё, не дожидаясь приглашения, уже расстёгивает ширинку:
— Мне кажется, ты натерпелся достаточно, к-к-к.
Китагава нависает над ним, опираясь руками по обе стороны от головы Шингуджи, кладя ладони на подоконник возле кровати. Он не сопротивляется, только тихо вздыхает в тёмную макушку под своей головой.
— Есть ли какие-то пожелания, Юске-кун? — Корекиё расстёгивает и пуговицу, но мучительно медленно, будто ещё не наигрался с ним. — Или я могу делать всё, что захочу, чтобы обнажить твою красоту?
— Я сам ни в чём не уверен, признаться честно... — Юске жмурится и царапает ногтями подоконник. — Внутри горит такое пламя... Я не могу увидеть ни его форму, ни его свет. А в голове одновременно будто роятся тысячи мыслей, но ни одна из них не хочет облачаться в слова...
— Значит, не можешь определиться? — коварно мурлычет Шингуджи. — Хм...
Его рука остаётся на пахе Китагавы, массирует его член сквозь нижнее бельё. Пара движений вдоль, и Корекиё сжимает орган, затем вновь дразнит длинными тонкими пальцами. И даже несмотря на то, что Шингуджи касается члена Китагавы через одежду, а не напрямую, последний сходит с ума от каждого прикосновения, то запрокидывая голову, то опуская её на грудь и цедя воздух сквозь зубы.
— Киё-кун... — от бессилия и удушающего жара Юске кладёт голову на плечо юноше.
Всё, что художник может сейчас — это лишь выдыхать и тихо, едва слышимо скулить всякий раз, когда Корекиё нажимает на чувствительные места.
— Тебе ведь совсем не терпится, не так ли? — Шингуджи приподнимается с кровати, чтобы шёпотом, приблизившись к уху, задать этот вопрос.
Его рука сжимает член Китагавы нежно, хоть и в хватке чувствуется заметная сила; большой палец через два слоя одежды массирует головку.
Нет никакого смысла в том, чтобы скрывать эти слова — но по какой-то причине от горячего воздуха и немного липких прикосновений губ Китагава вжимает голову в плечи и тихо шипит, жмурится и слегка дрожит.
— М-м-мх... — Юске скулит, опустив голову на плечо Корекиё. — Б-боже мой...
— Оу? Позволь мне кое-что проверить... — Шингуджи отпринимает резинку боксеров: ещё немного пульсируя, член Китагавы выделяет ещё немного спермы — к уже имеющейся и испачкавшей трусы изнутри. — Надо же... Какая чудесная картина.
Опустив голову, Юске громко ахает, прикрывая рот дрожащей ладонью. Ноги сами собой сжимаются, а по бёдрам от паха спазмы словно бьют током. Мало того, что он впервые в своей жизни достиг оргазма — раньше Китагава никогда не думал о том, что удовольствие можно получать и так — так ещё и таким... образом... Закончить прямо в одежде, чтобы белая тягучая жидкость запачкала всё нижнее бельё — это так смущает...
Корекиё, поднявшись к юноше, мягко касается губ Юске, целуя его. Китагава отвечает Шингуджи, жмурясь и невольно углубляя поцелуй. От жаркого дыхания художнику всё так же кружит голову.
— Если позволишь, — тихо шепчет фольклорист ему в губы, — на сегодня мы можем прерваться, и я позабочусь о тебе.
— С-спасибо тебе, Киё-кун...
Юске садится рядом и прижимается к Корекиё, пряча лицо в его плече и застёгивая одной рукой свои штаны. Шингуджи, прекрасный натурщик столь талантливого художника, спустя пару минут пытается встать, но...
...кажется, не выдержав всего, что с ним натворили, Юске уже успевает уснуть.
Это невероятно /поз