Казуха слушает, как затихает дом, бесконечно ворочаясь с боку на бок на футоне. Все еще не верится — глаз бога Томо мертв, он видел это сам, но Томо... Пальцы покалывает тактильное воспоминание — рука была горячая, сухая и чуточку дразнила электричеством. Делать вид, что он человек, у нового архонта пока не получается — слишком велико его могущество.
Эи может медитировать хоть до скончания веков, а Райден и дальше служить вывеской — у Иназумы новый хозяин, но об этом сейчас знает только Казуха и может быть, кто-нибудь ещё. Несколько человек. Те избранные, кому Томо подарил глаз бога.
Первые электро глаза бога за десятилетие.
Тот Фатуи, должно быть, вне себя. Казуха может представить — такие масштабные действия, и все равно, все пошло наперекосяк.
Не спится, хотя тьма вокруг — хоть глаза выкалывай. Казуха слушает ветер, когда поднимается. Дыхание Томо, запах Томо — сердце сладко щемит, как ему не хватало этого. Будто с Томо в землю легла и душа Каэдахары.
Он бесшумно ступает по коридору, идёт на свет за чужими дверьми, словно мотылек к фитилю, проскальзывает внутрь. Томо сидит спиной к проходу за низким столиком, что-то пишет, волосы собраны в маленький хвостик на макушке, остальные рассыпались по голым плечам вьющейся гривой. Казуха не может насмотреться на широкую спину и затылок, на воротник поддоспешника, с которым Томо не расстался. Упав на колени за чужой спиной, он любовно ведёт пальцами по гладкой коже, скучая по стертым с тела шрамам. У Томо их было предостаточно. Казуха знал почти все, а о других Томо не рассказал бы и на смертном одре, если бы прожил достаточно для желания исповедаться.
Юноша целует широкую лопатку, прижимается щекой, слушает, как под кожей бьется новое сердце — не человеческое. Бьется, дразнит молниями, тихо гудит, придавливая излучаемой силой. Томо раньше тоже дразнил молниями, кололся, но теперь это непроизвольное. Все же у него нет тела, которое сдерживало бы эту силу.
То тело осталось земле, это было даровано небесами. Казуха презирает Селестию, но за то, что вернулся Томо… Он бы и собственной жизни не пожалел. И пусть его жизнь ужасно коротка. Он жил и умрет человеком, зато будет знать, умирая, что Томо жив. Жив и здоров, и это его запах сейчас кружит голову.
Казуха любит его с такой силой, что это больно, и когда Томо вопросильно оборачивается через плечо — неторопливо целует верх лопатки, верх плеча, прежде чем прижаться поцелуем к губам. Томо отвечает, словно не умирал, словно Казуха не убивался по тому, кого для прочих звал другом, не решаясь открыть реальное положение дел.
В груди больно. Так больно, что глаза щиплет, и когда они сплетаются, повалившись на татами, Казуха тяжело дышит. Его сердце бьется под широкой ладонью, раненное, ноющее, словно воспаленная рана, дергающееся где-то внутри.
«Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя», — шумит в ушах с током крови, и Казуха просто хочет, чтобы Томо услышал этот стук. Его насмешливый, сыто-обольстительный Томо, способный раздразнить до боли в паху и отстраниться, вынуждая Казуху настаивать.
Сейчас он не мешкает. Ничего не говорит, молчит, уверенно задирая подол юкаты ладонями, лаская белые бедра. Казуха хочет поцелуев, тянется и получает. Жадность Томо — в чуточку порывистых движениях, в его глазах. Но Казуха весь его, и его жизнь в руках нового архонта.
Если он вырвет ему сердце — Казуха умрет счастливым, потому что у его бога — лицо Томо.