Слово на букву л

Люций протягивает Каину небольшой плод — красновато-оранжевый, упругий и круглый — держа его самыми кончиками перепачканных в липком соке пальцев; луна влажным языком вылизывает его скулы, путается в волосах, подсвечивает их — нимбом, облаком; Каин тянется забрать, и Люций, смеясь, отводит руку чуть в сторону:

— Губами, Каин, — пряча хитринку за белыми ресницами.

Каин гулко сглатывает.

Люций то ли совсем не догадывается, как влияет на Каина, то ли наоборот — знает уж слишком хорошо; специально гнёт поясницу кошкою, забрасывает ногу на бедро во сне, водит кончиками пальцев по чувственным приоткрытым губам — в задумчивости; Каину хочется руки его сжать за запястья, завести их ему за голову — притиснуть к стене, грубо вжаться коленом меж бёдер — до тихого стона — и прям так, на весу, чтобы только ногами сжимал за пояс, и...

И Каин не хочет делать Люцию больно.

Полно, и так хватило — с головою, по самую маковку: Каин мягко отводит ладони Люция от лица, не позволяя до крови выгрызать заусенцы; заменяет его губы своими, целует самые кончики пальцев — безопасно и не больно, а очень даже приятно; пользуется маленькой хитростью: Каин знает, как Люция ведёт от таких ласк — особенно если раскрыть руку, прижаться невесомо к самому центру, провести кончиком носа по запястью с тонкою кожей — Люций дышит поверхностно и быстро, через приоткрытый рот.

И краснеет.

Он, чёрт возьми, вообще знает, как часто он краснеет?

И ведь не просто так, а особенно как-то, почти волшебно — Каин не может оторвать глаз: скулы Люция едва тронуты алым, как листья клёна по осени, расплывчатым таким, полупрозрачным, нежным до одури — и чтобы такое хоть раз увидеть не жалко и жизнь отдать; а Каин вот — любуется едва ли не каждый день, и чувствует себя вором, обманщиком, прохиндеем — какими такими путями только заполучил его?

У Каина нет ответа.

У Каина на многое нет ответа, на самом деле — чёрте что, а не мир, ей богу; у него нет ответа на то, почему Люций целует его щёки мелко, судорожно, задыхаясь восторженно, а не кривясь в отвращении; берёт его за руку, задевает игриво коготками костяшки — не вздрагивая; у Каина нет ответа, как тот угадывает его эмоции — до последнего оттенка — если у Каина ни мимики богатой, ни даже зрачка с радужкой. Хотя это-то, впрочем, как раз и не самое удивительное.

У Люция ведь тоже их нет — только плавкое золото, кипящее, жидкое, переливается в глазницах — буль-буль; Каин утонул бы давно, захлебнулся, да только вот держит что-то его на плаву, держит, нашёптывает из глубин подсознания; Каин учится читать по дрожи ресниц, по положению век — когда Люций смотрит чуть в сторону, мимо, всё ещё боясь глядеть людям в лицо; когда взгляд его остреет, как лезвие, рубит по живому, без наркоза; Люций в гневе — зрелище то ещё, до поджавшихся пальцев на ногах, до волнительной дрожи — Каин перед ним таким замирает беспомощно; есть в Люцие что-то первобытное, страшное — и оттого только манит сильнее, приглашает поближе подойти, забраться под кожу, врасти плотью в плоть. 

Когда его взгляд мутнеет — нежный, соловый, жаркий; у Каина в подреберье что-то щемит, и хочется уронить Люция в белые простыни и никогда, ни-ког-да оттуда не выползать; разъерошить их, разворошить, чтобы перекрученные, смятые — хранящие ещё отпечаток тела, едва уловимый запах; чтобы утро, сонный прищур, всё чин по чину — долгий, неторопливый поцелуй, будто впереди у них целая вечность, коротко прижаться губами к подбородку, уйти ниже — на тонкой, медной шее яркий отпечаток зубов; Каин бы извинился — обвёл бы кончиком носа, прикоснулся сухим ртом — надавил бы кончиком языка, чувствую каждую вмятинку на коже; Люций бы сонно поскуливал, запрокинув голову — слабое, слабое это у Люция место; Каину нравится до головокружения.

И Каин — теперь — всегда знает, когда Люций смотрит на него.

Потому что Люций всегда смотрит на него.

Это константа, нерушимая аксиома, ничего в мире не сможет её попрать: Люций смотрит-смотрит-смотрит — не опуская век во время поцелуя, не опуская глаз во время боя — для Каина это в новинку, для Каина это откровение; будто кто-то всё время держит его за плечо, не даёт упасть — Люций ненавязчиво всё время оказывается рядом, кончиками пальцев проводя по тыльной стороне ладони; Каин ловит его руку в свою, и чувствует, как маленькой птичкой бьётся в подушечки пульс — забавно так, быстро-быстро; Каин вытирает чёрную кровь с уголка рта и чувствует, как Люций смотрит.

Чувствует, как Люций волнуется.

И это что-то уж совсем за гранью.

Каин ведь даже не человек, что за него волноваться; умрёт, воскреснет, пойдёт дальше — не в первый раз ведь, и не такое уже проходили; Люций, тревожно оглядываясь через плечо, шепчет в самое ухо, стегает по хребту неуместными жаркими искрами:

— Будь осторожен, ладно? — невесомо касается губами щеки; Каину хочется сграбастать его в охапку, Каину хочется идти с ним дальше — как до этого — за руку; Каину, если честно, страшно его отпускать.

Мало ли — не вернётся.

У Люция не то чтобы мало поклонников, и Каин на их фоне не самый привлекательный — он понимает; в этом плане, конечно, Зенона мало кто может обойти. Да и предложить Люцию Каину нечего — только жгучую ненависть, медленно разъедающую изнутри.

Только терпкую привязанность, медленно разъедающую изнутри.

Только самого себя.

А Люций берёт — и возвращается. Возвращается к нему — Каин по глазам видит, что к нему, по дрожи ресниц, по положению век; Каин отказывается верить, но Люций оплетает руками тепло, сопит в плечо довольно — Каин утыкается носом ему в макушку и спрашивает:

— Соскучился, что ли?

— Соскучился, — тихо говорит Люций. Прикасается губами к тому месту, где у Каина — когда-то — было настоящее, живое сердце — и Каин забывает, как дышать.

От этого поцелуя его обдаёт первобытным жаром и душащей, жалкой, слезливой нежностью — и Каин уверен, что будь это кто угодно, кроме Люция, он бы ничего не почувствовал.

Потому что — ну это же Люций; Люций, который в пух и прах развалил ту стену отчуждения, что существовала столетиями; Люций, что стоял до последнего против Солона; Люций, что бил быстро и точно, так, что нельзя даже было уследить — Люций, что доверчиво сворачивался клубком в его руках, из всех возможных желаний и просьб, что Каин готов был исполнить, шепча об одном — чтобы Каин остался. 

Хотя бы ненадолго.

Не зная о том, что Каин хочет остаться с ним настолько, насколько это возможно.

Они заминают, замалчивают; Люций не из тех, кто лезет грязными лапами в душу, Каин не из тех, кто умеет в чём-то признаваться — но, видимо, чем-то себя выдаёт; чем-то таким, что Люций успевает в нём разглядеть — Каин даже не понимает, как они остаются одни, то ли отстав, то ли уйдя в сторону; Люций припирает его к стене, вклинивая колено Каину меж бёдер — он на голову ниже и раза этак в два меньше, и со стороны, наверно, всё это выглядит нелепо и забавно — но Каин глухо стонет, теряясь; он, вообще-то, не ожидал, что когда-нибудь окажется в подобной ситуации.

И уж точно не ожидал, что Люций, хитро улыбнувшись, нырнёт головой под ткань его тоги.

Трещина в его груди оказывается чувствительней, гораздо чувствительней, чем Каин когда-либо вообще думал — хотя бы потому, что уже от первого горячего прикосновения раздвоенного языка ему хочется взвыть; он запрокидывает голову, шумно выдыхая сквозь сжатые зубы.

Люций тихо смеётся.

Люций не торопится, дразнится, мстит — мокро вылизывает края, скользит пальцами по кругу; Каина трясёт. Крупно так, нехорошо; он едва стоит на ногах, не знает, за что цепляться — на что смотреть; перед глазами плывёт, и в груди горячо и сильно стучит его чёрное, отравленное сердце — до сладкой, тянущей боли; сердце, которое Люций буквально может потрогать.

Сердце, которому — Каин уверен — Люций никогда не навредит.

Это игра на доверие, возбуждение на грани эйфории; Каин чувствует слишком много, слишком ярко, до солнечных вспышек под зажмуренными веками — он уже позабыл, как это; он вспоминает с трудом, со скрипом, со влажным и тихим всхлипом в основание ладони — Люций толкается указательным внутрь, не убирая рта, и Каин чувствует, как щекотно течёт по торсу капля чёрной воды — вторая рука Люция следует за ней, не отрываясь, широко и тяжело обводя живот, и ниже, ниже, к паху. Каину, если честно, даже немного страшно — страшно от того, как легко Люций выбивает почву из-под ног, как легко заставляет забыть обо всём — и только чувствовать-чувствовать-чувствовать, желать больше-больше-больше; забыть обо всём — кроме него. 

Люций неровно выдыхает, шепчет что-то тихо-тихо; от прикосновения горячего воздуха к влажной коже Каина подкидывает, выгибает, и сердце в ушах бьётся так громко, что Каину не разобрать — что Люций говорит? о чём просит? за что благодарит? — всё меркнет; мира не существует там, где Люций его не касается, мира не существует — он заканчивается за его плечом. 

Мир не существует — и Каин, когда Люций прикасается к его сердцу, перестаёт существовать тоже.

Он почти ждёт, когда острые когти вопьются в мясо, в мышцы, когда брызнет кровь — ждёт боли, и понимает, что не может пошевелиться, весь опутанный, заколдованный.

Понимает, что если за эти мгновения — нежности, беспредельной и ласковой, как тёплое море, страсти, палящей, но не сжигающей — плата есть смерть, то он готов.

Но ничего не происходит.

И от этого Каину горько-сладко; от этого Каину хочется пустить скупую мужскую — в прикосновении Люция столько трепета, столько благоговения, будто Каин — самое ценное в его жизни, самое хрупкое; будто Люций отчаянно боится разрушить его, сломать его — будто Люций думает, что это возможно. Будто Каин не старается всеми силами сделать вид, что это невозможно.

Будто Люций проскользнул за все занавесы, все заслоны, добрался до самой сути — и это, вообще-то, в достаточной степени соответствует истине.

Люций не спешит, Люцию будто некуда спешить: неторопливые мазки языка, как краской по холсту, едва не ленивые движения ладони внизу — вязко, как патока, как свежая горячая карамель; Каин думает, что это какой-то особый вид пытки — водить его по самой грани, лишь чуть придерживая у края, не давая сорваться; невыносимо восхитительно. 

Каин готов умолять.

Но когда Люций толкается в трещину языком — умолять становится не о чем.

Мир вспыхивает ослепительно белым, и Каин вгрызается в собственную ладонь едва ли не до крови — лишь бы не орать; ему хорошо, хорошо, так чертовски хорошо, что все слова, все эпитеты, даже бессвязные мысли разлетаются в стороны — и Каин, к своему стыду, ещё долго не может их собрать.

Каин, к своему стыду, очухивается лишь спустя несколько долгих секунд.

Первое, что он чувствует — невесомые поцелуи, которыми Люций осыпает его грудь — будто бы ему было недостаточно того, что только что произошло; Каин роняет хриплый смешок:

— Извращенец, — бормочет; тело его лёгкое, воздушное, как пузырьки в шампанском, а внутри звучит что-то, смутно напоминающее ангельское пение: каждое прикосновение отдаётся искристым звоном литавр и особенно нежными нотами органа.

Люций оставляет последний поцелуй — чуть более долгий, у самого края трещины, тепло притирается носом — и показывается из-под тоги; губы его в чёрной воде, и он медленно облизывается.

— Кто бы говорил.

И Каин не может с ним не согласиться; Люций выглядит как самый страшный, самый желанный из всех смертных грехов — и Каин не сдерживается: он притягивает его лицо, слизывая чёрную воду с уголков рта, целует жарко и немного жёстко, прикусывая губу — Люций тает мгновенно; Люций скулит, толкаясь Каину в ладонь; Люций обмякает в его руках, дыша приоткрытым ртом.

И краснея.

Ну, Каин уже говорил, как Люций краснеет, правда?

И никакие смешки Алистера не могут испортить Каину настроение.

Впрочем, всегда есть вероятность, что случится что похуже — например, Натаниэль; Каин считает, что прихлопнуть его стоило ещё тогда, на балконе, как назойливую муху — добить лонгинием в глотку, а не оставлять загибаться с кинжалом в виске; но что сделано — то сделано, и теперь Каин прохлаждается в замечательном пятизвёздочном подвале полуразрушенного поместья, с удобствами в виде кляпа и кандалов; десять из десяти, чудесное обслуживание.

Каин глубоко вздыхает, пытаясь успокоиться. Вдыхает ещё раз, глубже — и рвётся вперёд; ненависть Люция он чувствует за три версты, чувствует свою отравленную кровь в его венах, чувствует-чувствует-чувствует — рядом. Живой. Родной.

Скрипит шаткая деревянная лестница.

Люций спускается к нему: присаживается на корточки метрах в двух, разглядывает с прохладным любопытством — Каин рычит, тянясь к нему; Каин дёргает головой, когда кончик металлического хвоста приподнимает его лицо за подбородок.

— Часто тут бываешь, красавчик? — спрашивает Люций; Каин готов его ударить — губами по губам — а затем вглядывается в чуть прикрытое полумраком, как вуалью, лицо.

И замирает.

Глаза у Люция жаркие и безумные — в них столько всего, что Каин бы от такого коктейльчика давно бы поехал кукушечкой: и волнение, и страх, и боль, и счастье — Люций раздувает ноздри, глубоко вдыхая запах ненависти Каина, наверняка до головокружения — рот его приоткрыт, и из-под верхней губы видны края клыков. Люций заставляет Каина запрокинуть голову; склоняется ближе, проводя носом над самой кожей; едва слышно рычит — и от той всепоглощающей ярости, что Каин слышит в этом рыке, хочется трусливо зажаться в угол.

Но Каин знает, что эта злость не для него.

У Люция для него нет злости.

У Люция для него — бесконечная тоска, спрятанная где-то глубоко-глубоко; у Люция для него — привязанность крепкая, как корабельный трос; и Люция для него — тепло, и принятие, и ласка, и страшное слово на букву л, которое Каин, думал, никогда не испытает — ни на себе, ни к другому.

И жгучая ревность к почти выветревшемуся запаху Натаниэля, гнилостным, отвратительно приторным разложением лёгшего по углам.

И жгучее желание — от которого Люция сдерживает только глухой голос Цукихико наверху.

Люций освобождает Каина; не даёт размять запястья — нежно берётся сам, проворачивает по кругу, массирует от самого локтя до костяшек пальцев; Каин смотрит на него и говорит:

— Я тебя не понимаю, — Люций мельком поднимает на него глаза — массаж успевает перейти в невесомые поцелуи там, где кандалы врезались в кожу. — Тебя заводит, когда я полностью в твоей власти, или что?

— Да, — просто отвечает Люций. — Пошли к остальным.

И Каин просто… принимает это.

Каин принимает; Люций не давит, не склоняет — и от этого разговора между ними ничего не меняется; меняется что-то в Каине.

Последний оплот нормальности, очевидно.

Потому что он думает об этом; он представляет, какого это — если бы Люций прикасался к нему так же, как Каин прикасается к Люцию; если бы Люций не сдерживался; Каин сглатывает вязкую слюну, чувствуя горячую волну, прокатившуюся по хребту — в голову лезет то, в каменном коридоре, то ли отстав, то ли отойдя в сторону, и что могло бы быть дальше — если бы Каин повернулся спиной, опираясь руками о стену, и как горячий взгляд выжигал бы клеймо на его лопатках, и как губы ласкали бы поясницу, а пальцы были бы внутри — иначе, чем тогда. 

Как бы это чувствовалось?

Каин не знает ответа.

Каин отчаянно желает узнать.

Люций манит его пальцем на привале; уводит вглубь тёмного, дремлющего сада, пахнущего влажной зеленью и ночными цветами — красноватый свет редких фонариков делает его силуэт нереальным, фантасмагорическим; Каин следует за Люцием как за тенью, миражом, мороком — боясь не догнать, боясь понять, что тот ненастоящий.

Люций останавливается на небольшой полянке, залитой лунным светом; он оборачиваются к Каину — и волосы его вспыхивают серебрянным нимбом. 

Он говорит:

— У меня… небольшой подарок, — он прочищает горло, частит пулемётной очередью, — он не очень ценный, и это просто небольшой фокус, ты говорил, что давно ничего не чувствовал, и я подумал…

— О чём?

Люций недолго молчит; сводит ладони домиком перед грудью, раскрывает их через мгновение — в его руках нежный плод, скрытый в ажурных лепестках.

— Я подумал, что хотел бы, чтобы ты испытал как можно больше хорошего. Ведь, — он заминается, склоняя голову; волосы прикрывают его лицо, но Каин, чёрт возьми, уверен, что он снова покраснел. — Ведь быть человеком — это наслаждаться. В том числе — вкусом пищи.

И Каин, честно говоря, поражён; это так просто и так сложно — подарить давно забытые ощущения, подарить что-то важное, бесценное — и говорить, что это просто фокус. Говорить, что это неважно.

— Он не принесёт насыщения, — тихо говорит Люций. — Это просто иллюзия со вкусом и текстурой. Овеществлённая пустота.

И неловко смеётся, вынимая плод из лепестков.

У него дрожат руки — и это так странно; он шипит, встряхивает кистями — раздавленный плод пропадает, появляется новый, нечищенный, а липкий сок, слегка бликующий, остаётся на пальцах, течёт по запястью, пачкая рукав — чистое искусство. Каин заворожён; Каин тянется, чтобы забрать — и Люций, смеясь, отводит руку чуть в сторону:

— Губами, Каин, — пряча хитринку за белыми ресницами.

Каин гулко сглатывает.

Он склоняется к протянутой руке, послушно, безвольно; берёт плод — красновато-оранжевый, упругий и круглый — губами, намеренно задевая подушечки пальцев; давит его, проглатывая сладкую мякоть, поднимает глаза — и кое-что понимает.

Люций то ли совсем не догадывается, как влияет на Каина, то ли наоборот — знает уж слишком хорошо, а вот Каин, видимо, слепой; а вот Каин, видимо, до этого момента вообще ничего не знал, не впирал, не доходило вот до него — как сам Каин влияет на Люция. 

Каин рискует, ставит на кон, идёт олл-ин на грани фола — сам встаёт у края грани, как канатоходец на тонкую леску — и идёт. Склоняется ещё ниже, вбирает в рот пальцы; пальцы сладкие и фруктовые, и чуть подрагивают, и если провести языком — можно нащупать выгрызенные до крови заусенцы, заросшие грубой коркой.

Каина, откровенно говоря, ведёт. Каина плавит. Марит. Млявит.

Люций впивается другой рукой в его щёки — грубовато, но сдержанно, явно стараясь не задеть коготками — тянет ниже, и Каин встаёт на колени. Каин чувствуют, как пальцы сжимают его язык, проводят по нёбу, исследуют — двигаются в его рту, скользя по губам, и Каин влажно выдыхает, поднимая глаза наверх, вглядываясь в его лицо.

Люций сосредоточен. Серьёзен. Капельку холоден — Каин слышит, как трещат хлипкие ниточки его самоконтроля; Люций крепко держит самого себя за холку, не даёт сорваться — и проигрывает. Медленно, каждую секунду. Раз за разом.

Каин чувствует привкус победы — солоноватый и кровяной; Люций случайно царапает внутреннюю сторону его щеки.

Люций толкает его на землю — заботливо придерживая ладонью затылок; они падают — вместе — в высокую мягкую влажную траву, и напуганные светлячки кружат над ними, и Люций нависает над Каином, загнанно дыша.

— Если ты не хочешь, — говорит он, задыхаясь, — если ты не хочешь, мы можем поменяться… или прекратить… ты хочешь?

Каин притягивает его к себе за затылок, прижимаясь лбом ко лбу.

— Люций, — говорит. — Люций, ты идиот. Я хочу. Конечно я, чёрт возьми, хочу!

Люций целует его с тихим рыком.

Целует не так, как раньше, не как во все предыдущие разы — в нём заметно поубавилось покладистости и робости, появилось бесстыдство — Люций заставляет Каина распахнуть рот, вылизывает грубо, по-звериному, пачкая слюной, но взгляд такой же — глаза в глаза, не опуская век; нежно, солово, жарко — Каина выбивает в скулёж, Каина выбивает, как сустав — почти болезненно и надолго; Люций вправляет его на место нежными прикосновениями ладоней.

Делает цельным. Правильным. Чувствующим.

Люций спускается губами к шее, и Каин понимает, почему та — его слабое место; и ключицы, и плечи, и грудь — Каин весь сейчас сплошное слабое место, тёплое, дрожащее, бей — не хочу; Люций прихватывает кожу губами почти бережно, кладёт языком мазки проступающей красноты, целует с благоговением, с почти преклонением, с обожествлением — со страшным, непонятным, пугающим словом на букву л.

И Каин не может оторвать от него взгляд.

Это похоже на священное таинство; Люций делает так много вещей, кажется, одновременно, касается везде-везде, юрко и быстро — ощущения накрывают девятым валом, с головой; Люций хаотично ласкает всё, до чего дотягивается, жадничает, теряется от вседозволенности — Каин теряется перед ним, под ним, в его руках. Так смешно, неловко и глупо: Люций метит укусами линию меж грудных мышц, не заботясь, что кто-то увидит, поймёт — Каину всё равно, Каин даже не задумывается; Каина гнёт, как от тока по хребту — от каждого. 

Люций смеётся тихо ему в пупок — и смех этот слаще всех на свете фруктов.

А потом всё пропадает, меркнет, превращается в ничто — потому что Люций творит что-то совершенно невообразимое ртом и языком там, внизу, и Каина просто выкидывает за пределы реальности, сразу куда-то в ад: ему жарко, жарко, жарко, и мучительно, и так невероятно хорошо. Он даже не замечает, как Люций забрасывает его ногу на плечо и осторожно входит в него пальцами — только тогда, когда хорошо становится как-то совсем по-другому, как-то ослепительно и глубоко внутри; Каин влажно выдыхает, похоже на всхлип — Люций трётся щекой о его колено и улыбается.

И в этой улыбке — всё золото света, все богатства, все исполнившиеся мечты, всё только возможное счастье.

И в этой улыбке — вся на земле нежность, трепетность, ласка.

И в этой улыбке — просто — весь мир.

Люций нависает над ним, вглядываясь в лицо; прикасается нежно к щеке лёгким поцелуем и шепчет:

— Ты готов?

И Каин отвечает ему:

— Да.

И Люций медленно входит.

Это как лежание на морских волнах — тихих и солнечных; Люций медленно покачивается, словно баюкает, и Каин с присвистом дышит через рот. Он смотрит в его лицо — сосредоточенное, серьёзное — чувствует, как Люций осторожно гладит его бёдра; ему кажется, что смерти мало, и Каин никогда не сможет выплатить этот долг.

Никогда не сможет сделать что-то, что было бы равноценным.

Каин тянет Люция ближе, ближе, целует горячие скулы, сам подаётся навстречу — Люций едва слышно мурлычет, и глаза у него щурые, мягкие. Каин отдаётся ему — передаёт из рук в руки, доверяет себя всецело; Люций берёт его бережно, прижимая к самому сердцу.

Люций делает что-то — и Каин раскалывается пополам.

Каждый толчок — как пощёчина, как удар под дых, выбивающий из груди воздух; Каин хватает его широко распахнутым ртом, хотел бы стонать — да только стоны застревают в глотке, забивают её, получается только хрип. Это бесовство, магия, наговор — то, что Каину так невозможно, так славно, так восхитительно, и это только растёт в нём, поглощает всё тело, весь разум, всю душу — пока не выходит за пределы его существа.

Мира не существует там, где Люций его не касается.

Мира не существует — он заканчивается за его плечом.

Мира не существует, и Каина тоже — он поток эйфории, бесконечное блаженство, запечатлённый на камеру миг, растянутый в вечности.

Каин думает, что он умер.

И, кажется, рождается вновь.

Люций лежит на нём, притёршись к груди щекой; наматывает на палец прядку волос и продолжает едва слышно мурлыкать. Каин думает, что это чудо — Люций улыбается почти безмятежно, будто все страхи и горести вдруг отступили, оставили его; Каин думает, что чувствует себя ровно так же — всё ещё где-то в солнечном море, и море его бьётся своим частым-частым птичьим пульсом куда-то под рёбра.

Каин думает, что — господи — любит Люция.

И это страшное слово на букву л больше его не пугает.