Как надо

Порой кажется, будто выстрелить в человека в упор — просто.

И это действительно просто.

В фильмах. На цветной кинопленке, в душных залах или же под открытым небом, под ломкий хруст воздушной кукурузы и хихиканье с последних рядов.

Сидя напротив киноэкрана, всегда чувствуешь себя всемогущим.

Элевен с Майком однажды ходили в кино на такой фильм. Элевен не запомнила сюжет — она запомнила хмурое лицо Майка, который то и дело шипел:

— Ну давай, тряпка, давай же… Просто пусти пулю этому кретину в лоб, и дело с концом…

Потом он и Уилл увлеченно охаивали какой-то глупый фильм про ковбоев — они так и выразились: «глупый фильм про ковбоев», — а Элевен молча ела клубничное мороженое.

Она не любила ни мороженое, ни клубнику, но ей не хотелось обижать Майка: в конце концов, он потратил свои последние карманные.

А еще она не любила красный цвет клубничного сиропа и белый — застывших сливок.

Красный — почти как свежая кровь, белый — почти как больничный халат.

Как стены. Брызги на стенах. Как пол. Лужи на полу. Маленькие зерна в сиропе — как…

Элевен замутило. Она отлучилась в уборную, оставив мороженое Майку.

— Больше не пойдем на такое дерьмо, — объявил Майк, когда она вернулась. — Меня самого вот-вот стошнит.

Он ничего не понял.

***

Папа.

Слово, которое давало надежду и надежды же лишало.

Ненавистное, поганое, отвратительное слово.

После смерти Хоппера оно стало ненавистным вдвойне.

— Ну чего, и что ты сделаешь? Позовешь своего ненаглядного папочку? Ах, да, какое несчастье, он же умер!..

Элевен стискивала зубы. Стискивала учебники и сумку. Ей ставили подножку — и она падала. Поднималась, слушая, как над ней смеются. Шла дальше.

Так повторялось изо дня в день.

Майку она писала одно и то же: я люблю тебя, Майк. Спасибо, что беспокоишься, Майк. Нет, у нас хватает денег, не стоит, Майк. Да, у меня много друзей в новой школе, они замечательные, правда, Майк. Да, обязательно встретимся, Майк, обещаю.

Майк. Майк, Майк, Майк — имя цепкое, назойливое, как собачья кличка. Набивало оскомину и кислиной ложилось на язык, но с губ срывалось постоянно.

Джойс, услышав, улыбалась, подмигивала — думала, это какие-то очередные «женские секретики». Какие «секретики» могли быть у женщин — где прятать тампоны? Как подобрать бюстгальтер по размеру? Как замаскировать боли перед менструацией под колики?..

Элевен было нечего ей сказать — и Джойс думала, будто всё нормально.

Впрочем, Джойс думала, что нормально абсолютно все вокруг; она даже не догадывалась, что Джонатан покуривает травку — списывала его помятый вид черт знает на что и вновь пускала дела на самотек. Да, Джойс была очень хорошей, но… но она не была как папа.

Никто не был как папа.

После него все в жизни Элевэн стало вдруг бессмысленным.

***

Рыдать, забившись в подсобку, — что могло быть хуже?

Она сбежала как крыса, нет — как побитая псина. Спряталась в конуру, заскулила и притихла — и не дай бог кто-то услышит, как она плачет.

Джойс отдала ей свою старую одежду, убедила, что сейчас эти вещи — донельзя стильные и модные, просто писк. Элевен улыбнулась, примерила — и загляделась на себя в зеркало: оттуда на нее смотрела… обычная девчонка. Да, не писаная красавица, но и не бритоголовый маленький монстр, похожий на мальчика.

На маленького злого мальчика, который давил людей как мух.

Элевен улыбнулась отражению, пошла в школу… и уже за завтраком на ее кремовую, в цветочек, блузку как бы невзначай пролили кленовый сироп. Блузка была безнадежно испорчена.

Вся надежда осталась на гордость Джойс — туфельки. Красивые и очень-очень редкие — Джойс было пятнадцать, когда ее тогдашний ухажер привез ей их в подарок, — и спустя столько лет этот подарок перешел в руки другой женщины: Элевен.

На практике туфельки тоже оказались редкими — настолько, что даже невзрачная девчонка, пройдя мимо Элевен, поморщилась и съязвила:

— Ты это старье что, со своей покойной бабки сняла?

Элевен только опустила голову и свернула в коридор, ведущий в другое крыло.

У всех местных девчонок были красивые туфельки, и Элевен отчаянно хотела такие же.

Но она не могла обижать Джойс, не подводить Майка и Уилла, не могла… не могла — потому что ее сила исчезла. Теперь Элевен была всего лишь…

Безотцовой Джейн Хоппер. Заучкой. Тихоней. Ничтожеством.

***

Случай на роллердроме изменил всё.

В тот день Элевен снова рыдала, облитая молочным коктейлем — сюда нельзя проносить напитки, разве ты забыла, Джейн? — рыдала и не могла успокоиться.

Ее существо требовало мести. Ее существо жаждало мести. За все издевательства, за всю собственную глупость, за саму себя, наконец: кем она стала, лишившись силы?

Все ее беды начались не после смерти папы (того, Хоппера) — привычная жизнь «супергероини» завершилась ровно в тот момент, когда Элевен вдруг ощутила бессилие. Абсолютное и безнадежное.

Тогда она винила себя в том, что не уберегла папу.

Теперь же она винила себя в том, что не уберегла и себя тоже.

О боги, как же ей хотелось подойти к Анжеле и… и…

— Вы видели, видели ее лицо? Она точно обделалась!..

— Вот умора!

Элевен стиснула зубы.

Она могла плакать и страдать сколько угодно.

А могла…

— Эй, Анжела.

Она и ее подружки стояли кучкой — ни дать ни взять несушки в курятнике.

И Анжела, эта одетая по последней моде расфуфыренная курица, завидев Элевен, тут же состроила очаровательную гримаску и глумливо спросила:

— Что такое, Джейн? Хочешь еще немного коктейля? — Стакан в руке Анжелы опасно качнулся, и ее подружки захихикали.

— Я хочу, чтобы ты извинилась передо мной и сказала Майку, что мы подруги, — сказала Элевен.

Анжела надула и без того пухлые губы и нарочито медленно провела пальцем по ее липкой от слез щеке. Элевен передернуло.

— Ах, неужели… И что ты сделаешь, если я откажусь? Позовешь учительницу? Боюсь тебя расстроить, Джейн, но учительницы здесь нет.

У Элевен задрожал подбородок.

Руки же — сжались в кулаки.

— Увидишь.

Элевен не помнила, как схватила роликовый конек и замахнулась им, — но прекрасно помнила, что произошло дальше.

Дальше, когда она с размаху ударила Анжелу коньком по голове.

Анжела завизжала, как свинья на скотобойне. Повалилась на пол, стиснула голову в ладонях и завыла — почти точно так же, как каких-то пять минут назад плакала Элевен.

Замерли все. Тишину, кажется, можно было бы резать ножом, если бы только Анж… эта сука не орала как резаная.

По лбу Анжелы стекала темная, почти черная кровь — ей словно… выстрелили в лоб.

Стрелять действительно оказалось дьявольски просто… Вот только у каждого выстрела имелось неминуемое продолжение.

Элевен уронила конек, и капли крови — чужой, снова чужой крови — упали на выложенный светлой плиткой пол.

Она в упор смотрела на Анжелу, а перед увлажнившимися глазами стремительной кинолентой мелькали кадры: кровь, пол, стены, тела на полу, снова кровь — стерильно-белое против кричаще-алого.

Ты чудовище. Они смотрят на тебя как на чудовище. Убийца. Ты можешь

только

причинять

боль

Позади послышались торопливые шаги — это подбежали Майк и Уилл.

Они тоже замерли — прямо у Элевен за спиной.

— Эл, что же… что же ты… натворила… — голос Майка прозвучал как будто издали.

Как будто говорил не Майк, а… папа.

Тот, другой папа, которого Элевен ненавидела сильнее всего в своей никчемной жизни.

Седые волосы встрепаны, на щеке темнеет порез.

«Что ты натворила, Одиннадцать? Что. Ты. Натворила?»

— Я всё сделала правильно, — вдруг тихо сказала Элевен. Сказала неизвестно кому, но услышали ее все.

Она обернулась.

Дети молчали. Молчали все — инструкторы, работники, официантки. Даже Майк с Уиллом будто проглотили языки.

Злость нахлынула на Элевен девятым валом.

— Я всё сделала правильно… — прошептала она дрожащими губами, и голос вдруг взмыл и громом пронесся по помещению: — Я всё сделала правильно, слышите?! Сунетесь ко мне — и я… я… и я убью вас всех!

— Эл…

— Майк, отойди.

— Эл!..

— Отойди, пока я не сделала тебе больно! — Элевен вдавила ногти в его руку, крепко стиснувшую ее плечо.

Они пересеклись взглядами — и Элевен увидела в глазах Майка ужас.

Чудовище. Ты — чудовище. Ты…

Она поняла, что вот-вот, и случится что-то страшное. Что-то пострашнее разбитого лба и истерически рыдающей разодетой клуши. Что-то пострашнее монстра, с которым она…

И — развернулась и пошла прочь. Зал проводил ее гробовым молчанием.

Миновав двери роллердрома, Элевен ускорила шаг и по старой привычке пошла петляя, быстро нашла мусорные баки, спряталась за ними, уткнулась лицом в колени и заплакала.

Полиция. Ее найдет полиция. Она сядет в тюрьму, в детскую колонию, где ее будут избивать такие же как она — те, кто потерял всё, что имел, вот только роликовых коньков для защиты больше не найдется…

Нет, всё окажется еще хуже: она попадет обратно в лабораторию. Туда, где будет папа. Тот папа, которым она никогда не будет гордиться. Тот папа, который превратит ее жизнь в ад.

Но волновало Элевен не столько ближайшее будущее, сколько наслаждение, с которым она ударила Анжелу; где-то внутри нее до сих пор теплился восторг от одной только мысли: она могла быть сильной.

Она и была сильной — всё это время, — просто боялась это кому-то показать. Даже себе самой, потому что понимала: она больше не супергероиня, спасшая целый город.

Она — монстр, и теперь спасать город надо уже от нее самой.

Элевен сидела за баками до тех пор, пока не завидела вдали мигалки — то ли полицейские, а то ли огни кареты скорой помощи. Тогда она поняла: ее время пришло.

Элевен поднялась, отряхнула одежду от налипшей земли и направилась в сторону лесополосы. Одно Элевен знала точно: домой она сегодня не вернется.