Девочка сжимала в руке нож. Твердое, отточенное движение, ни намека на дрожь, будто статуя. Остывший за ночь мост холодом обжигал босые ноги.
Напрягшиеся стражи ждали, сжав ладонями рукояти мечей. Ждали напрасно. Она никуда не спешила. Все время мира принадлежит ей, а миг поспешности может стоить жизни.
Один из стражей метнулся вперед. Из-под ее ног тут же взвилась черная тень и змеей впилась ему в горло. Короткий крик быстро сменился бульканьем, и страж рухнул на камни, уставившись остекленевшими глазами на луну.
Второй страж, прижав рукоять меча к обнаженной груди, бросился к ней. Его ноги шлепали по камням, хаотичные движения мелькали перед глазами, будто в танце, и тень никак не могла за него уцепиться.
Девочка скользнула в сторону. Меч высек искры из стены дома у ее лица. Нож с тяжелой рукоятью послушно скользнул в руку, и она стеганула им наискось, но лезвие вспороло лишь ремень на плече стража. Шлепнулись на камни ножны.
Страж схватил ее за горло и поднял над землей. Позвонки хрустели под его пальцами. Лицо девочки осталось неподвижным, только чуть приоткрылись полные темные губы.
Миг — тень взвилась от нее крыльями и ударила стража. Вскрикнув, тот заслонился рукой, но призрачный черные туман набросился на него и повалил навзничь.
Девочка приземлилась на ноги, как пантера, ее глаза сверкнули янтарем в свете факелов, блеснул золотой подвес на обруче, обхватившем лоб. Теперь путь свободен. Она со щелчком вернула нож в ножны на бедре, а тень вытянулась под ногами, снова став просто тенью.
Вход во дворец распахнутой пастью зиял впереди. Она ждала этого момента. Отказалась от имени и покровительства богов. Стала одной из многих — не отличить от других. Та же смуглая кожа, те же черные волосы, коротко подстриженные под каре над плечами и обрамляющие лицо, та же открытая, не стесняющая движений одежда.
Но теперь, в шаге от цели, можно вернуть себе имя. Атхарши, Заклинательница Теней.
Атхарши, Возвращающая Свое.
***
Учитель касался ее рук и ног, вытягивал в нужном направлении, как у марионетки, и приказывал так стоять — в неудобной позе без позволения пошевелиться, часами, порой от рассвета до заката. Иногда казалось, что он просто наслаждается ее страданиями, но если бы было так, Атхарши без колебаний убила бы его.
Почувствуй свое тело, говорил он, когда вытянутые руки становились тяжелыми, как колонны, а мышцы превращались в болезненные колючие клубки. Почувствуй его слабость. Почувствуй, как легко перерезать твои сухожилия. Выкрутить мышцы. Сломать кости. Почувствуй его силу. Чем дольше ты будешь учиться, тем сильнее сможешь стать. Управлять малейшими движениями. Застывать по желанию, двигаться плавнее зверя.
Могущество приходит через боль.
Атхарши взвилась над перилами моста. Перелетела опасные плиты, что могли скрывать ловушки, и, приземлившись, легко шлепнула ступнями об утоптанную землю. Треугольный вход впереди зиял черной пастью, щерился темными створками ворот. Она неслышно, как ветер, скользнула вперед, короткие волосы откинуло за уши встречным потоком. За воротами, внутри, в темной холодной зале, тяжелый засов, но тени могут просочиться в любую щель — на то они и тени.
Грохотнуло так, что, казалось, над всем городом разлилось эхо, затопило светлые здания под стать песку. Холодная тяжелая луна показалась из-за туч, озарив на миг каменные плиты и вытянув тень Атхарши назад до предела, но тут же снова скрылась.
Потянув на себя тяжелые створки ворот так легко, будто они ничего не весили, она ступила во дворец. Ноги леденели от каменных плит. Так тихо и пусто, будто в гробнице, которой ее посвятили.
Дитя Гробниц — так нарекли ее родители, даже не дав имени. Ребенку, которого во тьме оставляют в трущобах на выщербленных ступенях каких-то руин, как-то называться смысла нет. Может, он даже не доживет до утра — так и заиндевеет, закутанный в тонкую ткань, что совсем не защищает от жесткого, полного песка ветра.
И все же — младенца оставляли в трущобах на выщербленных ступенях каких-то руин, надеясь, что его кто-то подберет.
Так и случилось.
Она выросла под присмотром мужчины по имени Секани. Худой, угловатый, сливавшийся с ночью человек. Иногда он вытаскивал ее из передряг и защищал от других мужчин из трущоб — таких же худых, угловатых, похожих на воронов. Иногда поколачивал так, что наутро тяжело дышалось. И неизменно улыбался, смеялся, сверкая черными злыми глазами из-под густых бровей. Кожа у него была темнее, чем у Атхарши, острый подбородок покрывала блестящая, как птичьи перья, бородка, волнистые волосы струились вокруг тощего лица. Ни одной плавной линии — лишь грубые росчерки.
Атхарши носилась за ним с тех самых пор, как научилась ходить, сколько себя помнила. Когда ей исполнилось три, он дал ей имя. Кто она такая, он понял, наверное, сразу, но не подавал вида, а может, это совсем его не волновало. С ним трудно сказать наверняка.
— Не показывай своего лица днем никому, — приказывал он, натягивая ей капюшон до самых глаз. — Оно у тебя застывшее, у живых людей не бывает таких лиц. Все сразу поймут, кто ты.
Она слушалась. Как и он, днем спала в старых полуразрушенных сараях, где удушающе, тяжело пахло верблюдами и гнилой соломой. Другие люди, все, как один, обернутые темным грязным тряпьем, бросали на нее мрачные взгляды. Их глаза зловеще горели на грязных лицах, как озера в ночи.
— Надо было ее убить, — прошипел один из мужчин однажды.
— Она приведет нас к совсем новой жизни, — с усмешкой ответил Секани.
Он говорил: ты, Атхарши, будешь повелевать тенями умелей, чем я когда-либо смогу. Он завидовал ей, даже когда учил — завидовал, скрежеща зубами и срываясь на удары, когда тени яростными змеями взмывали из-под ее ног и терялись в ночи быстрее, чем он успевал как следует их разглядеть.
Он завидовал — и гордился.
Он мог завидовать. Мог гордиться. Атхарши смотрела на него и не понимала. Если телега окатывала ее водой из лужи, Атхарши просто отряхивала одежду и стирала с открытых рук грязные капли. Секани же кричал и ругался, да так, что на них оборачивалось полрынка. Однажды она увидела, как он целует женщину в ночи, жадно касается губами ее губ, щек, шеи, а она, раскрасневшись, хватает ртом воздух. Когда же Атхарши смотрела на других людей, то думала лишь о том, как легко будет скользнуть рукой в их карманы и как они уязвимы перед ее кинжалами и тенями. Как легко будет их убить, если понадобится.
— Вот поэтому ты мертва.
Секани говорил это таким голосом, каким обычно говорят: «Вот поэтому ты не смогла сделать то, что я просил». Хотя нет. Когда говорят такое, в голосе обычно слышится разочарование. А у Секани — будничный тон, разве что нет-нет проскользнет легкая насмешка, да и в этом нет ничего необычного.
Как бы Атхарши ни разговаривала, голос был ровным, будто застывшая в лед вода в безветренный день.
Дитя Гробниц. Мертвый дух в живом теле.
Когда она спросила об этом у Секани, он, выуживая из своего супа тусклые куски овощей, невозмутимо произнес:
— Это значит, что у фараона родились близнецы одного пола, но из-за проклятия, наложенного на династию, они должны были превратиться в чудовищ. Чтобы спасти хотя бы одного ребенка, нужно провести ритуал, который превратит другого в бездушную холодную тварь, вот как ты.
Атхарши перестала жевать. С трудом проглотила пюре и поспешно запила горьким, отвратительным травяным настоем. Бросила:
— Не смешно. Даже я понимаю, что не смешно.
— А это и не шутка, — ответил Секани невозмутимо, даже не подняв взгляд. Разгребал серую кашицу в своей тарелке, словно ужасный переваренный картофель приносил искреннее наслаждение. Кажется, его никогда не волновало, чем и как набивать желудок. — Ты — Дитя Гробниц, и твое предназначение — убить императора.
Атхарши размахнулась. Сильно ударила ладонью по большому ножу возле тарелки, которым разделывала мясо, так, что лязг вспорол голову и страдальчески заскрипела рассохшаяся столешница. Кровь наполнила порез на ладони, кровь срывалась на землю, отмечая ее путь, кровь расплывалась на песке, когда Атхарши выбралась из трущоб и застыла на границе пустыни. Позади огнями факелов пульсировал затихающий город, ржание верблюдов и крики торговцев постепенно терялись в нарастающем вое ветра. Впереди пустыню зажгло закатное солнце — брошенный в небо сгусток огня. От него расходилось оранжевое зарево, ослепительное, как пожар, но Атхарши не отворачиваясь смотрела на него.
Каково смотреть на это небо из дворца фараона? Каково, когда всю свою жизнь вместо гнилой соломы спишь на струящемся шелке, ешь каждый день мясо и пьешь вино, а с детства тебя учат играть на арфе и флейте и опускаются на колени, стоит твоей ноге лишь ступить на землю?
Она могла бы иметь это все, но ее оставили на каменных потрескавшихся ступенях в трущобах, младенца, что не плакал остывшей долгой ночью, не плакал даже тогда, когда его отняли от материнской груди так резко и безжалостно, будто он был чудовищем.
Кем же тогда была ее сестра?
Атхарши стояла неподвижно так долго, что закоченели руки и ноги и все тело сделалось каким-то ненастоящим, чужим, задеревеневшим. Ветер усиливался, песок уже сек лицо, и она натянула повыше потрепанный, расползавшийся в пальцах шарф.
Если она станет царицей, что произойдет? Ей нет дела до людей этой страны, и она не умеет управлять государством. А что нынешний фараон?
Ее отец…
Процветает ли страна при нем? Зачахнет ли она под рукой Атхарши, как чахнет апельсиновое дерево, чудом пробившееся в бескрайней пустыне, под палящим солнцем?
Нет. Это все не то. Страна совсем не волновала ее. Перед глазами вставало другое лицо — ее собственное лицо, только ухоженное, с мягкой сладкой помадой на губах, черными витками на веках и изящной драгоценной диадемой на волосах.
Если хоть какое-то чувство способно отозваться в ее сердце, то сейчас, под стремительно чернеющим небом посреди бури, это сделала зависть.
***
— Я украду свиток про проклятье рода фараона. А ты помоги мне его прочитать.
Секани смутился, а когда он смущался, следом всегда приходил гнев.
— Я не умею читать. Дура, откуда бы мне уметь?!
Песок забивался в щели стен, струйкой просачивался сквозь потолок. Буря гудела достаточно далеко, чтобы не тронуть их дом, но все же достаточно близко, чтобы они могли ее чувствовать.
— Мне нужно научиться читать, — упрямо обронила Атхарши.
— Вот станешь царицей, тогда и научишься, а пока не досаждай мне!
Он отвернулся и поглубже зарылся в солому. Она шагнула к нему, намереваясь как следует встряхнуть, но из-под ног молниеносно рванулись два черных жгута.
Атхарши попыталась прикрыться своими тенями, но не успела: одна из теней Секани взвилась у груди и, широко распахнув змеиную пасть, ужалила ее в запястье. Атхарши отшатнулась. Зацепившись ногой за выступ земляного пола, упала назад. Из двух круглых ран над ладонью потянулись багровые потеки.
— Ты внезапно напал, — сказала она ровно.
— Стражникам фараона будешь на это жаловаться! — фыркнул Секани. — Все, отвяжись.
Она поднялась на нетвердые ноги и выбралась из сарая, как побитая собака.
***
Атхарши сидела на крыше, перенеся вес на полусогнутые ноги. Солнце стояло в зените, и от него плавился воздух, аж лицо и открытые руки обдавало жаром. Удобнее было бы лечь, но тогда она вовремя не почувствует, как раскаленная крыша обожжет тело, а это может кончиться плохо. И без того уже деревянные сандалии нагрелись.
Внизу, в тени пальм, на подушках сидели мужчина, держащий большую книгу с рисунками, и мальчик не старше лет пяти.
— Видишь? Этот иероглиф выглядит как журавль, поэтому его несложно запомнить. Попробуй повторить, как он звучит.
Мальчик послушно приоткрыл рот и выдохнул звук, повторяя за учителем. Атхарши сделала то же самое, только тише, почти неразличимо.
— Так, а теперь… Эй!
Мужчина вздрогнул в тот же миг, что вздрогнула она, осознав: так заслушалась, что забыла о тенях, и они тут же развеялись, когда ослабла ее воля. Теперь ничто не скрывало ее, а сзади разгорался раскаленный пламенный сгусток солнца, предательски озарив ее слепящим сиянием.
Атхарши оттолкнулась рукой от крыши, и по коже расплылось болезненное розовое пятно. Не было боли, откуда бы ей взяться в живом теле мертвого духа, но шок сбил ей равновесие, и ноги заскользили вниз.
Двор запрудила стража, мальчик спрятался за своего учителя, вцепившись в его длинное светлое одеяние. Атхарши легко прыгнула вниз, вцепилась руками в деревянную окантовку крыши, напрягая мышцы, и выбросила ноги вперед. Сокрушительный удар пришелся в лицо человеку, что загородил ей дорогу — учителю, и тот повалился навзничь. Мальчик едва успел отскочить и зарыдал, размазывая слезы по лицу.
Оттолкнув одного из стражников, Атхарши бросилась прочь. Воздух врывался в легкие осколками стекла, в боку словно нож ворочался. Вслед ей неслись крики и проклятия.
Она не хотела… Не думала, что так…
Почему они все смотрели на нее как на чудовище? Еще до того, как она напала, ударила, сбежала. В глазах того человека, учителя…
Презрение. И страх. Что он увидел, когда посмотрел на нее? Чумазую девчонку с копной неровно подстриженных волос или мертвый дух в живом теле, застывшие чувства, Дитя Гробниц?
Атхарши забежала за угол, прижалась спиной к стене. Горячий камень обдал голые лопатки сквозь прореху в рубахе.
Почему… почему она не может получить то, что есть у этого ребенка? Почему даже за то, чтобы научиться читать, приходится сражаться?
Она бы убила их всех, если бы захотела. Ее тени взвились бы змеями и обрушились на них, и тогда никто никогда не смел бы смотреть на нее свысока.
Она вскинула голову. Посмотрела туда, где над рядами оранжевых, словно обжаренных в печи, домов вздымался роскошный дворец фараона. Белые колонны, резьба иероглифов над ними, множество этажей и балконов, величие, с которого фараон и его семья взирают на остальных…
Какое им дело до остальных? Даже судьбу своей родной дочери они решили наперед и выбросили ее, как отслужившую свое вещь.
Она заберется туда. Убьет фараона и царицу. А потом отберет у сестры все, в чем с рождения самой Атхарши отказали.
***
Тейави открыла глаза. Во тьме по бокам от нее, устремившись вперед длинным коридором, в чашах ровно горело синее пламя. Едва-едва выплывали очертания колон, что казались призраками, отголосками сна. Пахло фимиамом, но ни один аромат на свете не мог перебить затхлый запах тюрьмы, сколь бы роскошной она ни была.
Отец и мать думали, она ничего не знает, но сами ведь научили ее докапываться до правды. Да и что бы они могли сделать? Спрятать все книги из библиотеки? Зашить рты служанкам, чтобы уберечь ее от слухов? Даже жестокости фараона не хватило бы на такое.
Предок Тейави убил своего брата и его детей, чтобы стать фараоном, и за это боги наказали его. Каждый раз, когда в роду фараона рождаются близнецы, они обречены стать безликими, бессмертными тенями, движимыми лишь голодом и жаждой убийства. Чтобы не допустить этого, одного из детей вверяют миру мертвых, что отбирает у него все чувства и способность испытывать боль, давая взамен безграничную власть над тенями. Так появляется Дитя Гробниц.
Но участь второго ребенка не лучше. Он сохраняет свои чувства, но его тело искажается, пусть внешне он и остается человеком. С того момента, как перережут его пуповину, он не сможет находиться под благословенным солнечным светом, иначе оно обратит его в прах. Незаметное в тенях, смертоносное и бледное, как лунный свет, приходит в мир Дитя Змей.
Тейави никогда не покидала стен дворца. Фараон боялся, что, если ночью кто-то увидит расшитый золотом паланкин, плывущий по улицам на плечах молчаливых рабов, пойдут слухи.
Ее сестра… пусть ее сестра и лишена эмоций, она свободна. Может идти туда, куда несут ноги, так далеко, что вскоре исчезнут все стены и останется только сухой огонь пустыни, от края до края. Самая злая правда: тот, у кого нет чувств, не нуждается в свободе, а тот, у кого чувства есть, свободы не имеет.
Сестра придет. Рано или поздно. Это так же неотвратимо, как ночь, что приходит на смену дню. Тейави ждала ее во тьме своей обители среди синих огней, ждала и на свету, когда луна показывалась из-за туч и лунный свет забирался сквозь окна. Сестра придет. Рано или поздно.
И Тейави будет готова встретить ее.
Все это время рабыня перед ней стояла неподвижно, оперевшись на колени и локти и склонив голову к груди. На ее коже выступили мурашки. От холода? Страха? Предвкушения? На ее губах играла легкая улыбка, но, возможно, рабыню просто обучили не терять лицо даже на пороге смерти.
Тейави склонилась к ней, и рабыня чуть повернулась, густые волосы скользнули по ее спине, открывая изгиб длинной шеи. Никого не волнует, если Тейави выпьет лишнего или даже осушит ее до капли. Она уже делала так, и неоднократно, упиваясь горечью чужой предсмертной агонии, пульсирующей в горле.
Последний сладостный глоток тянул за собой пустоту, потерянность, такую сильную, что все силы уходили из тела и Тейави просто растягивалась на каменном полу, таком же холодном, как и она сама. Ее не мучила совесть, не терзали сомнения — в голове бесконечно гудел лишь один вопрос.
У рабов нет выхода. Опасаясь плетей и жестокости надсмотрщиков, они хватаются за призрачный шанс, что хотя бы она будет милосердна с ними. Это предельно, до болезненного понятно — надежда и стремление спастись близки каждому, от фараона до крестьянина.
Странно другое — почему они так улыбаются, понимая, что их жизнь висит на волоске и может сейчас оборваться? Почему так сладостно содрогаются, когда ее клыки пронзают их кожу? Их кровь не горчит ни страхом, ни отчаянием — она сладка от эйфории.
Когда они смотрят на Тейави, то видят не чудовище, пьющее кровь и сгорающее на солнце, а благословленную луной дочь фараона.
Люди глупы. Но и она, наверное, не так далеко от них ушла. Их учили, что она с самого рождения страдает от проклятия, наложенного на семью фараона демонами, и потому никогда не познает милостивого тепла Ра, что каждый день ездит по небу в своей золотой колеснице. Она несет свой рок, маленькая храбрая девочка, что однажды станет правительницей Египта, и за это ее стоит истово восхвалять.
Любили бы они ее так, если бы знали, что на деле она просто кровопийца, половина от целого, Дитя Змей?
Тейави глотала кровь, жадно прильнув во тьме к шее рабыни, а под веками красным вспыхивали и гасли неясные образы, похожие на отголоски солнца. Дворец бился вокруг, пульсировал живым сердцем, и она чувствовала в этот миг всех, кто здесь находился: слуг, что в такой поздний час до сих пор пытались отскрести пригоревшую копоть с котла, фараона, что, даже сжимая в объятиях наложницу, беспокойно метался по кровати — дневные заботы не давали ему забыться, а может, то тени грехов терзали его, как и должно быть.
Горячая капля потекла по подбородку, и Тейави слизнула ее, подобрала пальцам кровавую дорожку. Снаружи лениво покачивались пальмы, ловя ветер, и размеренное дыхание тысяч людей мешалось со свежим, душистым ночным воздухом. Бродяги в трущобах не спали, хотя на таком расстоянии трудно было их уловить, и невольно подумалось: наверное, где-то там сейчас сестра…
Сердце пропустило удар. Медленно Тейави отстранилась от рабыни. На шее у той остались две багровые выемки, окруженные синяками, но ничего, не пройдет и дня, как от них не останется и следа. Глаза рабыни были закрыты, на лице застыло умиротворение, будто она видела приятный сон. Пусть будет так. Сон о принцессе, благословленной луной…
Тейави неслышно поднялась. Прошла вперед. Голубое пламя в чашах слегка трепетало в ответ на ее движения.
Внизу распахнулась входная дверь, жесткая дрожь створок расползлась по жилам, отдавшись в затылке. Тейави остановилась. Глубоко вдохнула затхлый, отдающий неволей воздух. Чувствовала, как тень неслышно скользит внизу, а факелы трепещут в такт ее движениям.
Ее сестра наконец-то пришла.
***
— У тебя штаны на коленях совсем прохудились.
— Вот что тебе до моих штанов? — раздраженно пробормотал Секани, а может, просто изобразил раздражение. — Сколько всего вокруг, а ты на мои штаны смотришь! Вон, на людишек смотри, глазами хлоп-хлоп!
Атхарши поспешно отвернулась, пока он не схватил ее за подбородок. Мимо проплывали пальмы, устремившие зеленые листья к небу, жара безжалостно заползала под сарафан и накидку. На самом Секани, кроме штанов, ничего-то и нет. Раздражает.
Они как раз проходили мимо лоточников. На прилавках лежал привявший латук, подгнившие помидоры и черный картофель. Атхарши разглядывала все из-под вытертого капюшона. Люди тянулись повсюду с ленцой, как-то неохотно: ни следа оживления, привычного шумным рынкам. На одном из прилавков поблескивали украшения, совсем непохожие на те, что носили женщины из Верхнего города и уж тем более из дворца фараона. Ненастоящее золото, серебро с черными разводами, сережки без пары, кольца с выпавшими камнями, потрескавшиеся камни, не подходившие никуда. На самом краю стола, соблазнительно массивный — так и хотелось почувствовать тяжесть в руке — лежал обруч из звеньев. Не то бронзовый, не то золотой, затертый настолько, что драгоценный металл потерял свой вид, наверное, навсегда. В подвесе, что должен спускаться на лоб, темнел большой черный камень, просвечивавший зелеными искрами на свету.
Атхарши чуть ускорила шаг, толкнув Секани, но даже не обернулась. Смешалась с толпой, затерялась среди светлых одеяний и выбросила руку в сторону неслышно и стремительно — так нападает змея. Мизинец подцепил крючок обруча и стянул с прилавка, миг — она зажала звенья в кулаке, а холод камня обдал ладонь.
— Смотри-ка, — прошептал Секани язвительно, выныривая за ее спиной. — А если бы я сейчас закричал «Стражи, хватайте вора!»?
— Тогда бы, — не оборачиваясь, так же едва различимо ответила Атхарши, — моя тень ужалила бы тебя в ногу, и ты бы скорчился на земле, а из твоего ядовитого рта полилась бы черная кровь. И тогда никому бы не было дела, что кто-то что-то там украл у торговца.
Секани сдавленно рассмеялся.
— Какая злоба! Наставникам это понравится. Но, честно говоря, это просто шутка была. Сдалась ты мне, чтоб я стражу звал, вот дура! Какая мне с того выгода?
Боится ли он ее? Оправдывается ли из страха или говорит правду? С ним никогда не угадаешь. А может, все дело в том, что, не имея собственных эмоций, она просто не понимала чужих.
Атхарши запустила руки под капюшон. По лбу скользнула приятная металлическая тяжесть обруча, а застежка легко, но крепко защелкнулась на затылке. Такое массивное украшение непросто носить подолгу — начнет ломить голову, но ничего. Скоро привыкнет. А если сейчас кто-нибудь заметит обруч и задастся вопросом, она исчезнет быстрее, чем кто-то успеет приглядеться.
Так ли важно, чтобы ее боялись? Когда боятся, не смеют причинить боль? Нет… Боль не причиняют тому, кто достаточно силен, чтобы брать что захочет и с достоинством уходить незамеченным. Так Атхарши забрала этот обруч.
Так заберет это царство, престол, свои чувства.
***
Атхарши понравилась людям в темно-синих плащах, но она не пыталась их впечатлить. Они видели, что она не выражает эмоций. Видели, как безучастно смотрит на них всех — как будто сквозь, но в то же время подмечая малейшие детали. Кое-кого из этих людей часто видели в окружении фараона — как бы они ни прятали лица и тела, их все равно выдавали голос и стать.
Да и она бы все равно догадалась.
Думать, что если Атхарши убьет фараона и его семью, то станет игрушкой в их руках — как наивно. Пусть научат ее читать и писать. Понимать людей так же просто, как понимать приближение шторма по реву ветра. Управлять тенями, как продолжением рук.
Вот только она никогда не будет подчиняться их воле. Зачем? Что они могут ей дать? Богатство, славу и прочие вещи, что вызывают у нее чувств не больше, чем пыль под ногами? Они не вернут ей утраченное. Не заполнят черную рытвину в ее сердце — хотя Секани говорил, что у мертвого духа в живом теле никакого сердца нет.
Они будут думать, что просчитали ее и поняли каждый ее поступок, но, достигнув цели, Атхарши уничтожит их, если станут преследовать и давить.
Нет никакой другой воли — только ее собственная. Уж этому-то Секани смог ее научить, а может, она родилась с этим осознанием, глубоко протянувшим корни внутри.
***
— Можете быть свободны, — выдохнула Тейави, и голос пленительным эхом прокатился по коридору. Стражники, вытянувшиеся при виде нее, словно оцепенели. Их доспехи, похожие на чешую, блестели в тусклом свете факелов, копья в руках казались нарисованными.
— Ваше Высочество, — один склонил голову в поклоне, но его голос звучал твердо. — Фараон, избранный богами, приказал нам нести дозор в вашем крыле всю ночь.
Тейави бы могла заставить их уйти. Посмотреть в глаза, чуть сосредоточиться — и они, как покорные коровы, пошли бы прочь куда угодно, даже приказывать бы не пришлось. Вот только она не хотела так. Пусть уйдут сами. Потому что послушались ее слов, а не ее воли.
— Я знаю, — сказала она, подбирая фразы, как учили с детства. Плести паутину слов — необходимое умение для правителя. — Но я не прошу вас уходить на всю ночь. Всего лишь до рассвета. Мне нужно побыть одной, не чувствуя присутствия посторонних.
Стражи выпрямились. Она знала, что не убедила их.
Горечь кипятком окатила грудь. А ее сестра? Ее сестра умелее обращается со словами или предпочитает тенями заставлять других людей слушать себя?
— Уходите, — произнесла Тейави гулко, на грани звериного рычания, и голос раскатился в головах стражей ее крыла до самой входной двери. — Пейте вино, играйте в кости, почувствуйте себя свободными хотя бы на одну ночь, но не причиняйте вреда никому.
И даже если после этого фараон прикажет их всех казнить — так тому и быть. Она вдруг почувствовала себя уставшей, уставшей и старой, как будто где-то внутри гудела пустыня.
Сестра, приходи скорее. Приходи, ведь осталась последняя капля, последний осколок ночи, а потом рассвет обратит все в прах.
***
Тишина. Пустота. Как странно. Разве здесь все не должно кишеть стражниками? Атхарши кралась в черноте, окутанная саваном теней, но не видела никого. Призрачные змеи вокруг трепетали от предвкушения, но не было никого, в чью глотку они могли бы вцепиться.
Она была готова. Ждала сражения. А теперь ей в этом отказывают. Странно. Странно и неприятно. Понятно, когда путь, что должен был быть легким, оказывается тяжелым. Но когда наоборот — есть какой-то подвох.
Может, фараон знал о ее приходе. Нарочно убрал стражу, чтобы не поползли слухи о его второй дочери.
Атхарши сейчас почувствовала бы гнев, если бы могла. Она твердо знала, что почувствовала бы гнев.
В груди разливалась привычная звенящая пустота, такая же, как в старых пыльных гробницах, где уже много лет ничьи шаги не тревожили тишину.
Впереди на подставках вспыхнули голубые огни. Атхарши остановилась. Прищурилась, разглядывая мерцание в чашах на высоких тонких ножках. Кровь. Синее пламя горело в чашах, полных крови.
Впереди возник силуэт. Тонкий, окутанный дорогими тканями. Он шагал в такт Атхарши и так же беззвучно. Будто смотришься в странное зеркало, где видишь себя в чужих роскошных одеждах и с длинными волосами, струящимися по плечам…
Они остановились друг напротив друга. Голубые огни справа и слева трепетали, жадно тянулись к Атхарши, словно пытаясь с ней слиться, но тени вздымались стенами и беззвучно шипели на них.
— Сестра, — сказала другая Атхарши, в роскошных одеждах. Слово гулко раскатилось по коридору. Такой звонкий голос, куда звонче, чем у самой Атхарши. Странно. Разве они не должны быть одинаковы во всем или жизнь во дворце в заботе и в богатстве даже голос заставляет звенеть, как монету?
Атхарши и бровью не повела. Сестра — это что-то для тех, кто растет в теплых домах и, просыпаясь, видит очаг, вдыхает запах соломы и простой, но вкусной пищи. Сестра — для тех, кто, может, и не знает отца и мать, но сызмальства делит с другой семьей украденный хлеб и теплое верблюжье молоко и прячется вместе в заброшенных хлевах.
У этой, другой Атхарши, ее лицо, пусть нежное, не обветренное и белое-белое, у этой, другой Атхарши, ее глаза, темные, не отражающие свет, у этой, другой Атхарши, ее волосы, такие же жесткие, но длинные, спадающие вниз по спине, — вот только это лишь оболочка. В их жилах течет кровь фараона и царицы, но это кровь тех, кто бросил Атхарши в ночи трущоб на милость звезд, крыс и бродяг, а значит, и узами ее не назвать.
Не сестра. Мираж, наваждение, демон. Не сестра.
Змеи зло взметнулись из-под ног, зашипели, оскалив клыки-иглы, стремительно метнулись вперед.
Вот сейчас девчонка с ее лицом отшатнется, пронзительно закричит, закроет лицо тонкими нежными руками, да только тщетно. Тени не знают пощады, не внимают слезам и мольбам, они холодны, решительны и жестоки, как воля Атхарши, и когда этот ничтожный мираж обескровленным осядет к ее ногам, она вернет себе все отнятое…
Девчонка с ее лицом искренне, легко рассмеялась и ступила в объятия змеиных колец. Тени скользнули по ней, сжимая тело до хруста, но она даже не поморщилась — улыбалась так умиротворенно, что Атхарши замерла.
Дрогнули длинные ресницы. Открылись глаза, чернее самой ночи, даже голубое пламя в них не отражалось. В этих бездонных зрачках — смирение, радость, покой, облегчение, что угодно, но только не страх
Рука против воли опустилась. Тени, шипя, медленно разжали кольца.
— Не жалей меня, — отрезала девочка с ее лицом неожиданно твердым, царственным голосом. — Даже если ты меня не убьешь, я дождусь рассвета и позволю солнцу меня забрать.
Тени отовсюду, от самых дальних углов, шептали: здесь нет окон, в каменных стенах даже крохотной прорехи не сыскать. Солнечные лучи никогда не озаряли эту холодную каменную обитель, эту…
Гробницу.
— Только одна просьба… Запомни мое имя. Тейави.
У нее — все наоборот. Живой дух в мертвом теле.
— Что случится, если ты выйдешь отсюда под солнце?
Атхарши совсем не то собиралась сделать. Не собиралась говорить, не собиралась слушать. Хотела пойти в спальню к фараону и его жене и забрать их жизни. Хотела взглянуть в свое-чужое лицо — и позволить теням ужалить изнеженную шею, а потом глядеть, как их своих-чужих глаз в агонии утекает жизнь, чувствовать, что потерянное возвращается так же неспешно.
Впервые удовлетворенной, сорвать рукой царство, как спелое яблоко.
— Оно тут же меня испепелит, — протянула Тейави с печальной улыбкой. — Извини, но… я так… завидую тебе… по-хорошему. Всю свою жизнь ты была свободной. Могла пойти куда хотела и делать то, что ты хотела. Мне очень жаль, что отец приказал бросить тебя, но… хоть это никак не оправдать, взамен у тебя появилась свобода.
Казалось, невидимый скорпион ужалил в самое сердце. Как может та, кто с рождения жил в роскоши и любви, говорить такую вещь? Свобода… Мертвый дух в живом теле не может ощущать свободу, не может чувствовать то, что свобода приносит. Да и что у нее был за выбор? Спать в соломе, где можно попасться хозяину хлева, или с верблюдами, где стоит тяжелый дух и копошатся блохи? Перешить старое платье, что расползалось в руках, или стянуть с бельевой веревки новое, огромное, как парус? Стянуть на обед пару яиц из курятника или ночью выкопать пару картофелин на поле богатого торговца, пока стражи не заметят?
Ветер в волосах, рассветы и закаты, нагретый солнцем песок под босыми ногами, верблюжий мех под ладонью, хохот Секани, украденное украшение, яркие звезды сквозь щели в потолке, тянущиеся к небу пальмы, лиловые облака…
Какая жестокая насмешка — тот, кто нуждается в свободе, как в глотке воды посреди пустыни, не имеет ее, зато свобода есть у того, кто не может ее постичь.
— Я видела много рассветов, — призналась Атхарши в темноту, — но ничего не чувствовала. Я не могу, даже если бы хотела.
— Пожалуйста… если ты не спешишь… опиши мне его. Я видела рисунки в книгах, но это совсем другое.
Атхарши сосредоточилась. Вспомнила рассвет — солнце, оранжевое небо, красные облака. Черные силуэты пальм на фоне. Тишина. Свежий воздух. Вряд ли Тейави хотела услышать… это.
Сухой, лишенный эмоций рассказ.
— Рисунки в твоих книгах передадут тебе больше чувств, чем я.
И неожиданно для себя добавила:
— Рассвет совсем скоро. Дай я взгляну и попробую описать, но я не обещаю, что получится.
В конце концов, что терять? Убить Тейави — один мимолетный росчерк теней, один ядовитый укус, стражники не успеют помочь и спасти, даже если прибегут. Новый день наступал терпко, воздух отдавал гранатом на кончике языка.
У них есть немного времени покинуть эту холодную гробницу и оказаться там, где солнце встанет сквозь окно или хоть прореху в стене.
Атхарши побежала, не выбирая дороги, а тени милостиво глушили шаги, пока те не стали едва различимей вздоха. Тейави скользила позади, так же тихо и грациозно, как кошка, ее светлые одежды потоками ветра вздымались вокруг.
Тейави не спрашивала ни о чем. Ее застывшее лицо по-прежнему выражало лишь безграничный покой, но в глазах, кажется, едва уловимо теплилась искра любопытства. Атхарши завернула за угол. Остановилась, рассматривая длинную комнату с каменными стенами. Кровать с черным балдахином, испещренным переливчатым узором. Искусно вырезанный комод и шкафы. Статуи дев с короткими волосами и в золотистых одеяниях, у них в руках — чаши со смолой, но пламя не горит. Гостевая комната?..
В дальнем углу белел странный кусок стены, выглядевший так, будто его можно сложить и без труда поднять в каменную нишу под потолком.
Выход на балкон.
— Ткань балдахина, думаю, достаточно плотная, чтобы не пропустить солнце. Шкаф тоже подойдет. Спрячься где-нибудь.
Тейави тенью скользнула позади, исчезла за балдахином так быстро, что даже не всколыхнулись тяжелые складки, только едва уловимый воздушный поток прошелся по шее Атхарши. Спать на постели, набитой гусиным пухом, прижаться к подушке из верблюжьей шерсти…
Сейчас совсем не важно.
Атхарши толкнула кусок стены вверх, напрягая мышцы, и та послушно сложилась, скользнула вверх, бросая в глаза светлые лиловые сумерки перед рассветом. Она шагнула на балкон, подставляя лицо ветру, и до боли в глазах вгляделась в горизонт.
Время текло незаметно. Точно так же она стояла перед пустыней в день, когда Секани раскрыл ее происхождение: совершенно неподвижно, чувствуя, как деревенеют мышцы и тело превращается в песок и ветер, только теперь город простирался впереди, как на ладони. Приземистые серовато-желтые здания вздымались тут и там, среди них змеями тянулись дороги, где муравьями ползали люди, а рядом скарабеями загорались рыжие пятна верблюдов. Необычный вид. Необычный и странный. Значит, отсюда фараон и его семья правда видят все таким… незначительным. Трудно относиться к чужим проблемам серьезно, если даже не можешь различить силуэты тех, кто от этих проблем страдает.
На кромке города загорелся огненный край солнца, похожий на монету, оставленную на земле в жаркий погожий день. Атхарши подалась вперед, напрягла глаза. Запомнить каждый цвет, уловить мельчайшие переливы, поймать шелест ветра в кронах деревьев, особую предрассветную тишину…
Солнце вставало точно так же, как бесчисленное множество раз прежде. Все тот же раскаленный огненный шар, золотая колесница Ра, все так же, будто наяву, вьется воздух.
Горечь взметнулась внутри, сбивая дыхание, обдавая рот. Взглянуть бы на солнце новыми глазами, увидеть ту красоту, о которой мечтает Тейави, — неужели Атхарши, Заклинательница Теней, не способна хотя бы раз уловить осколок радости?
Что-то перевернулось.
Солнце вспыхнуло. Мягкий желтый свет разлился по городу, выбеляя здания, возвращая зелень черным от сумерек пальмам. Небо сверкнуло пронзительно-голубым, исхоженное огненными облаками, как прекрасная драгоценная ваза — золотыми трещинами. Теплый ветер обдал лицо Атхарши, мурашками пробежался по коже. Солнце разгоралось все ярче и ярче, медленно выкатывалось из-за горизонта, пробуждая мир ласковым касанием. Тени вытягивались вокруг и на земле вдалеке, словно не желая отпускать родную ночь, но вскоре сдались, прячась под домами. Краски смешивались на небе: золото перетекало в огненный жар, а тот красными завитками клубился у горизонта. Остатки сумерек плыли мягкими лиловыми облаками по краям, насколько хватало глаз.
Все затуманилось, и горячие капли сорвались по щекам, но Атхарши их не почувствовала. Не могла отвернуться, не могла вдохнуть, а восторг нарастал внутри, такой чистый, незамутненный восторг, что хотелось смеяться.
Эмоции нахлынули потоком — радость, трепет, восторг, восторг, восторг, и среди них не было ничего, хоть отдаленно напоминающего злость или страх.
Из-за балдахина слышались приглушенные всхлипы. В этот миг глаза Атхарши были не только ее глазами, а чувства Тейави — не только ее чувствами. Вот и ответ. Глупый фараон. Он так боялся, что его дети-близнецы превратятся в чудовищ, что не увидел главного.
Чтобы что-то восполнить, надо предложить что-то взамен.
Тонкие белые пальцы аккуратно приоткрыли полог на кровати. В щелке промелькнул темный, полный слез глаз Тейави. Атхарши улыбнулась ей, окутанная своими-чужими эмоциями, как теплым плащом. Вот и нежная кожа теперь не горит в тот же миг, как ее коснется слабенький солнечный луч. Вот и холодное, сковывающее безразличие в груди отступило, свернулось где-то в глубине за костями.
Оно вернется. А потом, рядом с Тейави, снова отступит. И каждый раз будет возвращаться все слабее и слабее, пока не забудется совсем за радостью, трепетом, восторгом, восторгом, восторгом… И каждый раз Тейави будет все дольше и дольше стоять перед солнцем, не чувствуя боли, пока та тоже не забудется совсем…
— Я приду снова, — с усмешкой протянула Атхарши и бесшумно запрыгнула на каменные перила балкона.
— Я буду ждать, — пообещала Тейави, а ее глаза искрились рассветным небом.
Атхарши раскинула руки и качнулась вперед. Тени подхватили ее, весело скользя вокруг, как птицы, ветер трепетал в ушах, раздувал волосы, а огонек внутри разгорался сильнее с каждым потоком воздуха.
Перед самой землей она изящно выровнялась, но позволила теням пронести себя чуть дальше, коснулась деревянными сандалиями реки и нырнула в восхитительную темную прохладу. Вода окутала тело, взметнула волосы и одежду, прояснила мысли.
Хотелось смеяться.
***
— Секани. Эй, Секани.
Он сонно пошевелился, разгребая сено, приоткрыл один глаз и мутно взглянул на нее сквозь полумрак сарая.
— Совсем, что ли, выдуло мозги? Рань такая, дура… Взяла разбудила меня…
Атхарши склонилась над ним, позволяя холодным каплям с волос посыпаться ему на щеку. Он поморщился, потер лицо, попытался зарыться в сено еще глубже, но и без того уже лежал на самой земле.
— У меня теперь есть сестра, — сказала Атхарши, и в голосе прорезался отголосок звонкости.
Секани промычал что-то неразборчивое и отчетливо протянул:
— Лучше бы было царство. Но, знаешь, сестра — это тоже очень даже неплохо. Давай, иди сюда, всю ночь, небось, не спала. Только не прижимайся ко мне, у тебя с одежды течет.
Атхарши усмехнулась, запустила пальцы в солому, словно впервые чувствуя ее колкую жесткость, вытянулась на земле и закрыла глаза. Змеи-тени заскользили вокруг, слились в сплошное черное полотно и заботливо укрыли ее с Секани.