Беря кружку с горячим ароматным какао (и маленькими маршмеллоу) со стола, Эдвард улыбается, приправляя напиток своей искренностью. Несмотря на то, что Освальд слегка ёрничает, Нигма прекрасно понимает, насколько же королю Готэма сейчас тяжело, ведь он потерял всё: от империи за спиной до нежной материнской любви.
Ему и вправду очень жаль и невыразимо сильно хочется помочь.
Но Эдвард бы не соврал, если бы сказал, что появление Освальда в его квартире — принесло некую магию… Сейчас. В канун Рождества. Потому что каждый год он проводил этот праздник в одиночестве, с бокалом вина, разочарованием в себе и безбожной грустью… И мысли о том, что у всех есть и семья, и любящая половинка, а у него нет абсолютно никого — казалось, могли довести его до смерти.
А возвращаться в детство, когда Рождество было не праздником света, а страхом родительского гнева, побоев и панических атак вовсе не хочется.
Так может самый опасный человек этого города сумеет изменить его мнение об этом празднике? Принести в его квартиру теплоту, улыбку и, возможно, любовь. Хоть капельку… Иначе вера в чюдо совсем исчезнет.
— Держи, — Освальд сглатывает, и по взгляду видно, как он борется в сомнениях, ещё будучи неуверенным, как относится к Эдварду, который стоит и терпеливо ждёт, когда чужие пальцы потянутся к кружке, украшенной Санта-Клаусами.
— Не надо стараться ради меня, — и действия Освальда противоречат его словами, потому что он всё-таки забирает какао, пытаясь казаться как можно более суровым (маленьким пингвинёнком). Аромат — действительно вкусный, а Эдвард — уже вроде не так сильно раздражает своим присутствием… Он готов признать, что лучше быть в тёплой квартире с судмедом, который вот-вот встал на тропу убийств, чем замёрзнуть под снегом.
Ведь в этом году его выпало невыразимо много, он бы мог упасть прямо в лесу, под тяжёлыми ветвями деревьев и смотреть в небо, чувствуя, как его тело холодеет с каждой секундой, а смертельно красивые снежинки падают на ресницы и не тают… И кто знает, когда бы нашли его тело.
— Вкусно? — Эдвард присаживается рядом, улыбается и даже ни на капельку не раздражается от сёрбания какао.
(Освальд вредный, но по-милому вредный).
— Вкусно. — Освальд чувствует, как сладкий маршмеллоу растворяется на языке, внутри становится намного теплее, а с лица уже спадает маска, которая прилипла к истине много лет назад.
(Эдвард милый, но по-вредному милый).
Ведь до сих пор не понятен мотив его спасения. Решил поиграть в героя? Так Освальд же преступник, и его смерть обрадовала бы многих. Решил почистить карму? Ага, и заинтересоваться тонкостями убийства. Так может тогда, из личных мотивов, Освальд же — идеальный консультант по убийствам. Тогда почему столько заботы?
Освальд же, мать вашу, не привык.
— Ты любишь Рождество? — Эдварду вправду интересно. Многие уже давно не верят в волшебство, не чувствуют на кончиках пальцев праздничный дух, не считают этот день необычным. Все они слишком убитые своими проблемами, работой, взрослостью. Жив ли Освальд?.. И он, и ребёнок внутри него, который ещё способен по-настоящему чувствовать, хотя бы немного.
Ведь Эдвард уже в себе не уверен.
— Наверно… Наверно, любил раньше. — Освальд поджимает губу и задумывается. Ведь это Рождество не будет похоже на предыдущие, да и никогда уже не случится так, как было прежде, потому что он больше никогда не подарит своей маме подарок (какие-нибудь дорогие бусы или духи), а она не назовёт его своим птенчиком. И это — не описать словами, как грустно. Аж зубы скрипят, а кружка может и на осколки расколоться.
— В детстве? — Эдвард чувствует, что ходит по грани, потому что Освальд никогда не рассказывает чего-то личного, слишком много подробностей ещё явно не для его ушей, но вдруг..? Эдвард взамен обязательно поделится своей, хоть грустной, но какой есть историей. Воспоминания уже не отнимешь, их можно стереть, но они — часть его личности, его составляющая, а значит — ему хочется помнить, как бы больно это не было.
— До момента, как моя мама умерла у меня на руках, — и Освальд агрессивно отдаёт кружку с недопитым какао обратно Эдварду и ложится на кровать, демонстративно отворачиваясь и всем своим видом показывая, что этот разговор — закончен и к нему не стоит больше лезть. Никогда. Вообще.
Он накрывается тяжёлым одеялом, надеясь что оно раздавит его в лепёшку, и прикрывает глаза, не желая больше видеть этот мир.
(Разве что слушать).
Ведь Эдвард отставляет кружку в сторону, слышны шорохи, и Освальд чувствует, как кровать рядом прогибается. А не в край ли охуел этот Эдвард (ложиться на свою кровать), а! Но хотя бы он его не касается, сейчас бы Освальд этого точно не вынес. И Кобблпот даже точно не знает: смотрит ли Эдвард ему в затылок или повернулся другим боком, но секунды бегут одна за другой, а они молчат. Оба.
— У меня в детстве никогда не было счастливого Рождества, да и никаких праздников вообще, — Эдвард произносит всё это, слегка посмеиваясь, но Освальд понимает, что это — точно не весёлая история, а защитный механизм. — И я всегда завидовал тем, у кого были подарки, ёлка, огоньки… — И Освальду становится даже жаль Эдварда. По-человечески. И это ничуть не отменяет той грызущей боли, что есть внутри него, но тянущую боль ведь испытывает не только он. Просто она разная. — Я даже не знаю, что такое настоящее Рождество, поэтому я бы хотел, чтобы ты рассказал мне… Если хочешь, если тебе комфортно, то подари мне, пожалуйста, кусочек сказки.
Освальд весь сжимается, в горле застревает неприятный ком, а мысли быстро-быстро бегают по кругу в голове. Готэм не щадит никого, видимо, не пожалел и Эдварда Нигму, хотя тот явно заслуживает… Вырасти таким заботливым человеком, будучи ребёнком, который жил в не самой лучшей семье — дорогого стоит (и упустим тот факт, что сейчас он безжалостно убивает людей).
Освальд не поворачивается, лишь втягивает воздух так, что ноздри свербит, а сердце громко клокочет, и сильно сжимает уголок одеяла, потому что да.
— Мы всегда украшали ёлку вместе с мамой, — да, он подарит Эдварду Нигме свои воспоминания. — Она была не самой зелёной, и иголки с неё сыпались, но жили мы небогато, и я радовался хотя бы этому. — Освальд вспоминает, как помогал маме тащить новогоднее дерево и было тяжело, но внутри горело лишь счастье. — Если честно, я и своровал то в первый раз подарок маме на Рождество — это было какое-то кольцо с ярким камнем, мне было девять или десять, и я хотел её порадовать. — Глаза приятно-неприятно жжёт, поэтому приходится сделать паузу и подышать прежде, чем ощутить на языке сладкий вкус и произнести, — а ещё мама всегда готовила клубничный пирог… Я не знаю, откуда она брала клубнику в декабре, потому что на полках магазинов её было не найти, но именно она ассоциировался у меня с праздником.
Освальд знает, что Эдвард слушает, но молчит, не желая перебивать, за что он ему очень сильно благодарен. Всё это напоминает какую-то исповедь перед Господом Богом, только вот Освальд — атеист, а Эдвард Нигма весьма реален.
И Эдварду можно верить.
Даже будучи к нему спиной.
— Если хочешь, то можешь спать сегодня на этой кровати, только чур на другой стороне! — Освальд (не)умело переводит тему, не желая, чтобы Эдвард хоть как-то комментировал его слова. И с чего такая щедрость, ведь Освальд все ночи до этого даже не представлял себе, что может позволить другому человеку лежать рядом с собой? А теперь вот так.
(Так, потому что он не хочет чувствовать себя покинутым).
— Спасибо, что поделился со мной, Освальд, — Эдвард наверняка сегодня не уснёт и будет много думать, смотря в пернатый смольный затылок, который хочется чьмокнуть.
А потом оставит Освальда одного.
***
Освальд просыпается от какого-то непонятного шума и рычит в подушку, пытаясь спрятаться от назойливого копошения. Он, между прочим, не выспался, он вообще не понимает, что происходит, потому что спал он тревожно, а когда наконец удалось нормально заснуть, то его нагло будят. Как нестыдно!
Он приоткрывает один глаз, свет бьёт в лицо, и ему стоит всех усилий, чтобы разглядеть Нигму, который что-то делает на кухне и гремит посудой. Кобблпот прикусывает язык, потому что хочет вновь завредничать и выразить своё недовольство, но лишь спокойно спрашивает:
— Что ты делаешь? — Эдвард застывает на месте, как будто его поймали за убийством, и медленно разворачивается, чтобы посмотреть на Освальда.
— Тебе сюрприз…
— Что? — У Освальда тут же проходит вся его сонливость, ведь интерес — превыше всего. Ему же не показалось? Он откидывает одеяло и поднимается с кровати, не отрывая от Эдварда глаз… И только сейчас, принюхавшись, он понимает, что в квартире стоит терпкий запах чего-то родного.
— Пока ты спал, я решил принести ёлку и приготовить тебе пирог… Клубничный, — Эдвард улыбается так, будто он — и есть Санта-Клаус. Санта-Клаус и Бог в одном лице. — Сюрприз! — Эдвард размахивает руками и убирает яркое, цветное полотенце, которым был накрыт пирог. — Я не претендую на уровень твоей мамы, но вдруг я смогу возродить в тебе дух Рождества.
Освальд, не моргая, смотрит на пирог, украшенный сердечком в центре, затем переводит взгляд на пушистую зелёную ель в углу комнаты, от которой ещё пахнет морозом, а потом застывает на Нигме (любуется).
Он сейчас невероятно домашний, в своём причудливом фартуке с химическими формулами, на щеке виднеются остатки муки, а пальцы наверняка со вкусом клубники. Он стоит и жмётся, видимо, переживая, что сделал что-то не так, что вся его задумка — сплошная ошибка, и Освальд сейчас разозлится, потому что рассказал слишком много, а Эдвард нагло воспользовался информацией.
— Давай поцелуемся? — произносит Освальд, и выражение лица Эдварда меняется с переживающего на непонимающее. Возможно — это ошибка, возможно он — просто нуждается хоть в чьём-то тепле, но сейчас это так неважно.
В эту самую секунду Освальд хочет прикоснуться своими губами к губам Эдварда Нигмы и ни о чём больше в жизни не жалеть. Ему нужны прикосновения к щекам и шее, чтобы почувствовать себя живым и ощутить на языке привкус рождественской магии. Почувствовать в себе зачатки любви.
— Что? — Если Эдвард окажется гомофобом и выгонит Освальда на улицу вместе с его ебучим пирогом и ёлкой, то будет, безусловно, сюр. — Это ещё одна рождественская традиция?
(И даже его неловкость умиляет).
— Нет, это лишь моё пожелание, — Освальд делает шаг навстречу Эдварду и невинно моргает длинными ресницами, томясь в ожидании. Ему. Надо. Поцеловать. Нигму.
Только если он захочет, конечно.
— А пирог? — Эдвард сегодня рано утром укрыл Освальда одеялом, чтобы он точно не замёрз, взял из комода деньги, закрыл квартиру на замок и пошёл искать клубнику. И ему, правда, пришлось обойти не один магазин прежде, чем найти крупную красную, а самое главное вкусную клубнику в этот судьбоносный морозный декабрь. (Для Освальда Эдвард бы нашёл её и в январе, и в феврале). Он смог бы привести её из-за океана, доставить её через шторм и бури, чтобы Освальд почувствовал себя ребёнком.
— А потом пирог. И всё, что захочешь — тоже, — Освальд готов на все миллион процентов, ему хочется почувствовать Эдварда Нигму каждой своей клеточкой. Тактильная жажда задушит его голыми руками, если этого не случится.
— Только я не умею… — Эдвард мнётся, хоть в голове и кричит громкое «целуй его», потому что хочется уже давно. Ещё с их первой встречи в участке.
— Я научу, — внутри оседает стойкое ощущение, что Освальд всю жизнь ждал именно Эдварда, именно с поломанной судьбой и клубникой, чтобы два поломанных человека смогли залечить друг друга под Рождество.
— Давай.
Освальд подходит ещё ближе и привстаёт на носочки, чтобы притянуть Эдварда за шею, и стукнуться об его губы своими. Они лишь просто прикасаются друг к другу, без языков и активных действий, но от этого почему-то так хорошо.
(Как будто встретили родную душу).
Эдвард, который не умеет целоваться, первый кладёт свои руки на талию Освальда, и он же мажет языком по верхней вишнёвой губе, ощущая, как сердце внутри бьётся с какой-то сказочной мелодией. Освальд ведёт пальцами по шейному позвонку, и они утопают в мягких волосах. Невыразимо приятно.
Внутри расцветает жизнь, та самая, что уже давно, как думал Освальд, погибла где-то на задворках души. Но сейчас чувствуется столько чувств, что плакать хочется лишь от счастья, и остаться жить в этом моменте, на несколько миллиардов секунд позабыв о прошлом, и не думая о будущем.
— Приятно, — шепчет Эдвард и целует вновь, — у тебя мягкие губы.
— Спасибо, — Освальд слегка посмеивается, и в уголках глаз загорается счастье. — Мне тоже приятно, Эд…
Они целуются ещё и ещё, прикусываясь и облизываясь, переплетая пальцы рук и дыша друг другу в губы, потому что просто хочется. Освальд и сам-то целовался в последний раз уже давным-давно, возможно, ещё в школе, и то это было отвратительно… А с Эдвардом хорошо. И не только целоваться.
(Провести всю жизнь с Эдвардом неописуемо хорошо).
И это Рождество — начало великого союза, который поставит весь Готэм на колени.
Но сначала клубничный пирог, какао и украденные ёлочные игрушки, которыми они вместе украсят зелёные ветви.
А затем вместе лягут спать.
В обнимку.
Обязательно долго и медленно целуясь.
И так каждый их день вместе.
Всегда.