Желтые цветы, зеленый луг

Россыпь желтых цветов среди травы на лугу.

Они последнее, что я вижу, прежде чем меня заталкивают за толстый коричневый забор и захлопывают дверь за спиной. Они горят перед глазами — я знаю, что долго еще не увижу мир снаружи. Если увижу когда-нибудь.

Стараюсь об этом не думать. Бессмысленно. Глупо. Лишает надежды, а надежды мне лишаться никак нельзя. Она помогает держать страх в узде. Помогает казаться спокойным, даже когда внутри все переворачивается. Помогает…

Помогает не думать о том, что случилось. Неважно, почему и как я здесь оказался. Слуги будут шептаться: карточный долг. Или отвечает за вину своих подчиненных. Это совершенно неважно. Важно то, что я сбегу отсюда, и у меня лишь одна попытка.

В особняке тихо. Такой большой дом, почти замок, из камня и дерева, а ничего не скрипнет. Кажется, даже дыхание гаснет в глубине коридоров. Слышишь разве что шаги, когда кто-то подходит, но это и к лучшему: успеваешь скрыться, прежде чем попадешься на глаза слугам или… хозяевам дома.

Их трое. Старик, что привез меня сюда, с жестким неулыбчивым ртом и насмешливым блеском в глазах. Я его почти не вижу, даже когда наблюдаю из окон: он днями сидит в своем кабинете. Молодая женщина, надменная и бледная, подбирающая светлые волосы в высокий пучок. Ее платья всегда сверкают так, что режет глаза, пышные юбки шуршат по полу — она придерживает их изящным движением. При этом на ее губах такая неприятная, злорадная улыбка, что страх в моей груди начинает ворочаться, а маска спокойствия дрожит на лице. Это она дрессирует собак на псарне, таких диких и злых, что еще щенками пытаются схватить тебя за ноги. Молодой мужчина, чуть младше нее, так похож, что не остается сомнений: брат. Такие же бледно-золотые локоны, что кажутся совсем бесцветными в тени, такая же режущая улыбка, лишь вместо платья — дорогой, расшитый сверкающими нитями камзол.

Их трое. Так я думал. А потом в библиотеке увидел четвертого. И в то же время не четвертого. Перечисляя, я считал их одинаковыми воплощениями одного семейства, одной воли, а он…

Он был четвертым. И в то же время — одним-единственным.

Я не услышал шагов, потому что он не подкрадывался, не подходил. Он сидел за столом за частоколами шкафов, отгородившись башенкой из книг, и сосредоточенно читал том с пожелтевшими страницами. Я бросился из-за угла и почти налетел на него, как на стекло, не сразу даже заметил его стражей. Сердце встрепенулось подстреленной птицей в груди, я заледенел, забыл дышать, не смог шевельнуться. Сбежать значило выдать себя. Значило показать, что я на самом деле боюсь стать жертвой хозяев дома, для чего меня сюда и привели, поэтому я выдал:

— Принести вам чего-нибудь? Кофе или чай?

Рискованно, слишком рискованно: я как-то видел сквозь мутное окно, как молодой мужчина, третий, ударил слугу по лицу кнутом лишь за то, что тот подошел слишком близко. Я был пылью для этих людей, а прикинувшись слугой, поднялся в их глазах до мусора. Рубашка прилипла к спине, ладони заледенели, но с лица не слетела маска учтивости и непоколебимого спокойствия, я просто не мог позволить ей слететь.

Он даже не поднял головы, только брови раздраженно сдвинулись к переносице и кожу прорезала морщина. Он молод, самый молодой из всех, волосы обрамляют лицо, открывают высокий лоб, отливают серебром и пеплом на свету.

— А разве похоже, что я чего-то хочу? Не отвлекай.

Я учтиво поклонился и скользнул к выходу из библиотеки. В коридоре среди мрака привалился к стене, закрыл глаза и выдохнул, содрогнувшись всем телом. Так близко. Еще и оказался перед одним из них. Хотя нет. Он ведь не посмотрел на меня. Остальные бы посмотрели, но он…

Я не выглянул из-за угла. Не сдвинулся с места. Легко представил, как он чуть навалился на стол, уперевшись локтем, обтянутым белой рубашкой, и уставился в книгу, так сосредоточенно, что не видел больше ничего вокруг.

Я стоял. Прислушивался, но так и не услышал даже едва различимого шелеста страниц.

***

«Ты слишком много болтаешь, заткнись уже!» — кричит брат и наотмашь бьет его по лицу.

«Из тебя вечно и слова не выдавишь! Проваливай!» — кричит сестра и толкает его с такой силой, что он спотыкается о порог ее комнаты и падает в коридор.

Через некоторое время, изо всех сил пытаясь угодить им и отцу, Этанрал понял: что бы он ни делал, их отношение к нему не изменится. Их просто-напросто выводило из себя его существование. Его судьба была предопределена в момент рождения, когда мать рассталась с жизнью, давая жизнь ему. Собственно, он видел отца, наверное, с десяток раз, а разговаривал с ним и того меньше.

Все это прозвучало бы довольно грустно, но на самом деле забавляло. Сознательное решение семьи сделать вид, будто его не существует, привело к тому, что Этанрал вырос с тем, чего не было у его сестры и брата: с интеллектом, проницательностью и наблюдательностью.

Заслышав торопливые, но почти неразличимые шаги, он мгновенно отстраненно подметил, что в замке появился новый пленник. Пленники, впрочем, его мало интересовали. Даже когда новый едва не налетел на него в библиотеке и в последний момент совершенно естественно прикинулся слугой.

Этанрал внимательно разглядывал рисунок на странице. Детально проработанный передний план. В меру яркие, естественные цвета, что чуть размывались, уходя вдаль. Блеск хрупкой деревянной ограды у дома, тени на белых стенах — казалось, вот-вот всколыхнутся от ветра вместе с цветами, что их отбрасывали. Яркие лепестки, красные и розовые. Он нагнулся над книгой сильнее, прищурился, стараясь различить переходы оттенков. Давно уже не рисовал, с тех самых пор, как…

«Только зря время тратишь, лучше бы занялся чем-то полезным! Ты мой сын, так веди себя подобающе!» — краски разбиваются, кляксами расплываясь на полу, следом сыплются кисти, и руки отца с треском разрывают рисунок надвое.

Все равно Этанрал часто представляет, как рисует, какие цвета подбирает, чтобы передать все именно так, как пришло к нему. Перед глазами вспыхивает бескрайний луг за забором особняка: зеленая трава с вкраплениями коричневого, усеянная желтыми головками цветов. Ни дорог, ни оград, насколько хватает глаз. Упасть бы в это море, закрыть бы глаза под бледно-голубым небом и всколыхнуться от ветра вместе со всем вокруг…

Иногда кажется, что отец приставил к нему стражников из страха, что Этанрал захочет наложить на себя руки и таким образом свести на нет жертву своей матери, но нет, у него и в мыслях нет ничего такого. Иногда кажется, что он просто придумал этих безмолвных призраков в кольчугах.

Чтобы убедиться в обратном, он нарочно медлит в проеме и хлопает дверью аккурат в тот момент, когда рука одного из стражников оказывается на деревянных лутках. От вопля, вспоровшего тишину коридора, углы губ изгибаются в усмешке.

В следующий раз Этанрал встречает того пленника на кухне, когда сидит за рассохшимся старым столом и выкладывает цветок из кофейных зерен: хотел просто заварить себе чашку, но немного увлекся, и напиток стынет теперь в углу позабытый. Его призраки в кольчугах тоже здесь, не двигаются, и он обращает на них не больше внимания, чем на тени.

Шаги раздаются из коридора — те же самые, скользящие, тихие. Этанрал отрывается от картины, удивленно, раздраженно, непонимающе, и наконец смотрит на пленника: тот останавливается у двери. Он немного ниже ростом, у него густые темно-каштановые волосы, что торчат во все стороны, чуть смуглая кожа и нечитаемый взгляд. Подбородок не опущен, но и не поднят вызывающе. Из тех ли он пленников, что ломаются и умоляют о милосердии, которого не получат? Из тех ли он пленников, что пытаются сбежать сломя голову и насмерть расшибаются о копья стражников?

От легкой улыбки, кажется, потрескаются губы и осыплются осколками мозаики. В воздухе пахнет кофе, а на столе расцветает коричневый цветок из зерен — разжевать и проглотить эту горечь, сквозящую у основания языка изо дня в день, да только все равно не выйдет. Эта горечь не исчезнет, даже если перебить ее кофе.

— Как думаешь, что люди чаще всего рисуют? — спрашивает Этанрал.

Пленник моргает на долю мгновения быстрее, чем прежде, его радужки вздрагивают, но вот он снова принимает невозмутимый вид и отвечает:

— Не знаю. Думаю, пейзажи. Точно не что-то жестокое.

Этанрал чувствует, что в этот раз и сам моргает на долю мгновения быстрее, чем прежде.

— По-твоему, даже жестокие люди не любят рисовать жестокость?

Он переплетает пальцы в замок и опускает на них подбородок. Мог бы убить пленника, мог бы ударить, избить, переломать кости, как не раз поступали отец, сестра, брат. Иглы под ногти, раскаленная кочерга на груди, кандалы на запястьях. Много способов причинить боль и отобрать жизнь.

Горький запах становится невыносимым, его так много везде, что воздуха не хватает, но Этанрал хочет услышать ответ, хотя это будет самый обычный, банальный, испуганный ответ.

— Да, — отвечает пленник так же ровно, но в его спокойном голосе чувствуется энергия, как чувствуется мощь лавы в спящем вулкане. — Большинство художников рисует то, что их радует. Они представляют луг и желтые цветы на нем, и когда рисуют это все, оно остается в их душе навсегда. Даже если картину уничтожить. Даже если воспоминание об этом сотрется от времени.

— Ты слышал о художниках, что рисуют своей кровью?

— А ты бы хотел рисовать кровью? — спрашивает пленник, ничуть не смутившись, и его слова осколками разлетаются у Этанрала в груди. — Это кофейные зерна. И я вижу здесь цветок, а не нож в крови.

Шаги скользят к выходу быстрее, чем созревает ответ, да и, признаться честно, Этанрал оторопел, замер, вдыхая запах кофе из чашки, потому что слова, что никогда прежде не подводили, все вдруг куда-то разлетелись.

Наконец, оттаяв, он делает большой глоток кофе и улыбается в чашку. Пленник говорил без страха. И без дерзости. Этанрал мог бы его убить, мог бы… так поступали отец, сестра, брат… мог бы…

Перед ним на столе распускается, благоухая, цветок из кофейных зерен.

***

Я вдыхаю тишину, пробую на вкус. Она отдает застоявшейся водой и кровью в углу разбитых губ. На ребрах расцветает синяк, но надежда в груди ничуть не становится меньше. Если потерял голову, считай, пропал, растворился в урагане своих эмоций.

Четвертый, тот юноша из библиотеки, на этот раз увидел меня. Поднял голову, впился взглядом, точно желал запомнить каждую мою черту. Я тоже смог его разглядеть. У его старших сестры и брата были невозможно прекрасные фарфоровые лица с розовыми росчерками губ — у него же было человеческое лицо. Тень усмешки на тонких губах, чуть крупноватый, но прямой нос, едва уловимо наметившиеся морщины на лбу и… глаза, серые, бесстрастные и в то же время грозовые. Так смотришь на тяжелую тучу и понимаешь, что вот-вот разразится дождь. Даже волосы у него другие.

Он точно запомнил меня, а значит, нужно лучше избегать его. Плохо одно — он может оказаться где угодно, притаиться без единого звука, будто поджидает. Казалось, врос в особняк, растворился среди стен и теней. Я никогда не видел его с остальными членами семейства: что в библиотеке, что на кухне он был в одиночестве, окруженный лишь своими стражами, не отличимыми от столов и стульев.

Похоже, в этом особняке не только я сижу на цепи, но моя цепь реальна, порой кажется, что сдавливает горло и лязгает за спиной — стоит лишь попытаться выйти за забор, как меня убьют, стоит лишь попасться на глаза кому-то из семейства, как удар обожжет тело, а то и случится что похуже, но попасть в оковы не страшнее, чем в них родиться.

Не все цепи можно увидеть, твоя милость: пусть звенья твоей призрачны, их тяжесть так опутывает тебя, что может раздавить.

Впрочем, я подмечаю это отстраненно. Буду бежать. Оставлю особняк позади и все его цепи тоже.

Знаю все входы и выходы. Знаю, где на окнах расшаталась щеколда, а где не открыть ставни, как ни старайся. Знаю, когда сменяются стражники и когда открывается узкий проход в заборе, где мелькает ветреный, головокружительный прямоугольник неба. Не медлить. Сделать шаг. Решительно, но не импульсивно. Я в своем праве уйти, а значит, нужно и на остальных произвести впечатление, будто я в своем праве.

Надеваю передник, убираю волосы под темную косынку. Работаю на кухне, неотличимый от слуг, но они то и дело косятся на меня: понятное дело, не узнают, но и не спрашивают ни о чем. Лишнее любопытство здесь ни к чему. Я стараюсь не мозолить им глаза, но при этом и не вести себя слишком суетливо или нервно: движения выверенные, продуманные и в то же время как можно более естественные. Нет ничего более сложного, чем казаться собранным и невозмутимым в тот момент, когда ужас раздирает изнутри. Черный ход для слуг на кухне. Выход к забору через псарню. В конце концов, просто узкий проем в самом заборе — если захочется отбросить все, ринуться напрямик и увидеть восхитительный луг с желтыми цветами за миг до смерти…

Мне кажется, другие предпочли бы выход для слуг, сквозь который весь день течет множество людей. Среди них легко затеряться. И в то же время это самый очевидный вариант. Если кто-то хочет сбежать, он будет бежать через выход для слуг, и хозяева особняка тоже об этом знают.

Глава семейства не забыл про меня — он не из тех, кто так просто забывает о своих пленниках. Он лишь выжидает, как змея, притаившаяся в камышах. Ударит, когда я не буду этого ожидать. Убьет, когда будет казаться, что я в безопасности.

Поэтому — псарня. Пусть там непрерывно лают огромные злые собаки, они заперты в клетках за толстыми прутьями. Никто меня там не почует и никто не подумает, что я рискну сбежать тем путем, где меня могут разодрать на ошметки.

Молодая женщина, вторая, часто ходит туда. Не вижу и не слышу, что она там делает, но могу догадаться. Воздух в особняке душен и, кажется, хватает за горло. Я хочу увидеть те прекрасные желтые цветы не только тогда, когда проваливаюсь в беспокойный сон в темной глубокой нише за статуей. Я хочу вернуться. Стать из пленника снова собой. Я…

Почему-то вспоминается четвертый, сидящий за столом в библиотеке. Он запомнил меня. Он один из семейства. Он попытается мне помешать? Говорят, из рабов получаются самые жестокие хозяева, а что будет с тем, кто одновременно и раб, и хозяин?

Я стою у окна. Оно выше забора, и отсюда видно тот самый луг, вот только грязное, мутное стекло превращает зелень и желтые цветы в россыпь серых пятен. К горлу подкатывает ком. Кажется, внешнего мира за забором просто не существует, во всяком случае, не в том виде, что я его знаю. Будто отвратительная сущность особняка расползается дальше, выступая за границы.

Во дворе мелькает силуэт, покачивается светло-серый плащ. Торопливые шаги, даже на вид беззвучные, и дело не только в сапогах мягкой кожи. Я сразу узнал его, узнал до того, как он полуобернулся и из-под капюшона мелькнули тусклые пряди и знакомый профиль. Поспешно, как вор, он толкнул плечом узкую дверь и вырвался во внешний мир.

Мое сердце на миг обрывается, кажется, пол под ногами превращается в зыбучие пески. Сбежит? Не сбежит?

Открытый проем зияет открытой раной. Я успеваю увидеть, как юноша из семейства опускается на землю, упирается руками в траву и вытягивает ноги, и узкая дверь в заборе беззвучно закрывается.

Я стою, не в силах пошевелиться. Стою и стою, пока через вечность дверь снова не открывается и он не возвращается к особняку, куда медленнее, размашистее прежнего, даже плечи будто выравниваются. От его фигуры веет умиротворением.

Внизу хлопает дверь — или, может, только чудится, иногда в этой кромешной тишине раздаются звуки, которых на деле нет.

Он… он сидел перед забором и смотрел на луг. Он видел бескрайнее море зеленой травы и желтые головки цветов, что вспыхивали то тут, то там. Он смотрел на них, позабыв обо всем, смотрел, подставив ветру лицо, не чувствуя, что капюшон соскользнул на плечи, а несколько прядей упало на лоб. В его душе поднималась тоска, раздирая криком все существо, но он молчал, лишь смотрел, он давно научился с ней мириться. В такие моменты, наверное, вспоминал, каково это — плакать внутри от осознания недосягаемости.

Он смотрел на луг и дышал глубоко, наслаждаясь переплетением запахов. Он смотрел на луг и видел то же, что и я.

Щемящее чувство, почти сбивает дыхание. Я пытаюсь вернуть мысли в русло побега, но они плавно, незаметно для меня самого возвращаются к неслышному хлопку двери в заборе и скользящей прочь фигуры в капюшоне.

***

Выплачивать неоплатный долг трудно. Особенно если не знаешь его настоящую цену. У него нет и не будет предела. Этанрал забрал у своих сестры и брата мать, у отца — жену, а что забрал у себя, так толком и не понял. Его мать отдала жизнь, чтобы он родился, так что он мог лишь тоже отдать свою жизнь другим, капля за каплей, пока она не иссякнет напрочь.

Все и ждали этого от него.

Когда они были младше, сестра и брат частенько подкарауливали его в коридорах особняка. Их ядовитые усмешки, одинаковые, как у близнецов, резали хуже, чем тумаки и ножи. Когда они выросли, решили, что несолидно отрываться на нем — как ни посмотри, он один из семейства, пускай они бы предпочли видеть его на дыбе или на виселице, чем на обеде за общим столом, — так что взяли пример с отца и переключились на слуг и пленников.

Этанрал обычно не стоял у окна: вид каменного двора вокруг особняка угнетал, вызывал желание просто бездумно сидеть, позволяя себе раствориться в застоявшейся тишине. Но сегодня почему-то встал из-за стола, отложив книгу, и замер. Взгляд скользил сквозь мутное стекло, будто мог скользнуть и сквозь забор, туда, где…

На грани видимости мелькнуло движение. Слуга. И брат. Ожидаемая сцена, легко представить, что последует дальше.

Углы губ дрогнули, как на нитках. Рука брата взвилась и обрушилась на голову слуге. Не пощечина, а полноценный удар. Слуга пошатнулся, но не упал. Брат сорвал с пояса кнут, точно только вспомнив о его существовании, и замахнулся. Тонкий черный всполох пронзил воздух, кровь брызнула на камни.

Усмехаясь, Этанрал жадно ловил взглядом каждое движение, каждый жест, каждый всполох жестокости, что жаром отдавался в груди. Хорошо. Как же хорошо. Неслышимый свист хлыста отдавался под кожей, алые рубцы, что загорались на руках и лице слуги, будто впивались в глаза. На миг позабылось, как дышать, рука прикипела к стеклу — холодному, грязному стеклу.

Да… Вот она — истинная сущность их семьи. Слуги здесь надолго не задерживаются, а о пленниках нечего и говорить.

Брат исчез в особняке. Слуга, пошатываясь, тяжело захромал к другой двери. Невольно вспомнился тот пленник. Тот… что, так спокойно держался, так решительно говорил. Если бы он попытался сбежать через дверь для слуг, поймать и убить его было бы проще простого. Они все думают, что легко затеряются в толпе, но лихорадочные повадки и испуганные лица их выдают. Даже самых стойких. А еще… еще шаги. Осторожные, тихие, будто идут и невольно пытаются не издавать ни звука. Раствориться в этих шагах можно. Затаить дыхание, чтобы их уловить, и больше не дышать.

Усмехаясь, Этанрал отошел от окна, провел ладонью по книге. Тягучая до боли, глубокая история о семье аристократов, где плелись жестокие интриги. Раствориться в строках, как в шагах. Забыть, что вокруг тяжелый воздух, тяжелые взгляды, тяжелая пустота от стражников-призраков рядом. Сегодня Этанрал вышел за забор и опустился на траву, а впереди разлился луг, зеленые, чуть высушенные солнцем стебли, россыпь желтых цветов повсюду, точно солнечные лучи прилегли отдохнуть на землю, да так и остались, не пожелав возвращаться. Рот тянуло жаждой, в горле вставал ком, но усмешка не сходила с губ, будто прижгло.

Этанрал уловил, что скребет ногтями по лакированному столу, будто выводит луг, траву, цветы, и сжал кулак.

Интересно, что бы тот пленник сказал об этой книге? Хотя ему сейчас, конечно, не до чтения, раз уж он готовится к побегу. Скорее всего, он готовится — как иначе? Он не похож на того, кто готов преклонить голову и подставить плечи под кнут. Не похож и на того, кто готов сломя голову броситься бежать. Что если… что если он просто… решил остаться здесь, стараясь не попадаться никому на глаза? Что тогда?

Нет… Как-то глупо звучит. Жить в постоянном напряжении, будто под острием клинка, не в силах сделать и шага к свободе, презираемый и отвергнутый…

Этанрал сжал зубы. Книга перед ним вдруг потеряла всякую привлекательность, и он захлопнул ее — резче, чем когда бы то ни было захлопывал книги.

***

Меня привлек звук тетивы, как уставшего путника привлекает огонь на болотах. И, не в силах противиться этому зову, я выглянул из-за каменной стены.

Во дворе стояли несколько манекенов для тренировок, но сейчас возле них никого не было. Чуть поодаль с луком наперевес стоял старший сын семейства, а перед ним…

Перед ним, заведя руки за спину, стоял молодой мужчина, даже юноша, примерно моего возраста. Я ожидал увидеть яблоко у него на голове в лучших традициях жестокости, но не было ничего, разве что копна русых волос.

Старший сын вскинул лук и с треском натянул тетиву. Он был близко, слишком близко, чтобы промахнуться. Мое сердце сжалось. Нужно помешать ему, но я не мог даже пошевелиться.

Стрела сорвалась и угодила в край мишени, что стояла метров через пять справа от пленника.

Я сдержал вздох облегчения. Старший сын стреляет не в него — он лишь учится попадать в цель, когда ее загораживает препятствие. Жестоко, но…

Старший сын выругался и взмахнул луком, рассекая воздух, длинный, богато расшитый плащ всколыхнулся у его ног. Миг — он выхватил из колчана за спиной стрелу и молниеносно натянул тетиву. Я успел увидеть его искаженное гневом прекрасное лицо, и стрела впилась пленнику в грудь.

Я задохнулся. Даже не закричал, лишь бессильно провалился к стене и закрыл глаза, но даже так под веками разгоралась страшная картина. До ушей донесся глухой шлепок — то пленник упал, ушел в посмертие.

Секунда проносилась за секундой. Не получалось сглотнуть, не получалось сдвинуться, будто по голове ударили чем-то тяжелым. Он… он все же убил того человека. За долю секунды, без особой причины.

Я шатнулся вперед. Взмокшую спину обожгло ветром. Нельзя выдать свое присутствие. Все равно уже ничего не сделать. Если бы только… если бы я раньше…

Стараюсь об этом не думать. Бессмысленно. Глупо. Лишает самообладания, а самообладания мне лишаться никак нельзя.

Нужно бежать сегодня. Все уже взвешено, просмотрено, продумано. Идти через псарню в сумерках: не слишком на виду, но и не так очевидно, как ночью. Нужно мыслить не так, как мыслят они.

Я дожидаюсь вечера. Сизое небо подергивается лиловой дымкой. Как ни в чем не бывало иду на псарню. Спокойный, размеренный шаг, спокойное, размеренное дыхание. Ничто не должно выдать волнения и страха. Я иду по своим делам совершенно оправданно, мне нечего опасаться — пусть они в это поверят. Псарня все ближе, сено скрипит под ногами, и, хотя все мое существо рвется к узкой ссохшейся двери впереди, я сдерживаюсь, чтобы не побежать. Ладонь наконец касается железной ручки, и из псарни на меня бросается жаркий воздух и затхлый, спертый животный дух.

Я переступаю порог. Здесь так темно, что не решаюсь закрыть дверь: оставляю небольшую щель, чтобы проникал хоть какой-то свет. Собаки со всех сторон заливаются лаем, прыгают на прутья решеток, а когда глаза привыкают к свету, я понимаю, что здесь не только они. Высокая фигура в длинном пышном платье поворачивается ко мне, и недоумение отражается на холодном лице.

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает она требовательно. Я не успеваю ответить, как что-то врезается мне в щиколотку и тянет за штанину. В кожу будто впиваются иголки, но я сдерживаю вскрик и перевожу взгляд вниз. У моих ног возятся коричневые щенки, не то играя, не то в самом деле пытаясь меня укусить.

Острые зубы оставляют след на моем ботинке, и я понимаю: второе. Едва сдерживаюсь, чтобы не пнуть их — это было бы легко, они бы разлетелись по всей псарне, но я этого не сделал. Пусть мне и страшно, эти крохотные создания не заслуживают боли и потока чужой злости, при одной только мысли мое сердце сжимаются.

Дочь семейства подбирает юбки и движется ко мне. Ее прекрасное лицо яростно искажается, как у ее брата во дворе целую вечность назад. Что сказать? Что сделать? Слова покидают меня вместе с решимостью, а слюна обволакивает язык. Мгновения падают в тишину, как в снег.

— Я… — начинаю, так и не успев ничего придумать, и позади скрипит дверь, отчего все тело содрогается. Оборачиваюсь.

Там второй сын семейства. Стоит в полумраке, словно призрак, слегка улыбается, а его глаза напоминают бездонные колодцы.

Мне конец. Я понимаю это так отчетливо, что страх уходит. Когда не на что надеяться, бояться уже тоже нечего. Напряжение уходит из плеч и спины, язык отмирает от нёба, и я выпрямляюсь. Не знаю, смогу ли с достоинством встретить смерть, но в моих силах хотя бы попытаться.

— Чего так долго? — хмурится на меня другой сын, четвертый и в то же время сам по себе, сверкая глазами, но улыбка не сходит с его губ, будто нарисованная.

— Объяснись! — требует его сестра таким тоном, будто перед ней еще один пленник. Тот пожимает плечами.

— Хочу себе щенка. Послал его, чтобы он взял мне какого-нибудь, сама понимаешь, не хочу, чтобы мне откусили пару пальцев, и устал уже ждать. А он тут на тебя наткнулся.

Красивое лицо женщины искажается в гримасе, брови сводятся к переносице. Щенки больно хватают меня за ноги, но я не двигаюсь, даже вида не подаю.

— Берите и выметайтесь! — шипит она и поворачивается к брату. — И чтоб я тебя больше здесь не видела!

— Но это и мой дом тоже, — улыбается другой сын. Его улыбка неизменна, и от этого возникает странное ощущение, словно разговаривает оживший портрет.

Женщина пересекает псарню, цокая каблуками по полу, и меряет брата уничтожающим взглядом. Кажется, что сейчас ударит его наотмашь по лицу, да так, что он упадет в полусгнившую солому, но сдерживается и стремительно вылетает из псарни.

Я выдыхаю. Осторожно переступая через щенков, сам не зная, что хочу сказать и хочу ли вообще говорить, направляюсь к другому сыну.

— Спасибо, — только и нахожусь с ответом.

— Мне еще долго ждать щенка? — говорит тот. Его улыбка как натянутая струна, кажется, еще немного, и порвется.

Я замираю, приоткрываю рот, но вовремя спохватываюсь. Конечно же, он не собирался лгать сестре. Просто немного поменял порядок действий. Не стоило и надеяться, что он просто даст мне уйти.

И все же… он мне помог. Из одному ему известных побуждений. Или просто решил обернуть ситуацию себе на пользу, тоже из одному ему известных побуждений.

Я сглатываю. Выбора нет. Придется сделать вид, что я просто слуга и подчинюсь его приказу. Он может убить меня или ударить у любом случае, но… Может, так будет меньше шансов умереть в шаге от цели.

Я наклоняюсь, не давая себе подумать, и хватаю первого попавшегося щенка. Он лает, нещадно извивается в моих руках и пытается цапнуть за ладонь. Я тычу его в грудь сыну семейства, он перехватывает щенка, и тот вдруг затихает, только смотрит на меня черными глазами. В первый миг сердце стискивается: щенку больно, придавили? Но нет, сын семейства держит его мягко, прижимая к камзолу, и неловко поглаживает пальцем по лбу.

Он шлет мне улыбку, чуть более настоящую, чем прежде: усталую, израненную, многозначительную. Разворачивается и уходит прочь, оставляя меня с громким лаем повсюду, щенячьей возней на полу и кромешной сумятицей в душе.

Помог.

Он только что мне помог.

***

Этанрал задыхался, уперевшись обеими руками в стол. Дверь позади надежно заперта на засовы, и стражники-призраки остались снаружи, никто ему здесь не помешает.

Перед ним — простой лист бумаги, готовить холст не было ни времени, ни решимости. Образы рвались из головы, желая выплеснуться красками, и он дал им волю, забылся в них, как забываются в вине или в любви, а может быть, даже сильнее. Рука двигалась будто сама, выводя зеленые стебли, желтые кляксы превращались в головки цветов, а над ними разливалось светло-голубое, сероватое небо. Незримый ветер пробегал по рисунку, пригибая траву к земле и овевая лицо бескрайней свободой. Кажется, еще немного склонишься — и провалишься туда, войдешь, как в прохладную родниковую воду…

Этанрал рисовал. Спустя столько лет Этанрал рисовал. Тот луг, где он сидел, желтые цветы за забором, от края до края…

Он взял рисунок за углы, поднял на уровень глаз. Мокрая акварель переливалась в солнечном свете. Нет, невыносимо больше в этой духоте! Невыносимо больше среди холодного молчания стен и безмолвного разговора книг! Больше некуда идти, но это значит, что можно идти куда угодно — вперед, насколько хватает глаз, среди зеленой травы и желтых цветов!

Этанрал отложил рисунок на стол. Откинул голову назад и вдохнул полной грудью. Щенок под окном лакал молоко из миски на полу.

Просто… уйти. Решиться… как тот пленник. Не лебезить и не дерзить, но отстаивать себя до конца. Даже когда того пленника загнали в угол, он не выдал страха. Неуловимо, как призрак, он двигался к своей цели — свободе. Даже зная, что может в любой момент умереть или почувствовать боль, он двигался к своей цели.

Свободе.

Жизнь, где не будет звенящей пустоты. Жизнь, где тишина не будет оглушать. Жизнь, где он сможет идти, куда пожелает, и никто не упрекнет его за это. Жизнь, где он будет чувствовать себя дома повсюду. Какой смысл оставаться в особняке семейства, если это место, место, где он родился, на самом деле никогда не было его домом?

Тот пленник… Осталось ли у него за пределами особняка хоть что-то, или он просто рвется отсюда в погоне за эфемерной свободой?

Этанрал вдохнул полной грудью и отложил рисунок. Зеленая трава и желтые цветы вспыхнули перед глазами яркими пятнами, хотя он приглушивал краски водой, когда рисовал.

***

Через псарню бежать больше нельзя.

Меня вычислили. Я попался. Привлек их внимание, а там, где двое, вскоре будет все семейство. Бессмысленно думать, что я сам глупо разрушил свой план побега — лучше отбросить эмоции и сосредоточиться.

Конечно, они могут и так рассудить, что бежать второй раз через псарню я не буду. Вот только риск слишком велик, и охрану наверняка поставят.

Тот юноша с едва различимыми шагами… Больше я не мог называть его четвертым из семейства, даже мысленно. Если бы я только знал его имя, но что дадут имена? Если бы я только мог объединиться с ним, чтобы сбежать, но как можно ему доверять? Он мне помог. Помог, несмотря ни на что. Но… потом повел себя… очень странно. Будто наказывал себя за внезапную доброту.

Нельзя больше об этом думать. Бессмысленно. Глупо. Лишает уверенности, а уверенности мне лишаться никак нельзя. Нужно бежать. Бежать, оставив все позади.

И все же я не мог выкинуть его из головы. Жестокость и хрупкая красота в его разуме будто сражались друг с другом. Цветок из кофейных зерен на столе — и в то же время требование взять для него щенка, даже зная, что он укусит. И то, как с ним говорила сестра… Лишний в своем же доме, лишний в своей семье. Он как будто тоже пытался сбежать, но не физически, как я, а как-то внутренне.

И все же он не сдавался. Поступал так, как считал нужным, даже под ужасающим давлением отовсюду. Даже зная, что может погибнуть. А может, вопреки этому.

Я вздрагиваю. Разве… разве он может погибнуть? Нет, наверное, до такого не дойдет… или все же…

Хватит, хватит, размышления ни к чему не приведут.

Как сомнамбула, слоняюсь повсюду. Ноги приводят меня в библиотеку, будто вот так, в бесплодных раздумьях, я смогу что-нибудь придумать и сорваться с места тут же. Здесь темно и тихо, никого. На столе что-то светлеет, и я неслышимо подхожу ближе. Рисунок акварелью, тот самый зеленый луг, что будоражил мою душу во сне и наяву, а на нем сияющие солнца желтых цветов и бескрайнее светлое небо вверху…

Дыхание перехватывает, горло сжимает. Он нарисовал мою свободу, место, что звало меня днем и ночью, нарисовал и оставил здесь, чтобы я увидел.

Он нарисовал мою свободу так, будто и сам изо всех сил пытался к ней побежать.

Я вскидываю голову, точно могу почуять его присутствие в особняке и понять, исчез ли он снова где-то в переплетениях коридоров или уже переступил порог. Он родился в этой семье. Жил здесь до этого момента. Мог ли он…

Быть таким же, как я?

В любом случае, надо бежать сегодня. Его сестра уже обратила на меня внимание, а брату я чуть не попался. Даже если отец семейства снова в отъезде, рано или поздно вернется и он. Надо бежать сегодня, иначе я могу погибнуть.

Бросаю последний взгляд на рисунок и, подобно тени, скольжу во тьму коридоров.

***

На пальцах сохнет краска.

Этанрал разглядывает ее, аккуратно скребет ногтями, но она не исчезает. Разве что послать кого-нибудь набрать воду из колодца, а потом опустить руки в ведро, в чистый кристальный холод, видя, как вздымаются вверх от краски цветные вихры…

Он решает забыть о цветных пятнах — что толку смывать их с пальцев, если они расцвели где-то в груди?

Быстрым шагом он идет по коридорам, теряется в путанице их поворотов и вылетает на свет совсем не там, где собирался оказаться, но не останавливается ни на миг — неловко качается вперед на носках начищенных туфель и бросается в следующую темную пасть коридора. Шаг за шагом, неотвратимо идет к своей цели, как к центру лабиринта.

Вырывается во внутренний двор, солнце так слепит, что хочется зажмуриться, загородиться руками, но Этанрал чуть склоняет голову набок и идет вперед, к толстому коричневому забору и узкой двери в нем.

Стражников нет — он сам отозвал их обманом, сказав, что отец распорядился к своему приезду все подготовить. Они не спросили даже, почему именно им, караульным, поручили этим заняться, в особняке не принято задавать вопросы, особенно когда за ними могла последовать расправа.

Затаив дыхание, Этанрал толкает дверь. Она отворяется без скрипа, и белый свет брызжет в лицо, вынудив наконец закрыть глаза. Ветер мягко касается щек и отбрасывает серебристую прядь со лба.

Держась за лутки, Этанрал переступает порог и отпускает руку.

Ноги утопают в траве, целом море колышущихся зеленых стеблей, желтые цветы огоньками вспыхивают повсюду, и Этанрал застывает, Этанрал широко распахивает глаза. Не верится настолько, что земля, кажется, вот-вот выскользнет и обрушил его в пустоту, но он стоит так же твердо, как прежде, а мир разливается вокруг зеленым, желтым, светло-голубым буйством красок, как самой жизнью.

Прежде, выходя за порог, Этанрал присаживался у забора, подтягивал ноги к груди и смотрел, как зеленый луг с желтыми цветами проливается повсюду, а по небу скользят сероватые облака. Теперь он собирается идти. И не останавливаться очень долго.

Щенок возится у него за пазухой, высовывает мордочку из отворота камзола, тоже втягивая носом запахи пыльцы и свежей травы.

Этанрал закрывает дверь за собой и шагает вперед.

***

Если все пути побега рухнули, остается лишь проложить новый. Веревка находится легко, даже очень, к ней я привязываю пустой бронзовый подсвечник с острыми выступами, неуверенно взвешиваю на руке. Забор не то чтобы высок, меньше, чем два моих роста, но если сверзиться…

Стараюсь от этом не…

Обхожу особняк, пока не отказываюсь в узком проеме между ним и забором, там, где меня никто не увидит ни со двора, ни из окон. Раскручиваю веревку и с размаху забрасываю на забор, бронзовый подсвечник тихо лязгает о забор и застревает там, где я и хотел. Дергаю веревку, повисаю на ней, ожидая, что оборвется, но она держится. Снова спрыгиваю на землю, вытираю о штаны взмокшие руки и начинаю взбираться.

Ноги скользят по забору, плечи сводит от натуги. Кажется: вот-вот сорвусь, я уже почти к этому готов, но, рыча сквозь зубы, шаг за шагом упираюсь в стену подошвами ботинок. Тяжело, почти больно, но я рвусь и рвусь вперед, пока не хватаюсь за верх забора и не закидываю на него всего себя. Он широкий, могу без проблем лечь и отдышаться, но нельзя медлить, так что через миг я стою, закидываю веревку с подсвечником в чахлые кусты возле дома и прыгаю вниз.

Земля принимает мои ноги, как влитые, темные стебли травы чуть покачиваются от порыва воздуха. Медленно выдыхаю. Чувствую, как за спиной возвышается зловещая громада забора, а на ней еще более зловещая громада особняка, но куда важнее то, что впереди.

А впереди зеленый луг. Стебли чуть присушенной травы покачиваются от ветра, а среди них крохотными солнцами горят желтые цветы.

Я судорожно вдыхаю полной грудью, захлебываюсь воздухом, будто не могу надышаться, пьянею от светлого неба, что разливается от края до края. И луг, луг тоже не кончается, колышется зелено-желтым морем повсюду, куда только хватает глаз. Я шагаю вперед, утопаю в траве, провожу ладонями по стеблям и бутонам и вижу слева его.

Он не двигается. Широко раскрыв глаза, смотрит вперед. Я знаю, что он вышел за ворота не просто посмотреть на луг, как раньше, откуда-то знаю.

Не заметил меня? Подхожу ближе, но он ведет подбородком, смотрит на меня, и тень улыбки касается его губ. В его глазах тлеет отголосок затаенной боли, но они медленно-медленно уже наполняются солнцем.

— Куда теперь? — почти весело спрашивает он, и я готов поверить, что на этот раз его радость искренняя.

— Куда угодно, — отвечаю я, улыбаясь, и мы бросаемся вперед, вперед, вперед, по мерцающей темной зелени луга среди желтых цветов, и ветер дует нам в лица, разгоняя облака светлого неба.