у сонхва правильный, четкий профиль и длинные, уходящие вниз, к подбородку, скулы, которые если тронуть, пальцы вниз упадут. у него прямой, практически орлиный нос, гладкая кожа без каких либо изъянов и впадин, которой бы могли позавидовать все жители мира и даже кое какие другие корейцы. уён думает, что если по щекам сонхва провести шершавой бумагой, она катышками осыпется ему в руки, срезанная гладкостью этой нежной кожи.
у сонхва черные, чернильные волосы, выжженные до белого тоникой, которую специально для клипа покупал джун, и тонкие, пробивающиеся сквозь пальцы пряди, похожие на сплетенные из снега косички. уёну бы хотелось часами расчесывать их, пропуская эти снежные косы сквозь пальцы и массируя кожу головы пака, чтобы доставить тому хоть какое то расслабление в этой жизни. сонхва слишком много работает и слишком мало думает о себе, о своих проблемах и потребностях, которые стоит удовлетворять. ему все об этом говорили, и уён до сих пор мельком упоминает в разговорах, а то и говорит напрямую, но сонхва что? сонхва трудоголик ужасный, до мозга костей, и вытянуть это из него просто невозможно. работа и забота о других у него в крови, стоит только убить его, чтобы исцелить. а убивать тех, кого любишь, нельзя.
сонхва – это белые мягкие волосы, свободные одежды и дорогой одеколон, заставляющий влюбляться в него снова и снова. сонхва – это свободные одежды, запах ванили, кофе и нарциссов, неизвестно каким образом попавших на его бледную кожу. сонхва – это трудолюбие, бесконечный запас волнения о других и скрытые бинтами старые шрамы на жестких запястьях. сонхва – это уёновская любовь на века.
ёсан говорит, что сонхва – надежда всей группы и всех фанатов, которая не даст угаснуть даже тогда, когда кажется, что выхода нет. хонджун заливисто смеётся, ероша собственные волосы, говорит, что когда умрет, оставит всех на пака как на заботливого отца. юнхо в ответ бурчит что то недовольно, вешаясь на джуна сзади, а уён смотрит, как сонхва потирает запястья скрытые да улыбается слабо чону. и в этой улыбке уён тонет из раза в раз.
уён застает пака до дрожи откровенным по ошибке, когда тихо заходит в их общую комнату и видит, как сонхва стоит перед зеркалом в одних домашних штанах, и уён замирает в абсолютной растерянности. открытые, будто налитые золотом мышцы пака выглядят весьма внушающе, а его сильные плечи, не раз смягчающие всем мемберам резкие повороты и даже падения на, казалось бы, самое дно. сонхва, их мощный, добрый, всегда готовый помочь сонхва сейчас стоит к чону спиной, глядя на себя в зеркало, и в глазах его уён читает ужас. запястья перебиртованы практически до локтей, на ключицах слабые, еле проступающие следы ногтей, которые при желании то заметить очень тяжело. но у пака слишком тонкие ключицы, чтобы не заметить такую вещь.
сонхва трет запястья тонкими пальцами, кусает губы нервно, до крови практически и в упор не видит, как уён прикрывает за собой дверь, чтобы скользнуть внутрь. затягивает потуже бинты, почти переживая вены на руках, тихо охает, опуская голову и закрывая глаза: у пака дрожат губы вместе с изящными ресницами. и именно поэтому он крупно вздрагивает, когда уён решается его позвать.
— сонхва-хён?
сонхва почему то дёргается, прячет руки, складывая их на груди крестом и приобнимая себя за плечи, разворачивается к уёну, и тому хочется плакать. у пака взгляд как у ребенка, потерянного и испуганного, смиренно ожидающего своего наказания, и всем плевать, что наказывать его уён не собирается: банально не за что.
чон подходит медленно, осторожно, будто хищник, не желающий спугнуть свою жертву: сонхва смотрит испуганно, почти затравленно, а когда уён приближается совсем, отодвигается на пару сантиметров – дальше зеркало не позволяет – словно это может помочь ему спрятаться. уён улыбается ласково, приободряюще, осторожно обхватывает одно из запястий пака, утягивая его на себя; сонхва вдруг закрывает второй рукой лицо, пряча дрожащие губы в ладони: в горле где то собирается комок противных горьких слёз, которого быть в принципе не должно. от этого хочется кричать, срывая голос, рыдать навзрыд, как маленькому, но сонхва и двинуться не может: становится так страшно и стыдно за себя самого, что к глотке и тошнота подкатывает. а уён лишь мягко гладит старые, изношенные бинты, кожей почему то чувствуя проступившие там шрамы, и улыбается так солнечно, что сонхва даже видеть этого не может.
— все хорошо, сонхва-хён, – приспускает бинты на запястье, целуя ласково загрубевшую от шрамов и времени кожу, смотрит доверительно в глаза.
— никто не осуждает, это же прошлое.
сонхва неудержимо всхлипывает, тут же давясь собственными слезами, и падает прямо в мягкие объятия чона, утыкаясь носом в его плечо. уён гладит по голове, перебирая пряди, целует в висок нежно, шепча что то успокаивающее и совсем уж влюбленное до жути, и пак плачет лишь сильнее, отдаваясь полностью грубым, чуждым эмоциям, которым приходилось так долго скрываться за маской доброго, заботливого человека.
— прости.. – выдавливает из себя сонхва, пытаясь побороть царапающую горло истерику.
— прости меня…
уён лишь улыбается, обрамляя руками чужое лицо, целует в лоб, вкладывая в поцелуй столько нежности, что сонхва против воли краснеет: ему никогда столького не отдавали.
— все хорошо, хва. за прошлое не извиняются.
они засыпают с одним одеялом и предстоящим тяжелым разговором на двоих, и сонхва ощущает во сне странное спокойствие и тепло, а уён думает, что у пака слишком красивые руки, чтобы украшать их шрамами.