☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼
Сердце стучит, выскакивает из груди, бьётся так заполошно, словно он пробежал кросс длиною в жизнь. Минсок прижимает руку к груди, сердце толкается в ладонь так сильно, что ему становится больно. Паника накрывает с головой. Что-то происходит. Он судорожно подскакивает на кровати и оглядывается. Он понимает, что-то не так.
Пока непонятно, что именно, но не так, как прежде, это точно. Он смотрит в окно — там неоновым морем плещется ночь в никогда не спящем городе. Вторая луна только поднялась над горизонтом, до подъёма ещё четыре часа. Но уснуть не выходит.
Кажется, сердце разбивается о клетку рёбер с каждым ударом, обливается кровью, и она вытекает в брюшную полость, заполоняя ледяной и жгучей одновременно болью всё пространство. Волосы становятся дыбом, и Минсок прижимает ладонь ко рту от внезапно накатившей тошноты.
Всхлипывает рвано, давится выдохом и распахивает глаза, сверяя время на браслете. Всё правильно, ещё слишком рано. Ёнгук не вернулся ещё. Несколько часов отделяют их от свидания, несколько планет лежат между ними и их встречей. Дрожащими пальцами Минсок нажимает на браслет, судорожно вызывая Ёнгука.
Два тридцать две.
Он должен убедиться, что всё нормально. Он должен, он обязан знать, иначе его вывернет наизнанку. Минсок краем сознания радуется, что у него новейший браслет с массой возможностей, а не как в детстве трубка, которая неизбежно вывалилась бы из рук, когда его стало потряхивать ещё сильнее.
Вызов тянется бесконечной нитью во вселенной, плутает от одного передатчика к другому, цепляет ретранслятор, но… Тишина. Она давит, душит, топит, затапливая уши воском, запаивая его в кокон отчаяния. Минсок кусает губы и ждёт ответа, продолжая вызов, не сбрасывая.
Он ждёт возвращения Ёнгука полгода, засыпает один в холодной постели, просыпается, прижимая к себе его подушку. Он ходит по дому в его свитере, натягивает на мёрзнущие пальцы рукава и дышит его запахом, дожидаясь. Даже кофе по привычке варит два, выпивая потом обе чашки. Только свою порцию, пока кофе ещё горячий, а Ёнгука — остывшим.
Минсок ненавидит свой вынужденный отпуск по медицинским показаниям, он нервно почёсывает шрамы на плечах и шее, которые так любит целовать Ёнгук. Лучше бы он был там, на корабле, придерживался устава, неся вахту, и срывал голос, оказавшись в каюте наедине с Ёнгуком.
Он ненавидит ожидание ничуть не меньше вынужденного отпуска. Он никогда не умел ждать, ожидание убивает, выматывает, жрёт заживо. В доме ни пылинки, сотня наработок в облаке и перемалывающее ожидание в одиночестве. Минсок смотрит на луны и вздыхает. Остались часы, и после двух недель, проведённых только вдвоём, он вновь взойдёт на борт бок о бок с Ёнгуком.
Сможет просыпаться рядом, укутанный в объятия, убаюканный мерным дыханием. И пусть не будут солнечные лучи преломляться о хрустальную вазу на подоконнике, разбиваясь на тысячи радужных осколков, в руках Ёнгука всё равно, где находиться, лишь бы рядом. Вместе. Как всегда.
Чтобы иногда просыпаться в пустой постели не потому, что его нет на этой планете, не оттого, что он где-то там, в пугающей черноте, расколотой холодным сиянием звёзд, а потому, что он на кухне, задумчиво читает книгу, заваривая большую порцию бодрящего чая, которую обязательно принесёт на подносе в спальню. Или же он рядом застёгивает мундир, щуря глаза и скрывая татуировки, чтобы спустя время низким голосом, от которого у Минсока всегда ползут мурашки по коже, сказать: «Доброе утро, соня».
— Не забывай моё имя, слышишь? Никогда! — сбивчиво шептал Ёнгук, проснувшись от кошмара и выцеловывая Минсока всюду, куда доставал.
Слабо отбиваясь от внезапных поцелуев и раннего пробуждения, ещё сонный и почти ничего не понимающий Минсок лишь улыбался, подставляясь под становившиеся всё более откровенными ласки и жмурясь от первых рассветных лучей, радугой рассыпающихся по их спальне.
— Никогда.
Два тридцать три.
Минсок давится внезапно загустевшим воздухом, когда на трёхмерном дисплее вместо ответа высвечивается яркая, слепящая, пугающая вспышка и тревожный голос диктора сообщает о внезапном взрыве исследовательского корабля, что входил в пределы космопорта.
Диктор что-то ещё вещает, но голос будто стихает, теряется звук, Минсок внезапно глохнет, забывая, как проталкивать ставший колючим и густым воздух в лёгкие, он вцепляется в горло, раздирая кожу в кровь, он зажимает себе рот, борясь с тошнотой, из последних сил сдерживается, чтобы его не стошнило реальностью.
Она же ухмыляется, ощерив острые клыки, разрывающие время и пространство в кровавые клочья, одним глотком выпивает силы, медленно, кайфуя, тянет жилы, перебирает ледяными равнодушными пальцами, плывёт зыбким маревом, подёргивается белесой дымкой бытия.
Минсок распахивает глаза, просыпаясь, его невыносимо тошнит и знобит. Сердце бухает паровым молотом в груди, вторят его тяжёлым ударам обезумевшие молоточки в висках, он стирает холодный пот со лба и жмурится до боли, кусая губы в кровь, комкая в пальцах ни в чём неповинное одеяло.
Сон медленно отступает, щерится кривой ухмылкой из тёмного угла комнаты, напоминает о себе сбившимся дыханием, заиндевевшим от ужаса взглядом. Минсок садится на кровати, раскачивается, пытаясь успокоиться, но ничего не выходит. Часы равнодушно показывают то же время.
Два тридцать две.
Сердце пляшет в груди, как будто марионетка в руках обезумевшего кукловода. Минсок спешно вызывает Ёнгука, чтобы успокоиться, убедиться, что всё простой сон. Он говорил с ним всего несколько часов назад, когда они входили в систему. Но тревога не отпускает, запускает пальцы в открытую рану.
Тишина, разрезаемая лишь едва слышным гудком вызова и слабым шипением. Вызов тянется бесконечной нитью во вселенной, плутает от одного передатчика к другому, цепляет ретранслятор, но… Тишина. Она давит, душит, топит, затапливая уши воском, запаивая его в кокон отчаяния. Минсок кусает губы и ждёт ответа, продолжая вызов, не сбрасывая.
Он ждёт ответа, чтобы услышать привычные нотки, где за видимым раздражением прячется забота и усталость. Он ждёт, считая секунды, сбиваясь и начиная отсчёт вновь. Кажется, ещё мгновение, и он услышит хриплое «Минсок, два часа ночи, ты чего не спишь?», успокоится, выдохнет, но несколько секунд, затаив дыхание, будет слушать родной голос.
Два тридцать три.
Он не давится внезапно загустевшим воздухом, когда на трёхмерном дисплее вместо ответа высвечивается яркая, слепящая, пугающая вспышка и тревожный голос диктора сообщает о внезапном взрыве исследовательского корабля, что входил в пределы космопорта. Он распахивает глаза, просыпаясь.
Минсок трёт повлажневшие глаза и задыхается от остановившегося дыхания, оно застряло где-то на выходе, душит, давит, комкает реальность. Минсок не помнит, каково это делать вдох, но дыхание восстанавливается медленно, нехотя, словно бездумным аппарат накачивает лёгкие необходимым воздухом.
— Какая дикость, — шепчет Минсок, растирая ноющую грудь.
Два двадцать.
Он смотрит на пустующую часть двуспальной кровати и жмурится, глотая неродившийся всхлип. Быстрым движением вызывает Ёнгука, чтобы убедиться. Это не может быть правдой. Дурацкий сон, совершенно дурацкий. Бесконечный. Страшный.
Тишина, разрезаемая лишь едва слышным гудком вызова и слабым шипением. Вызов тянется бесконечной нитью во вселенной, плутает от одного передатчика к другому, цепляет ретранслятор, но… Тишина. Она давит, душит, топит, затапливая уши воском, запаивая его в кокон отчаяния. Минсок кусает губы и ждёт ответа, продолжая вызов, не сбрасывая.
Минсок медленно поднимается с кровати, сердце больше не стучит бешено, оно едва бьётся, внутри всё замирает, словно замораживается. Одевается он на автомате, не запоминая, что именно застёгивает. В голове бьётся воспоминание полугодичной давности, когда он проснулся и застал Ёнгука на кухне.
Вот только он не читал книгу, не готовил чай или завтрак. Он смотрел в окно, на восходящее солнце, опутывающее зарождающимся сиянием поверхность планеты, затеняя, но не вытесняя две висящие луны. Непривычно.
— Мне снился странный сон, — низкий голос звучал совсем хрипло, чуть надломлено. — Пустынный пляж, штормовой океан. Как в тот день, когда мы встретились. Только вокруг совсем пусто. Лишь безбрежный океан и теряющийся в дымке пляж. Холодно, тебя не видно, хотя я знаю, что мы встретились у той скалы, напоминающей сидящую лягушку. Медленно оседает туман.
Минсок улыбается, слушая голос Ёнгука, от которого внутри разливается тепло. Он включает чайник и роется в шкафчике, выискивая подходящий случаю чай, останавливает выбор на чёрном с лавандой. Пусть перед отлётом Ёнгук так не нервничает. Ведь после встречи они надолго не расставались.
Даже тогда, как Минсока в спасательной капсуле доставили сначала на борт корабля, а потом на планету в лучшую клинику, Ёнгук был рядом. Долгие часы операции, долгие дни беспамятства, долгие недели лечения и долгие месяцы восстановления. Он всегда был рядом. А сейчас должен улететь на полгода один, оставляя его здесь.
— Холод, туман, сырость опутывали меня. Я сел у этого камня ждать тебя, повёл рукой, пропуская сквозь пальцы песок и осколки ракушек и почувствовал живое тепло. Пульсирующее, как биение сердца. Сдирая пальцы в кровь, я отбрасывал гальку, горстями из ямы выбрасывал песок, пока сумрак сгущался, поглощая звуки и стирая границы. Отчаянно я рыл яму, а когда увидел бьющееся тепло, потянулся к нему.
Ёнгук взял Минсока за руку, переплёл пальцы и потянул к себе, утыкаясь лбом чуть пониже левой ключицы, сжал Минсока в объятиях, шумно выдыхая. Минсок неспешно перебирал его спутанные ото сна волосы, чувствуя горячее дыхание на груди и крупные ладони на пояснице.
— И что это было за тепло? — не выдержал Минсок.
— Я услышал биение сердца. Твоего сердца. Это единственное, что важно для меня.
Сейчас Минсок многое отдал бы, чтобы услышать биение родного сердца под пальцами. Он выходит из квартиры, вызвав такси и назвав адрес, не реагируя на замечания водителя, что он одет не по погоде. Плевать на сырой ветер и промозглую слякоть. Плевать на тонкую футболку. Сейчас он не чувствует холода, лишь оцепенение.
До времени, когда его сердце почти остановилось, остаются считанные секунды. Минсок не давится внезапно загустевшим воздухом, что как смола тянется, не давая вдохнуть, когда на трёхмерном дисплее вместо ответа высвечивается яркая, слепящая, пугающая вспышка и тревожный голос диктора вещает:
— В два тридцать три совершенно внезапно произошёл взрыв двигателей исследовательского судна «Орион» на входе в космопорт. Пострадали находящиеся в доках корабли, пострадавшие пассажиры и обслуживающий персонал будут доставлены в клиники. Число погибших устанавливается…
Всё происходит как в тумане, путь к космопорту сливается в яркую ленту бесконечных огней, таксист прибавляет газу, видимо, кто-то и у него там, где пылают обломки. Минсок долго толкается на проходе, но пропуск делает своё дело, и он оказывается в шумном помещении зала ожидания.
Толпа, шум, гам, крик. Кто-то плачет от счастья, кто-то рыдает в голос, не стесняясь, кто-то обнимается. Снуют медики и спасатели, жужжат табло, стрекочут динамики, полицейские удерживают рвущихся наружу и внутрь. Не допрашивают, пока только считывают отпечатки, заносят в базу.
Суматоха, неразбериха, крики, стоны. Минсок приехал сюда спустя несколько минут после взрыва. Три ровно. Двадцать семь минут. Двадцать семь минут длиною в вечность. Гулкие удары сердца оглушают, разбитый, ничего не выражающий взгляд блуждает по толпе людей. Минсок силится понять, кто вокруг, узнать лица, но тщетно. Он сейчас стеклянно-хрупкий и пустой. Внезапно, пугающе и абсолютно.
— Минсок…
Минсок рвано выдыхает оттого, что ноги отрываются от земли, от крепких объятий, от вжавшегося в шею носа, от родного запаха. Он пьянеет одним махом, словно прикончив бутылку соджу залпом, перед глазами плывёт, подёргивается горячим плавленым стеклом, когда он стискивает пальцы на рваном кителе Ёнгука. Живой.
Ёнгук медленно опускает его на пол, и Минсок может рассмотреть окровавленного, но живого мужа. Под глазами круги, ссадины на лице, глаза уставшие, измотанные, весь в крови и потёках гари. Минсок трогает его лицо, неверяще, боясь, что это тоже сон, что ещё мгновение — он проснётся, но не будет счастливого конца.
Он обвивает руками шею Ёнгука, притягивает к себе, утыкается лбом в его лоб и просто дышит. Как будто до этого не дышал, словно до этого аппарат нагнетал кислород в позабывшие, что такое дышать, лёгкие. Хрипло дышит, рвано, но без пугающей бездной пустоты внутри.
— Ёнгук…
Слёзы облегчения срываются сами собой, Минсок их не контролирует и лишь растеряно и смущённо улыбается, пока Ёнгук стирает пальцами горячие капли со щёк. Всё неважно, всё кажется незначительным. И Минсоку даже стыдно, что он сейчас счастлив, а многие — нет, что многоголосое эхо стенает, оплакивая потерю. А им несказанно повезло встретиться вновь.
— Почему ты не отвечал? — кусая губы, спрашивает Минсок.
Ёнгук не отвечает — показывает пропитанные кровью бинты на запястье без браслета, и Минсок сдавленно сглатывает, по новой оглядывая окровавленные ошмётки мундира. Сердце болезненно сжимается, но Ёнгук улыбается ободряюще, а потом целует, невесомо лаская солёные от слёз губы.
— В клинику? — шепчет Минсок.
— Нет, думаю, своими силами обойдёмся. У них и без нас работы по горло.
Ёнгук внезапно падает на колени, и у Минсока сердце ухает вниз, мысли заполошно мечутся одна страшнее другой, горло сдавливает, и он осматривается в поисках бригады медиков, но его отрезвляют тихие слова Ёнгука, прижимающегося к его сердцу ухом, которые набатом стучат в голове:
— Думал, никогда больше не услышу биение твоего сердца.
— Дурак, — Минсок выпутывается из объятий, так напугавших его, опускается рядом, обхватывает ладонями лицо и целует, куда придётся. Веки, щёки, скулы. — Люблю тебя.
— И я тебя, и буду любить до бесконечности.