☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼
Иногда бывали хорошие дни, но когда Ёнгук, ослушавшись матери, вышел из леса, он попал в череду бесконечно ужасных будней, которым не было конца. Он и несколько таких же молодых, как и он, пантер решили поохотиться на кишевшей дичью опушке. Это и стало их роковой ошибкой.
Пантеры пропадали и раньше, но считалось, что они просто уходили в мир, чтобы обрести себя. Многие не возвращались, единицы приходили в селение и оставались там до конца жизни, насмотревшись на большой мир и пресытившись его жестокостью.
Молодые пантеры вместе с Ёнгуком попали в ловушки, расставленные людьми, на шеях захлопнулись странные ошейники, не позволяющие обернуться обратно в человека, и потянулись долгие дни блуждания по небольшой клетке. Ни покоя, ни сна, ни света, ни надежды. Ёнгук мечтал о солнечных лучах, но когда они коснулись его мягкого меха, он проклял свои мечты.
Потому что началась охота. Перед пантерами открылись двери клеток, и они устремились на свободу, которая оказалась недолгой — позади послышался лай спущенных с поводка псов. Раз в неделю на них охотились, и раз в неделю выбирали одного, чаще всего из самых молодых, не поживших ещё пантер, и те никогда не возвращались.
Это со временем, когда выбор пал на него, Ёнгук понял, что кроме охоты люди баловались боями. Пантер заставляли драться с волками и медведями, освобождая от участия в охоте на две недели, если пантера могла одержать победу.
А такое случалось крайне редко. Почти никогда.
Ёнгук лежит на каменном полу и, не мигая, смотрит в стену. По ней крадётся солнечный луч, будто издеваясь, режет зрачки. В нём клубятся тысячи пылинок, и Ёнгук ощущает себя одной из них, подхваченным жизненными невзгодами и собственными ошибками.
Их перевели в новые помещения взамен смрадным подземельям, но и тут были клетки, ошейники и прочие «радости» человеческих изобретений. Но хоть дышалось чуть легче, Ёнгук и задыхался в сдерживающем ошейнике, проклиная людей.
Ему всего двадцать восемь — совсем котёнок по меркам пантер, полный глупец, по собственным. Он выживает раз за разом, но зачем? Он устал видеть смерти собратьев, ему осточертело бежать и драться, хочется дать вонзиться острым клыкам в загривок или глотку, чтобы больше не слоняться по клетке, не находя выхода.
Но чёртов семейный характер и неумение сдаваться вталкивают кислород ему в лёгкие раз за разом, разгоняют кровь толчками, заставляют жить и двигаться, пока зачарованный ошейник не зашипит, сковывая все движения, полностью обездвиживая, превращая кости в желе.
В клетках поодаль рычит новенький, он бьётся о решётку в тщетной попытке снять ошейник, не позволяющий обернуться в человека, обдирается до крови, оставляя рваные раны на ценном для людей мехе. Ошибка судьбы — оборотень, заключённый в одном обличье, неспособный перекинуться, разогнать бурлящую кровь.
Охранники у них молчаливые, неразговорчивые, появляются только чтобы принести еды и забрать пантер на охоту или бой. Ни привычек выведать, ни понять, что происходит, и где они находятся. Ёнгук устал гадать, зачем всё это нужно и когда всё это закончится.
Выбраться из клетки, будучи зверем, не выйдет, превратиться, пока ошейник сжимает шею, тоже. Ёнгук пытался — не вышло. Тщился, бился, рычал — но захлопнувшаяся застёжка не поддавалась. Остаётся лишь ждать следующего дня, когда кровь вскипит, затмевая разум жаждой жизни.
В один из дней после охоты, добавившей шрамов Ёнгуку, в строении, в котором держат пантер, появляется мальчишка. Одет, как охотящиеся на них господа, вот только глаза совсем другие — полные света и любопытства. Он оглядывается и подходит к клеткам. Близко, но недостаточно, чтобы можно было достать лапой и вонзить клыки в мягкое горло, унеся на тот свет хотя бы одну жизнь беззубого.
Ёнгук с прищуром смотрит на появившегося здесь тщедушного человека, которого мог бы одной лапой убить, и не понимает, зачем этот мальчишка здесь. Поглумиться решил, как старшие? Но парень долго смотрит на клетки, а потом уходит, оставляя Ёнгука в недоумении.
Мальчишка приходит сюда постоянно, часто приносит еду, но особо выделяет именно его. Сидит подолгу на полу у клетки, глядя в глаза и кусая губы. Никогда не подходит близко, но приходит часто, подбирая время, когда никого здесь не бывает. Он слишком худой и измождённый, но одет хорошо, значит, не из слуг.
На охоте его Ёнгук не видел никогда, как и на боях. Взъерошенный и дёрганый, словно потерявшийся молочный котёнок. Таких чаще даже чужаки-пантеры не убивают, в отличие от охотников. Им всё равно, какого возраста пантеры, будто им мало раздираемых сварами кланов, ещё и люди начали охоту.
Да такую хитроумную, с созданием сдерживаемых силы обращения ошейников, против которых пойти решительно невозможно. Стоит кому-нибудь из обслуги что-то сделать при малейшей опасности — и ноги у пантер отнимаются, заставляя падать на брюхо.
Мальчишка обычный, худющий и измождённый, словно борется с поедающим его изнутри червем. Но совершенно бесстрашный, когда дело касается пантер. Он не боится приходить сюда без охраны и с каждым разом подходит слишком близко, останавливаясь в опасной близости от клеток.
Он приходит каждый день, подолгу зависая здесь и разглядывая порыкивающих пантер. Если судить по количеству зазубрин на деревянном полу, которые оставляет Ёнгук, замечая смену дня и ночи, парень приходит больше полугода. И каждый раз выбирает место напротив его клетки.
Чаще всего он сидит перед клеткой Ёнгука, подолгу рассматривая его, иногда почти касается решётки, но замирает в сантиметрах, вглядываясь в глаза. Будто не учили его, что животные не выносят прямой взгляд.
Что-то происходит с ним, но пока Ёнгук так и не понял что. Мальчишка часто хватается за голову и либо сидит в углу, привалившись спиной к стене, не в силах убраться отсюда, либо покачиваясь, уходит, оставляя Ёнгука размышлять над природой беззубых.
Парень замирает и рассматривает именно его, Ёнгук даже голову изредка поворачивает, чтобы понять, чем всё закончится сегодня. Мальчишка оглядывается и достаёт из кармана кусок мяса, ещё раз осматривается и кидает ему в клетку. Метко, мясо падает между лап, Ёнгук принюхивается — мясо свежайшее, пахнет кровью. Громко хлопает дверь, и мальчишка вздрагивает, чуть сжимаясь от грохочущих в его сторону шагов кованных сапог.
— Что ты здесь делаешь? — рокочет мужчина, главный по агрессивности человек, загоняющий их на охоте до изнеможения. От его хлыста на коже Ёнгука множество зарубок.
— Смотрю, — твёрдо отвечает мальчишка, хотя Ёнгук уверен, парень боится до дрожи в коленях.
— И как? Нравится?
— Если честно, то да, пантеры красивые, но мне кажется, им не место в клетке.
— Ты даже щегла выпустил, которого тебе поймали, — смеётся мужчина, и в крови Ёнгука закипает кровь. Он бы с удовольствием разорвал его горло, напившись крови, даже несмотря на то, что никогда не трогал беззубых. — Дела с тебя, Минсок, не будет, пока не поймёшь, что есть то, что дОлжно. Какая пантера нравится? Эта?
Минсок сжимается и во все глаза смотрит, на кого указывает мужчина. Унизанный перстнями палец отца указывает на Ёнгука, который одним неспешным движением накрывает лапой мясо. Совершенно неожиданно для себя, но спокойно. А охотник даже не замечает этого, и Минсок немного расслабляется.
— Хороший выбор. Завтра в бой пойдёт.
— Не надо, — тихим и ломким голосом, — пожалуйста, не надо.
— Это твой подарок на день рождения, — не обращая внимания на просьбу, отвечает мужчина, хватает Минсока за шкирку и подволакивает к клетке, едва не тыча лицом в решётку, делая что-то, отчего у Ёнгука боль и слабость по телу — не кинуться, не выцарапать глаза. — Пора становиться мужчиной. Тебе восемнадцать, а не пять.
Охотник оставляет Минсока у клетки и разворачивается к двери, чуть брезгливо вытирая руки о бархатные штаны. Минсок стоит совсем рядом с клеткой — один удар лапой, и поминай как звали. Слабость отступает вместе с уходом охотника. Но мальчишка не боится, лишь болезненно кривится, хватается за голову и стискивает её ладонями, пока мужчина уходит прочь, и лишь с хлопком двери, он падает на бок, закрывая глаза.
Он лежит у клетки, так близко, что видно, как трепещут ресницы на сильно зажмуренных глазах. На лице признаки дикой боли, но парень не стонет, лишь прокусывает губы, замирая в одной позе. Боль будто струится от него во все стороны, и Ёнгук поднимается на лапы.
В соседних клетках рычат пантеры, подначивают, подзадоривают: «Ударь! Ударь! Убей!», мечутся по клеткам. Им хочется отомстить хоть одному человеку, потому что лапы немеют и отказывают, если они поворачивают морду к людям, ошейник не даёт ударить, но сейчас рядом никого нет, чтобы остановить. Пантеры злорадно порыкивают и смотрят на Ёнгука. Все. Поголовно.
Минсок дёргается от прострелившей боли и его лицо оказывается впритык к клетке, рядом сходят с ума пантеры, желающие убить хоть одного беззубого, чтобы те поплатились за свои злодеяния, но Ёнгук принюхивается к лежащему рядом парню и осторожно лижет его искажённое болью лицо.
Мальчишка приходит в себя нескоро, но поднимается на колени, безбоязненно держась за решётку, прижимается к ней лбом напротив морды, поджимает окровавленные губы и шепчет: «Прости». Словно не боится удара мощной лапой, словно смерть для него лишь звук.
Ёнгук непонимающе смотрит на протянутую в клетку ладонь, но терпеливо ждёт, что же будет дальше. Ему интересно, что не так с этим парнем, который плевал на страх перед пантерами, но боится человека. Что таится на дне его глаз и почему он приходит сюда вместо того, чтобы готовиться к свадьбе, о которой недавно говорил его отец с худым как жердь загонщиком?
Он позволяет положить руку на лоб и прикрывает глаза от незатейливого поглаживания за ушами, но подходит ближе, утыкаясь мордой в прутья решётки, чтобы было сподручнее гладить, а сам жадно принюхивается, запоминая запах Минсока. Странного беззубого, самого необъяснимого из всех увиденных.
На арену выпускают волка, матёрого, крупного, в шрамах многих побед. Ёнгук наблюдает, как тот обходит по широкой дуге, но отвлекается, почувствовав знакомый взгляд. Он смотрит в толпу и видит сжавшегося на скамье Минсока рядом с отцом и, видимо, матерью, потому что у женщины точно такие же по форме глаза. Нереальные, запредельные.
Он смотрит на Минсока и видит страх в его глазах, осунувшееся лицо становится ещё бледнее, и Ёнгук реагирует мгновенно, уклоняясь от броска, лишь вскользь по шее проходятся зубы в опасной близости к яремной вене. Кровь кипит, Ёнгук бьёт лапой и кусает за холку, всё смешивается в сумбур стучащего в висках пульса, вкуса крови на языке и испуганно распахнутых глаз.
Ёнгук приходит в себя от привычного зуда по затылку, плечам, вдоль позвоночника. Лёжа на боку. Так всегда, когда ошейник останавливает его, превращая в бессознательную груду меха. Он лежит, не шевелясь, чтобы не мутило потом целый день, но открывает глаза, когда различает сдавленный стон и осторожное прикосновение к голове.
Сейчас бы дёрнуться, вонзить зубы, чтобы оттяпать руку, чтобы до визга и обморока человека, а лучше до смерти. Но пахнет слишком знакомо, привычно, и Ёнгук медленно переворачивается на живот и поднимает голову. Рядом с клеткой сидит Минсок, и его рука застыла между прутьев решётки.
Большие, раскосые глаза смотрят с таким облегчением, что сердце Ёнгука замирает на мгновение. Человек рад, что он жив. Минсок не спешит убирать руку, держит её раскрытой ладонью к нему, будто не боится, что пантера кинется. Это второй раз, когда Минсок позволяет себе то, на что никто бы не решился. Ёнгук смотрит на руку, на Минсока, а потом осторожно бодает раскрытую ладонь и щурится от восторженного вздоха, вырвавшегося из груди мальчишки.
— Ты победил, значит, две недели затишья. Прости меня, — шепчет Минсок и кладёт перед Ёнгуком куски мяса. — Прости. Я что-нибудь придумаю.
Ёнгук смотрит на мальчишку недоумённо, но позволяет гладить за ушами, сам того не замечая, как начинает довольно урчать. Из соседских клеток доносится ехидное фырканье и злые слова, которых не понять людям, но ему плевать. Пальцы Минсока приносят удовольствие и спокойствие, которого он лишён уже долгие месяцы.
— Немного будет печь, — говорит Минсок и замазывает сильно пахнущей мазью длинные следы от когтей и клыков на загривке и морде.
Он не применяет обессиливание, без которого охотники и на метр не подходят, он молча входит в клетку, которую открыл, так же спокойно садится напротив и смазывает раны. Словно не дикий зверь рядом — а домашний котёнок. Не сдержавшись, Минсок утыкается лбом в широкий лоб Ёнгука, и, прикрывая глаза, шепчет:
— Я люблю тебя, пантера… я найду способ…
Ёнгук бодает Минсока в ладонь и приглушённо рычит, выталкивая из клетки, парень недоумённо смотрит, но подчиняется. Успев выйти за решётку раньше, чем скрипит дверь и входит один из охранников.
— Что вы здесь делаете, юный господин?
— Решил посмотреть на победителя, — говорит Минсок, старательно вытирая руки о штаны.
— Вам не место здесь, юный господин, — делает замечание охранник, подходя ближе и принюхиваясь. Пантеры в соседних клетках начинают бесноваться, отвлекая его на себя.
— Моё место там, где я пожелаю, — жёстко отвечает Минсок и добавляет: — Подхожу я, значит, к пантере, вижу, а здесь ключ валяется. Мне сообщить отцу о вашем головотяпстве?
— Простите, юный господин.
Охранник кланяется, хоть и неохотно. Ещё бы — Минсок по сравнению с ним совсем ребёнок, хилый, болезненный малыш. Мужчина возвышается над ним на две головы, да и в плечах почти в рост Минсока. Но вынужден кланяться, пригибая голову. Даже если Минсок нелюбимый сын — он всё равно остаётся единственным наследником, с которым следует считаться.
Минсок уходит нескоро, но в клетку войти больше не может. Просто поглаживает сквозь прутья решётки за ушами, чешет шею, а Ёнгук ловит себя на мысли, что хочет непозволительно урчать, словно ручной кот.
Ёнгук остаётся наедине со своими мыслями, пантеры не могут раззадорить своими замечаниями, люди не могут сломить, а волки победить. И пусть он ещё слишком молод, он стал куда опытнее многих бойцов их клана. Но при всём при этом его защиту пробил мальчишка с необычным разрезом глаз и нежными пальцами. И это надо как-то уместить в гулко грохочущем сердце.
Мальчишка приходит каждый день и снится каждую ночь, прорастая в груди каким-то тёплым и сладко тянущим чувством, которого Ёнгук не знал прежде. Он ждёт его прихода, он дерётся, как обезумевший, чтобы ещё раз увидеть грустные глаза и услышать тихий голос, он жаждет, чтобы маленькие, но крепкие руки легли на загривок и почесали за ухом.
Ёнгук думает много и часто, возможно, это не позволяет ему совсем сойти с ума, как некоторым из свежепойманных пантер, которых становится всё больше. Ловушки и ошейники делают своё дело, сокращая их популяцию с каждым месяцем. Люди таки решились уничтожить оборотней, чтобы жилось вольготнее.
***
Страх в селения пантер пришёл одной знойной ночью, когда розовое небо было испещрено яркими звёздами, а над селением вились текучие струйки горячего воздуха. Первая охота на пантер всех возрастов стекла чудовищным разводами крови, впиталась в горячую землю. Их предал один из своих, и принёс войну своим собратьям.
Оставив кровоточащую рану в груди пантер, что не заживала годами, охотясь с той ночи всё усерднее, выискивая новые жертвы, предатель шёл по миру, скрывая свою чудовищную ложь и предательство своего клана. Трещал по швам образ спокойных оборотней, превращался во мрачный, пугающий, горящий алчным огнём постоянной наживы. Люди верили лживым словам, поражались соседям, выискивая в них звериную суть, обагряли кровью невинных клинки.
Всё началось за несколько месяцев до рождения родителей Ёнгука, а он появился на свет уже в сломанном мире, когда каждое дерево казалось костлявой рукой, протянувшейся к их горлу. Казалось, что каждая ветка готова задушить, проткнуть глаза и утянуть во тьму трухлявой сердцевины, где притаились черви, пожирающие заживо.
Время шло, многие позабыли о народе оборотней, но продолжали остерегаться пантер и их смертоносных лап и клыков. Но некоторые семьи охотников передавали из рук в руки изобретение предателя — зеленоватый ошейник, сдерживающий трансформацию, вот только многие пантеры узнали об этом слишком поздно, когда защёлкнули на их шеях удушающие ремни.
Но шло время, охотники не могли выйти на род Ёнгука, и молодняк расслабился, забылся, списывая всё на стариковские сказки. Но даже если бы повернуть время вспять, зная, что может случиться, Ёнгук шагнул бы на опушку леса, вновь попал бы в западню, убивал бы и бежал, сколько есть сил, чтобы ткнуться лбом в раскрытую человеческую ладонь.
Тот самый предатель с лицом зверя, покрытым пылью и разводами крови, свалявшимися от неё волосами, испепеляющий взглядом и прибивающий к месту жёстким словом, всё же был сломлен, предан и убит. Но узнавшие страшную тайну беззубые не бросили охоту, и пантеры скрывались, хотя были и те, кто жил среди беззубых, не выдавая себя.
***
Ёнгук долгие месяцы находится в плену, уже позабыв, как выглядят родные места. Кажется, что вернись он домой, растеряется, всё равно будет дёргаться от каждого звука и ждать подвоха отовсюду. Но он мечтает о том, что однажды они перестанут бояться и скрываться, выйдут смело под солнечные лучи и покажут беззубым, кто хозяин в этом мире.
Осмелевший Минсок обнимает Ёнгука через клетку, подолгу гладит и смотрит в никуда, изредка вздрагивая и напрягаясь от накатившей боли. Ёнгук слишком привык, что Минсок рядом, привык к его теплу и запаху, не только позволяет гладить себя, но и облизывает ему лицо в единственном проявлении благодарности.
Он не находит себе места, когда Минсок не появляется несколько дней, его одолевают разные мысли, и ни одной хорошей, он мечется по клетке ещё сильнее, чем попавшие к ним новички. Ожидание и бессилие выматывают похлеще боёв, и Ёнгук рычит от сводящего зубы незнания.
Клетка будто сжимается, прутья давят, завязываются стальными узлами на шее, душат похлеще ошейника. Мысли одна страшнее другой, а ноющее чувство в груди не даёт дышать, выжигая внутренности ярким пламенем отчаяния. Ему никогда не было так плохо, как сейчас.
Когда Минсок после долгого отсутствия приходит среди ночи и отпирает дверь клетки, Ёнгук спокойно выдыхает и смотрит на него расширившимися глазами, в горле клокочут слова «Что ты творишь? Ты цел? Что было?», но вырываются лишь глухим рычанием.
Минсок сосредоточен и слишком бледен, словно точащая изнутри боль, не в силах скрываться где-то внутри. Минсок заходит в клетку и пытается выпихнуть Ёнгука наружу, Ёнгук поддаётся, делает пару шагов, но отойдя от клетки на метр, он припадает к земле — лапы привычно немеют.
— Что? — шепчет Минсок и дёргает за ошейник.
Он непонимающе смотрит на лежащего на брюхе Ёнгука, а потом достаёт нож и старательно перерезает буйволиную кожу. В соседних клетках мечутся пантеры, но Минсоку плевать. Когда ошейник с хлопком лопается, Минсок от неожиданности заваливается прямо в руки обратившегося Ёнгука и напрягается всем телом.
— Как это? — дрожащими губами спрашивает Минсок и поднимает глаза, глядя на стоящего перед ним человека. Вся гамма эмоций отражается на его лице, а в глазах дрожат слёзы. — Вы люди?
Он осторожно трогает лицо Ёнгука, гладит спутанные отросшие за время плена волосы, недоверчиво заглядывает в глаза, словно пытается понять, это сон во сне или неожиданно оглушающая реальность. Минсок трогает гладкие щёки пантеры без единого намёка на щетину, и мягкие пальцы топят Ёнгука, как воск.
— Оборотни, — ещё более хриплым голосом от долгого молчания отвечает Ёнгук и едва успевает перехватить тощее тело поперёк пояса, потому что Минсока складывает пополам, скручивая болезненными спазмами.
— Нет, так не должно быть, нельзя же… — стонет Минсок, содрогаясь в его руках.
Отпускает его нескоро, он мечется, кусая губы, но вскоре расслабляется, утыкаясь лбом Ёнгуку в районе сердца, где сладко и болезненно тянет, словно Минсок и впрямь огонь, а весь Ёнгук груда воска, поддающегося и расплавляющегося. Или того хуже — он та тёмная смесь для чадящих факелов, которая вспыхивает от прикосновения огня.
Минсок осторожно, кончиками пальцев касается обнажённого торса Ёнгука, испещрённых шрамами, кусает губы, качая головой и продолжая мелко дрожать в его руках. Парня не смущает, что Ёнгук обнажён, он прижимается к нему, словно ища защиты. С губ срывается вздох, полный отчаяния, Минсок поднимает на него глаза, полные боли, и сдавленно говорит:
— Надо освободить вас всех. Но я не успею …
— Есть и другие? — вскидывает брови Ёнгук, оглядывая почти сотню клеток в помещении.
— Слишком много… — Минсок бледен и его трясёт, Ёнгук берёт его лицо в ладони и утыкается лбом в покрытый испариной лоб, как это раньше сделал Минсок.
— Посмотри на меня, успокойся. Слышишь?
Он смотрит на полуприкрытые глаза и искажённое болью лицо, и медленно касается приоткрытых губ своими, чуть сжимает худые плечи, стараясь передать спокойствие, которого нет и у него самого. Изнутри колотит от прикосновения кожей к коже, все чувства обострившиеся до предела. В голове бухает молотом о наковальню, в ушах звенит сонм комаров, а перед глазами взрываются потешные огни.
Успокоения поцелуй не приносит, лишь кровь бурлит в жилах, бьётся горячей пульсацией внутри, когда Минсок отвечает, неумело разомкнув губы и вжавшись всем телом. Ёнгук обнимает крепче, понимая, что назад дороги нет, что он бесповоротно влюблён в беззубого, который не перестаёт дрожать в его руках.
— Как тебя зовут? — спрашивает Минсок. — Моё имя, вероятно, ты знаешь…
— Ёнгук.
— Господи, — шепчет Минсок, качает головой и вырывается из объятий.
Подбегает к первой клетке и бесстрашно открывает её, но пантера кидается, опрокидывает его на спину, и уж потом обмякает, придавив своим телом, так и не дотянувшись до горла. Ёнгук оттягивает пантеру от Минсока и разрезает ошейник, а потом отвешивает знатную оплеуху одному из младших товарищей.
— Аккуратнее, Минсок.
— Нет времени, — говорит Минсок чуть подрагивающим голосом. На груди расплывается кровавое пятно — отпечаток когтей, которыми успела ударить пантера. — Ошейники зачарованы, да?
Ёнгук молча кивает, помогая освобождать одну пантеру за другим, ошейники падают к ногам, их топчут с яростью, и пантеры даже в человеческом образе сдавленно рычат, глядя на Минсока, которого Ёнгук закрывает спиной.
— Тронете — убью.
И никто не решается спорить с ним, глядя на его шрамы, зная, что он дольше всех продержался здесь и выжил. Пантеры собираются у двери, и, освободив последнюю из огромных чёрных кошек, Минсок выглядывает наружу, маня рукой следовать за ним. Ёнгук идёт рядом, а потом касается руки Минсока, переплетает пальцы, чувствуя горячую волну по телу.
Резко втянув носом воздух, Ёнгук отчётливо чувствует запах гончих. Но те в псарне, на привязи, и их безумный лай не смущает никого. Собаки всегда брешут, то на луну, то на изменение погоды. Они успевают освободить ещё два крыла из четырёх, последнее оказывается пустым — забрали на охоту.
— Я их не спас, — хрипит Минсок, пустым взглядом осматриваясь вокруг. — Не спас…
— Нельзя спасти всех, пойми, — Ёнгук сжимает его плечи, разворачивает лицом к себе, заглядывает в глаза, слыша, как с глухим стуком на землю падает ещё один беззубый.
— Я так виноват… — качает головой Минсок и прижимает ладонь к губам, словно его опять скрутит сухими спазмами.
— Ты ни в чём не виноват, Минсок. Ты не знал, — Ёнгук не знает, как успокоить. Потому просто целует в лоб, но Минсок отмахивается. Он теребит окровавленную рубашку на груди, но не позволяет взглянуть.
— Но допустил.
— Ты спас нас всех, — говорит Ёнгук, указывая на юношей и девушек, стоящих поодаль. Минсок поднимает совершенно больные глаза на него, и лунный свет тонет на дне его зрачков.
Они крадутся к воротам, укладывают людей одного за другим, чтобы те не подняли шум, и на миг застывают, глядя на тяжёлую опущенную решётку. Минсок указывает на ворота и кивает, а сам разворачивается и устремляется в ночь. Ёнгук нагоняет его в два прыжка и преграждает путь:
— Ты куда?
— Ошейники, — выдыхает Минсок, хватаясь за голову, — тут целый склад. Больше я нигде не видел подобного. Только мой отец держит пантер в ошейниках, значит, другие — просто звери. Надо уничтожить. Нельзя так, нельзя… Пусть уходят…
Минсока трясёт, и опасения за него вливаются в душу Ёнгука стылой гнилой водой, что заполняет его до краёв, но он молча следует за ним, поливает чем-то дурно пахнущим и чёрным горы ошейников и бросает туда лучину, уводя Минсока подальше. На пожар сбегаются слуги, поднимается гвалт.
Ёнгук рад, что большинство молодняка сбежало через поднятые ворота, он бежит к ним бок о бок с Минсоком, выбежав за ворота, видит, что, Минсок отстаёт, хватаясь за голову и покачиваясь, делает один шаг, другой и замирает перед крупным слугой с хлыстом в руках. Он судорожно выдыхает и увёртывается от удара, кидается к воротам, но вместо того, чтобы ступить на деревянный мост, скрывается во тьме арки.
— Ёнгук, идём, — кричит его товарищ.
Ёнгук отмахивается и бежит обратно, но перед ним с грохотом падают ворота, и мост натужно трещит, он кидается к толстой кованной решётке, и видит, как Минсок прикрывает голову от хлёстких ударов хлыста, срывающих кожу. Ёнгук с диким рёвом бьётся грудью о ворота, но замирает от хриплого стона Минсока:
— Уходи…пожалуйста…
Ёнгук стоит, как вкопанный, но подчиняется глазам, полным боли, он отступает на шаг, второй и скрывается в темноте, пока ворота со скрипом поднимаются. Он уводит пантер за собой, по заросшим тропам, чутко улавливая ловушки и обходя их. Он несётся, как ветер, чтобы успеть.
Он возвращается домой, наспех объясняет происходящее и собирает негодующих от происходящего пантер, которые успели оплакать своих детей. Некоторые идти не хотят, некоторые убиты горем, не находя сыновей или дочерей в толпе потрёпанных юнцов, но Ёнгук напоминает о крыле, которое ушло на охоту, где могут оказаться их дети, и к утру идёт назад с подкреплением.
Они перебираются через стены и рассыпаются смертоносным потоком чёрной мести по территории замка. Ёнгук же, принюхиваясь, находит Минсока, безжизненно лежащим на земле у псарни. Он осторожно трогает ладонь, и спокойнее выдыхает, когда пальцы сжимаются.
Некогда белая рубашка похожа на кровавые ошмётки, Минсок почти белый, с запёкшейся на губах кровью и как издевательство — отметиной лапы пантеры на груди. Ёнгуку плохо так, словно его внутренности накрутили на копьё, провернув его внутри не один раз.
Подхватив мальчишку на спину, он уходит из пылающего поместья, пока пантеры добивают всех охотников, не зная жалости. Он делает всё отстранённо, словно не бурлит внутри безумие и желание уничтожить всех охотников, но ему достаточно упоения, когда он перегрыз горло посмевшему ударить Минсока слугу.
Минсок тихо стонет, и Ёнгук осторожно опускает его в траву. Никакая боль от ран не сравнится с тем, что он испытывает сейчас, заглянув в глаза Минсока. Тот тщится улыбнуться и тянется к щеке Ёнгука в доверительном жесте, как тогда, когда думал, что приручает зверя. Ёнгук ластится и видит сверкнувшие на глазах капли. Он оглушённо наблюдает, как текут слёзы, а Минсок, стараясь их не замечать, слабо улыбается.
— Умирать не страшно, — дрожит губами Минсок.
— Глупости, всё будет хорошо, — хрипит Ёнгук, вытирая слёзы мальчишки. Внутри горит клеймом понимание, что нет, не будет. До побега у Минсока было не всё ладно, вся его излишняя худоба и боли, настигавшие в неподходящие моменты, а теперь он и вовсе едва тёплый. Голос ломкий, будто последние силы выпивает.
— Я слышал вчера, что вы долгожители, а мы верим в перерождения, — Минсок замолкает, переводя дух, а потом улыбается шире, с надеждой глядя в глаза. — Ты дождёшься меня?
— Не говори глупостей, Минсок, — от чужих слов гудит болью где-то внутри, плещет жаром и холодом одновременно.
— Дождёшься? — хмурит брови Минсок, бледнея ещё сильнее и на миг прикрывая глаза. — Ты обещаешь найти меня и подарить счастье?
— Обещаю.
— Поцелуй меня, — просит Минсок. — Чтоб так, как в первый раз, когда я растерялся и смутился, а потом потерял связь с реальностью.
Ёнгук сглатывает и ощущает, как над нитями их судьбы занесли ножницы. Вот-вот щёлкнет металл о металл, отрезая и без того истончившуюся нить жизни простого беззубого, в которого ему посчастливилось влюбиться. Он припадает губами к губам, целует аккуратно и со всей нежностью, на которую способен. И воет, когда в его руках обмякает Минсок.
***
Время у пантер движется не так, как у людей, оглядываясь на триста десять лет своей жизни, Ёнгук не жалеет ни о чём. Лишь о том, что не успел закрыть собой от ударов, что не смог уберечь мальчишку, желавшего спасти зверя. Вспоминая свои же слова о том, что всех спасти не выйдет, он глухо рычит, отбрасывая мысли подальше. Даже спустя двести с лишним лет.
Мир изменился, пантеры стали править миром, а беззубые узнали своё место, обслуживая своих господ. Мир изменился, а любовь к одному беззубому из далёкого прошлого так никуда и не делась. Хотя Ёнгук и не старался избавиться от неё, несмотря на просьбы матери, которая видела, как сын бросается в бой, и с какой пустотой в глазах смотрит в небо.
Приехав в семейное имение на одно из празднеств, он ходит между светских львиц и одетых с иголочки мужчин, и ощущает себя лишним. Если бы не Чонин, он бы не появился здесь. Младший брат, погубивший своим рождением их мать так похож на него самого, что удержаться и пропустить праздник нет сил.
Когда же Чонина по лицу бьёт беззубый, это вызывает улыбку и ностальгию, и Ёнгук уходит, запирается в своей квартире и много курит, глядя на звёзды. Поутру уезжает по делам за границу, и лишь там, в одну из ночей понимает, кого напоминает тот беззубый, безбоязненно давший отпор брату.
Сворачивая дела, Ёнгук летит назад и успевает в последний момент вынести из огня точную копию своей первой и последней любви. Осознание бьёт под дых, он не понимает, как не узнал, не понял, не пришёл раньше. Минсок его не помнит, хотя удивляться нечему, он его боится, и во сне шепчет чужое имя и любит не его.
Ёнгук незримо оберегает Минсока от людей среднего брата, ожесточившегося Чонсу, он приглядывает за Минсоком даже тогда, когда тот не видит и даже не догадывается. Но в груди тлеет боль, разгораясь в те дни, когда Минсок во сне зовёт не его. В доме Чонина он наблюдает нечто странное и необъяснимое.
Если прежде Чонин был очарован и совершенно околдован Минсоком с первых минут, даже позволил ударить, чего не допускал даже воспитывающему их арсеналу нянек и дядек, не спускал никому, пусть и неумело давая отпор старшим братьям. То сейчас он спокойно обнимал стройную девушку-пантеру, даже не вспоминая о человеке.
Ощущение почему-то напоминало действие ошейника, словно на шее младшего брата захлопнулась застёжка, отсекая волю и память. Ёнгук потратил много времени, чтобы во всём разобраться и понять, что же происходит.
Опасность он чует слишком поздно, он вылетает из двери квартиры и видит стоящего на коленях Чонина и Минсока рядом с ним. В груди больно колет, но он сам сделал свой выбор. Сам отвёз чахнущего Минсока в тот парк, где с совершенно потерянным взглядом сидел Чонин.
— Не понимаю, почему ты это сделал? — качает головой Ёнгук, глядя на Чонсу и краем глаза наблюдая за Чонином и Минсоком. — Если ты хотел власти или попросту на его место, убрать брата проще простого — сдай Совету с его несовершенной любовью — и его изгонят. Почему ты поступил именно так? Молчишь? Или всё случилось так именно потому, что Чонину скоро исполнится сотня, и ты можешь потерять контроль над активами, полноправным владельцем которых станет Чонин? Или ты попросту мстишь младшему брату за смерть матери?
Чонсу молчит, но щурится, говоря всем видом «ты сам не подарок», Ёнгук ухмыляется, как же мало знает ощетинившийся Чонсу, он походит на тех охотников, начавших преследования за то, что пантеры другие. Чонсу даже не подозревает, от чего в своё время всех пантер избавил маленький беззубый, переродившийся, как и обещал.
— Отойди, Чонсу. Иначе я за себя не ручаюсь, — хрипло говорит Чонин, выпрямляется и закрывает Минсока спиной, становится рядом с Ёнгуком, кивком головы показывая, что они на одной стороне.
— А то что?
— Я расскажу об чёртовой инъекции любви к твоей безумной любовнице, а это вряд ли понравится совету, настолько, что они даже закроют глаза на наши отношения, — говорит Чонин и пожимает руку Минсоку на его осторожное прикосновение. Ёнгук поджимает губы и выдыхает.
— Совет вряд ли оценит любовь к беззубому, — смеётся Чонсу.
— Ты прав, но метка зверя творит чудеса, неправда ли? — Чонин берёт Минсока за руку и крепко сжимает его ладонь. Одним боком Минсок касается Чонина, а другим напрягшегося Ёнгука.
Такого он не ожидал, и пусть он почти смирился, что Минсок не любит его, что он спит рядом в постели и позволяет касаться только потому, что ему страшно и больно, он не готов. К такому не готов.
— Я и не знал, что ты поставил на нём метку зверя, — повернувшись к Чонину, шепчет Ёнгук, Минсок напрягается всем телом, но смотрит прямо на Чонсу, у которого медленно, но верно опускается челюсть.
— Брат, ты безумец, — нервно кидает Чонсу и берёт за руку девушку, молча стоящую рядом.
— Наслаждайся болью, век беззубых короток, — цедит она сквозь зубы, изогнув губы. — Поговорим лет через сто. А ты… — она смотрит на Ёнгука и качает головой. Разворачивается к лестнице, но всё же бросает через плечо: — влюблённые идиоты.
Ёнгук невольно улыбается, что знают эти младшие на век пантеры? Он смотрит им вслед и медленно разворачивается лицом к Чонину, смеривает его взглядом и внимательно осматривает вцепившегося в брата Минсока. Тот переступает с ноги на ногу, вновь ощущая холод бетонного пола, и смотрит в ответ. Вот только выдержать взгляд Ёнгука не может.
— Если бы не метка и не обесцвеченные глаза, я бы поспорил, с кем должен остаться Минсок, — глухо говорит Ёнгук, взявшись за ручку двери. Возле уха слышится тяжёлый вздох Чонина, вырвавшийся ответом на слова о радужке.
— А что значит эта метка зверя? — распахнув глаза, спрашивает Минсок. Ёнгуку кажется, что это у него в груди бьётся сверхновая, хотя шрам пульсирует, кровь от него бурлит и голова кружится у Минсока.
— Обещание любить вечно, — поясняет Ёнгук, отпускает ручку двери и подходит к Минсоку, берёт его лицо в руки и грустно улыбается, не обращая внимания на утробный рык Чонина. — Это твоя власть и твоя защита. Метки удостаивались единицы, с ней не тронут ни тебя, ни его, — Ёнгук целует Минсока в лоб и, склонившись к уху, шепчет: — Будь счастлив, малыш, — и уже громче добавляет: — Береги его, брат.
Сердце гулко стучит в опустевшей груди, надежда умерла окончательно, когда он узнал о метке зверя. Ёнгук заходит во вмиг опустевшую без Минсока квартиру, бредёт на балкон, зажигает сигарету и откидывает голову на стену, медленно сползая на пол. Он трёт уставшие глаза, с глухой болью глядя на цветные контактные линзы, скрывающие бесцветные глаза.
— Я обещал найти и сделать тебя счастливым, я выполнил своё обещание.