Тонкая чёрная линия

Снег под ногами поскрипывал после январских морозов. Холод оседает изморозью в лёгких, заставляет хватать ртом воздух, слегка задыхаться. Деловито, с небольшим чёрным чемоданчиком в одной руке, кутаясь в мех большого соболиного воротника зимнего пальто, Дорге направлялся вверх. В горы. Тишина, спящие поля, снег, безмолвный лес, пасмурное утро. Возвышающийся над окрестностями замок Дурмстранга, тёмный и неприступный, скалящийся на окружающий его мир, остался где-то далеко позади. Парень уходит всё дальше и дальше, по тропе, о существовании которой Эмилиен сказал ему только вчера вечером. Скоро снова встретятся. Тот покажет ему куда идти. Они договаривались об этом.

Дорге не смотрит под ноги. Для него сейчас существует только мир его мыслей. Тысяча и одно сплетение ассоциаций и ожиданий от предстоящего вскрытия. Гипотезы и новые вопросы, появляющиеся у него постоянно, после каждой новой встречи с мёртвым. Сейчас он найдёт его, положит свой чемоданчик, достанет кинжал...

Тёмная, массивная фигура ждёт его на склоне горы. Слишком тяжёлый и грузный для лёгкого в своей светлости утреннего зимнего пейзажа. Облачка пара (или дыма?) поднимаются от его рта. Тяжёлый взгляд рубиновых глаз ложится грузом на его обитые мехом плечи - осуждение, лёгкий флёр злобы. Кажется, он опоздал. Но Эмилиен поворачивается к нему медленно, медленно же кидает самокрутку под ноги и давит её ботинком. Сегодня они оба очень устали. На препирательства и взаимные обвинения не осталось сил. "В пальто запахнись," — кажется, кинул Дорге ему невнятно, но совет был проигнорирован, как и всегда. Они не здороваясь бурчат друг другу с пару минут, делятся чем-то, расходятся. "Приберись там", — небрежно кидает Эмилиен ему через плечо, и Дорге кивает ему заторможенно. Конечно он там всё уберёт. Куда денется.

Его сегодняшний пациент лежал посреди чащи. Почти нетронутый. Разве что, сильно побитый. Но не так важно состояние самого кожного покрова - главное, чтобы внутри всё было цело. Подходя ближе и окидывая тело первым, ознакомительным взглядом, Виссегауд приходит к мнению, что Эмилиен не старался. Или наоборот - старался - чтобы оставить для него как можно более целый экземпляр. Охочий до внимания прусс тут же принимается за вторую мысль, расплываясь в ухмылочке. Ну конечно. Они ведь друзья, всё таки. Конечно он будет стараться оставлять ему как можно более ценные подарки. Дорге столько отдал ему в обмен на снисхождение. И столько всего впереди, что он ещё готов отдать. Конечно - Эмилиен это видит.

Так он думал.

Дорге устало склоняется к трупу. Рядом - его чемодан со всем рабочим инструментарием. Он медленно достаёт свою палочку, заглядывает в застывшие, стеклянные глаза, и к горлу тут же подбирается знакомое ощущение, в горле першит - по телу пробегается холодная дрожь и тени в чаще тут же стали видимыми, забродили, принялись оглядываться, озираться на его фигуру заинтересованно. Правильно, хорошие мои. Сегодня вас снова видят. Сегодня с вами снова - ваш проводник, ученик Хель - сегодня вас слышат и видят. Можно высказаться. Можно прокричать проклятия. Можно зарыдать в голос. Можно пробормотать пару любимых мантр или молитв. Эти уши и глаза всё впитают.

Подготовка - самая скучная часть. Несколько длинных заговоров и очень определённые (он тоже своего рода хирург!) движения палочкой - всё, чтобы иметь больше влияния над плотью и меньше последствий для разума. Мир делится на два, и он погружается во второй - тот, в котором тени обступают его со всех сторон, встречая с распростёртыми к нему руками, как родного. Так много - казалось бы, это неестественно для такого пустынного леса, но слухи в мире мёртвых распространяются очень быстро, и вот, теперь у его сегодняшнего сеанса вскрытия целая аудитория зрителей. Причина, почему ему никогда не страшно вновь спускаться в человеческий организм - вокруг много поддержки и заинтересованных глаз. Его не пугает симпатия мертвецов к себе. Это естественно. Если бы он слонялся по земле бесплотным духом несколько столетий, никем не видимый и не слышимый, он бы тоже, увидев на себе взгляд живого человека, преследовал бы его очень долго. Он часто размышлял о жизни после. Невозможно не спускаться к ногам смерти, занимаясь некромедициной. И нельзя её бояться. Иначе зачем в это всё вообще лезть?

Он раскладывает стальные инструменты - то, чем будет пользоваться сегодня. Всё должно быть под рукой, в максимальной доступности. На снег опускается небольшая пила. Сегодня работа не слишком деликатная, придётся постараться, но он готов, он во всеоружии. Всё будет хорошо, как и всегда, и у него снова появится орган для личных исследований. Прусс переодевает перчатки - в рабочие - и склоняется над телом.

...Почему-то глядя на это тело ему резко вспомнился дом. Вспомнилось то, от чего его тошнило тогда, за семейным ужином. Их длинный стол, едва различимый мрак, стук вилок по тарелкам, бормотание и причитания между его семьёй - неразличимый радостный бубнёж об очередной малопонятной радости. Что-то горькое и твёрдое в его рту - он выплёвывает на тарелку кусочек кости. Дорге хорошо помнил, как пахнет та оленятина, а ещё глаза дедушки - его огромные, чуть ли не вылезающие из орбит глаза... Он так активно жевал, перемалывал каждый кусок в мелкую, очень мелкую кашу, и кусочки еды то и дело вылетали из его рта. Под блёклым светом блестел намытый виноград. На него смотрели настенные часы, тикая, терпеливо отсчитывая секунды до конца ужина. Пахло хорошей едой, пахло богатством - пока остальные бедствуют, они едят. Это были годы голода и нищеты, люди кидались с мостов и вешались в сараях, люди умирали от хвори, падая замертво на улицах, людям было негде работать и их не выпускали из города - эпидемия, говорили им, велено никого не впускать и не выпускать. Тогда воздух пах по особенному - сырая грязь вперемешку со сладостью гниения. Конечно, так не пахло у них дома, но вдоволь нагулявшись по городу этот запах проник в его нос, вскарабкался, остался там, осел осязаемо. И пока они сидели в своём уютном, богатом особняке - всегда при довольствии, всегда в достатке, всегда с полными бокалами вина, весёлыми разговорами и дикими танцами - что-то умирало прямо под столом, под паркетом. Для Дорге в тот момент не было разницы - на столе перед собой он видел последствия побоища двух враждующих армий и то, что от них осталось - покорёженные человеческие тела, мечи и пики, окровавленные, изорванные знамёна, распластавшиеся по земле мёртвые лошади, и, конечно, пирующее вороньё. С остервенением и радостью они вонзали клювы в мышцы, в открытые раны, расковыривали их цепкими лапами, выклёвывали самое сочное - глаза и мозги - и скакали, перескакивали от одного тела к другому, менялись, взмахивали крыльями, пританцовывали - звенели их когти по щитам и пикам, совсем как вилки по тарелке. И у старой большой вороны вылетали из клюва куски плоти, и они каркали, так громко каркали, трепеща перьями, крыльями, в восторге наслаждались пиром во время войны, во время чумы. Сражаются - всегда где-то там, всегда где-то не здесь, у них же - всё хорошо, всё чинно, они могут предаваться развлечениям, могут веселиться! Разве это не счастье - когда всем так плохо, когда нет надежды и жизнь отнимают по щелчку пальцев, быть обезопасенным от всего этого смрада и зла в своей крепости? Быть лишённым забот? Дорге сидел и смотрел, как сменяются блюда, и как по столу бегают толстые чёрные вороны, разворовывающие сладкий виноград. Как они царапают скатерть и вспрыгивают на головы, каркая громко и скрипуче, оглядывая всё помещение. Дорге помнит их глаза - тёмные блестящие глаза и изгиб клюва, и как большая ворона пела ему его любимую балладу, шелестящую в ласковом вереске родных, выжженных степей.

"Где днесь апостолы святые,

Которых древле чтил народ

За сан и ризы золотые?

Когда им наступил черед..."

Эти слова напоминают ему о прошлом. О блеске золотых монет и ругани воинов, о запахе гари, горечью остающийся во рту, и остервенелой ярости сжимающего подлокотник до побеления костяшек правителе. Он был там - и там были щиты и знамёна, взмывающие в небо флаги, и чёрные орлы повсюду - их символ, их герб. Под его командами шагают стройные ряды закованных в стальные латы орлов, и под их слаженным маршем содрогается земля. Он прикажет идти, и они пойдут, прикажет нападать, и они понесутся вперёд с кличем, прикажет умереть, и они умрут. Неумолимая, неудержимая в своём повиновении сила.

То были картины минувших дней, не его дней, посещавших его во снах. Он принимал это как данное - его род стар и велик, и естественно, что взращиваемая поколениями власть будет отражаться в новых детях. Так же как его предки однажды он возьмёт эстафету, и снова заиграют над ночными степями огни, снова закричит в ужасе народ, и снова будет литься кровь - живительная влага для его благородной семьи, без которой не растёт ничего. Мальчик рос с мыслями, что ему уготована великая судьба. Он - ребёнок великой семьи и великой страны. И если отец его и его отец убивали ради власти, то он тоже будет. Это лишь очередная закономерность.

"За ворот сгреб их черт, и вот

Тиароносцев отвезли

Туда, где всех забвенье ждет:

Взметает ветер прах с земли."

Как бы не начинались битвы, они всегда оканчиваются одним и тем же. Усталые кони еле переставляют копыта, тяжелеет от земли и крови церковная риза, и по земле разорваны клочьями люди, животные и пестрящие красками знамёна. Затихают звуки, успокаивается вздыбленная земля, приходит рассвет. Скажите - если вы выжили, будете ли вы жить? Как вам будет спаться после того, что произошло ночью? Что теперь вы будете видеть в пляшущем пламени факельных огней? Дорге смотрит на копыта лошадей и ему видятся битвы минувших дней и слышится лязг оружия. Блеск массивных перстней, гулкие шаги в пустых коридорах, шум лесных массивов. Он слышит голоса на разных языках, чувствуя, что их понимает, но не разбирая ни слова. К нему над ухом склоняются советники - каждый знает, что сказать, какие слова использовать при разговоре со своим господином. Пройдёт немного времени и начнётся турнир. Будут ржать разгорячённые жеребцы под всадниками в массивных латных доспехах. Снова будет вино и будет ещё один пир, даже если будет уже слишком поздно для пиров. Кипарисы прошелестят для него на закате последнюю ласковую песню - ни одна женщина больше не ложится рядом с ним и не ласкает слух своим голосом. У него не осталось никого, и Дорге видит и слышит это так ясно, как если бы это действительно с ним происходило.

"Где властелины Византии?

Где королей французских род,

В сравненье с коими другие

Владетели корон - не в счет?"

Ему снова снится этот страшный сон, потому что хороших для его души у Бога не нашлось. Убегая от образа казней, гильотин и палачей в тёмных одеяниях он с головой погружается в книги и до боли сжимает шеи щенкам, а потом начинает расцарапывать свои же руки. Дорге не боится смерти, но боится её мгновения - ощутить резкий удар, увидеть, как твоя голова катится отдельно от дела и почувствовать быстрое помутнение, после которого не будет больше ничего. Он не верит в жизнь после смерти, и понимание о ложности существования богов пришло к нему довольно рано. Да, возможно и такое - его душа не сможет пройти на уровень ниже, и он превратится в одну из тех теней, что наблюдают за ним со стороны. Но что-то подсказывало Дорге, что когда он умрёт, он провалится вниз очень глубоко и быстро.

"...Смельчак, мудрец, злодей, юрод — 

В гроб все до одного легли."

Видения выплёлывают его обратно в реальность. Он не такой, как те, с пустыми глазами, в больнице Святого Мунго - его образы мелькают в голове буквально несколько интенсивных мгновений. Дорге вздыхает глубоко от накатившей тошноты и открывает свой небольшой чемоданчик. Его встречает набор инструментов - острые, заточенные лезвия, скальпели, ножи разной формы, крючковатые иглы. Похоже на набор хирурга, но... Скажем так, всё это предназначено не для живых - так же как отсек с травами, толчёными минералами, солью, и множеством других мелочей. Для ритуалов. Для связи. Чтобы проще было говорить с теми, с кем разговаривать дано далеко не каждому. Но сегодня ему нужен только металл.

"Никто сверх срока не живет. 

Взметает ветер прах с земли."

Большая ворона качает головой, устало хрипя. По жёлтому, больному от чахотки небу катится огромное, злое солнце. Это оно пришло в его дом и выжгло всё и всех. Со слегка дрожащими, горячими, едва помещающимися в рабочие перчатки руками он делает первый надрез на мёртвой плоти. Вроде бы - столько раз - но начало всегда такое волнующее. Некогда живое, теперь оно лежит перед ним, напоминая пирог с почками. Режется примерно так же, и ощущается. Дорге в очередной раз благословляет медицину и всех, кто много веков назад не боялся постигать таинство обустройства человеческого тела. Потому что сейчас он может действовать быстро - он знает, где надрезать и как подобраться к любому искомому органу. Ценные знания.

"Принц, всяк червям на корм пойдет. 

Как ни хитри и ни юли..."

Мама однажды сказала ему, что у него глаза больного цвета. Тогда он был маленький, чтобы понять причину такой неожиданной неприятной фразы, а когда вырос, начал пользоваться своими способностями метаморфизма, и больше не мог вспомнить, что это был за цвет. Иногда он до сих пор смотрит в зеркало, пытаясь покопаться в чернозёме своей памяти, найти, что же это был такой за оттенок. Но он находит только осколки костей и извивающихся червей. 

Руки пачкает кровь, но он в перчатках. Дорге знает правило - всегда, всегда работать в перчатках, и неукоснительно им пользуется. То, чем нельзя пренебрегать, если не хочешь подхватить хворь и заразиться трупным ядом. Забавно, как человек не прекращает быть опасным даже тогда, когда всякая жизнь покидает его тело. Во истину, великого же паразита создал Господь. Но приходится работать и с таким, и с таким.

Только сейчас Дорге начинает чувствовать запах. Сладость гниения заполняет нос, заставляет рот наполняться слюной. Он жмурится, пытаясь это всё отвадить, но сейчас будет самая сложная часть работы. Когда он думает об этом, его впервые касаются холодные руки - и он понимает, что они ждут. Он берётся за пилу с удвоенной силой. Нельзя заставлять мёртвых ждать...

"...Ничто от смерти не спасет. 

Взметает ветер прах с земли."

Когда ему исполнилось десять, отец подарил ему самую важную вещь в его жизни. Он долго просил, и наконец получил его - личный скальпель. Тогда, когда он был ещё маленьким, это увлечение забавляло родителей, и им нравилось. Да, нравилось - сын пошёл в отца, тоже хочет быть доктором. Но со временем улыбка пропадёт с их лиц. Им не понравится, что он начнёт резать лесных птиц и кроликов, которых они разводили у себя на мех. Не понравится, что он часто начнёт пропадать в близлежащих лесах в поисках падали, потому что ему запретили терзать их домашних вольерных кроликов. Если они были так рады его увлечению раньше - почему теперь их это так злит? Он хочет стать доктором! Хочет быть хирургом! Резать людей красивыми тонкими скальпелями, вырезать опухоли, скреплять израненные органы медицинской нитью, и много ещё чего. Разве это не благородно? Разве не про такую работу говорят, что кто-то должен ей заниматься? То, что он ради этого терзает зверушек - лишь малая жертва, ведь ему это нужно. Он учится. Это всего лишь учёба.

Люди (их тела) Дорге интересуют с детства. Сложно устоять, когда твой отец магический хирург, и ты, конечно, берёшь с родителей пример. Сказки ему заменяли анатомические атласы и отцовские толстые пособия по хирургии. Вчитываться в эти тексты, которые он плохо понимал, вглядываться в красочные рисунки внутренних органов, ему это нравилось больше сказок и приключенческих рассказов. Поэтому тогда, когда родители начинают ограничивать его от выбранной же им в Дурмстранге специальности - некромедицины - он делает всё, чтобы своё увлечение сохранить. Это не так сложно, как кажется, ведь почти всё время он учится и живёт в Дурмстранге, и у их факультета - прекрасный декан, легко закрывающий глаза на не совсем легальные вещи. Если это побуждает студентов к обучению - почему нет? Иногда это приносит неожиданные и интересные результаты. Тогда же, когда Дорге возвращается домой, он старательно шифруется. Подаренный скальпель останется с ним, потому что он спрячет его под надломанной половицей в своей комнате. Он делает тайники с инструментами, некоторые из которых находят, и ему запрещают заходить в кабинет отца. А ещё начнут занимать его всеми этими скучными религиозными вещами и ритуалами - маменька с папенькой у него рьяно верят. "Чтобы не было времени думать на всякие глупости", — говорили они. Разгон от безобидных молитв по вечерам в семейном кругу до жестоких наказаний за непослушания и отлынивание от службы случится очень быстро. Его будут бить чем придётся, будут таскать за волосы, выкручивать руки и ставить на крупы, будут заставлять читать отдельные фрагменты Библии - снова и снова. Он до сих пор помнит некоторые куски. Это не сделает Дорге религиозным - скорее наоборот. Он вынесет из этого совсем другой, неожиданный урок. Пытаясь приспособиться ко всей этой боли и страданиям он начнёт фантазировать, начнёт представлять себя - да, да, не смейтесь - действительно мучеником, прямо как из этих древних текстов. В нём смешается всё - его страсть к медицине, боль в глазах маленьких птиц, неудачно попавших в его руки, голоса мертвецов под подушкой, нашёптывающих ему бессвязные истории из собственной жизни, и осуждающий, разочарованный взгляд матери. Он грязный, он пособник смерти, её верный помощник, истязатель - в конце-концов. Приняв себя как самое грязное и греховное существо, он найдёт оправдание всей боли, которую получает. И наказания медленно превратятся в блажь. Ведь за болью - даже самой невыносимой и мерзкой - всегда следует период покоя и расслабления. Долгожданная тишина тела и разума. Сладкий холод пола под боком. Больше никакой боли - ты всё отмолил, ты исповедался, ты выдержал. Твой грех искуплён кровью и болью. Чистый кайф. Блаженство.

Дорге пыхтит над телом, с усилием вгрызаясь пилой в рёбра. Слишком много грязи от этого, даже учитывая, что пилу он наточил ещё вчера. Он раздражён. Ему никогда не нравился именно этот процесс - слишком муторно, долго. Но...

Наконец, усилия окупились. Его дрожащая рука наконец ныряет в грудную клетку. И поднимает оттуда - торжественно, с помпой - тёмное сердце. Оно слегка скользит в руках, норовит свалиться обратно в своё логово, но больше ему там не место. Дорге смотрит на это с восхищением. Поднимает руку с сердцем высоко, на свет. Разглядывает, прикусывая губу. Сердце - его любимый человеческий орган. Возможно, оно не такое интересное, но сколько же всего в нём сходится, сколько смыслов, сосудов и артерий, сколько... Линий. Прусс поднимает с земли небольшое, заранее заготовленное стёклышко - что-то вроде монокля с регулировкой. Он двигает латунные кольца, фокусируется, смотрит сквозь него. Вздрагивает слегка - наконец замечает тонкую чёрную линию, свисающую из одного клапана обратно к телу. Парень тут же откладывает линзу в сторону, и берёт небольшой, сплошь усеянный орнаментами атаме* со слегка изогнутым лезвием. Он шепчет пару слов на латыни, и лезвие лишь слегка раскаляет - он проходится по линии в воздухе, перерезая её ровным, хорошим срезом. Он не видит, но хорошо чувствует. Теперь не мешает ничего.

Когда он кладёт сердце в заготовленную шкатулку, руки вокруг него сжимаются тесным коконом. Становится холоднее и тяжелее дышать, но это - всего лишь ласковые объятия. Дорге нравится эта работа. Мёртвые никогда не сделают тебе плохо, а чаще они такте грустные и одинокие, что на них жалко смотреть. От таких можно даже не ожидать подвоха или какого либо зла. Они просто на такое не способны. Их жизнь - окончена, их тела - перед ним, без способности защитить себя от его ловких рук. Они могут лишь смотреть на него беззубыми улыбками, трогать его плечи и локти, и танцевать на ветках деревьях, пытаясь что-то показать, что-то сказать...

Сердце надёжно заперто в шкатулке. Теперь настало время собираться обратно. Он чувствует, как снова холоднеет - во время вскрытий всегда немного поднимается температура. Дорге принимается чистить в снегу инструменты и складывать их обратно в чемодан. Всё на своё место, чтобы было, как ему надо. Шкатулка - теперь полная - возвращается обратно в чемодан, в специальный отсек. Когда он сжигает рабочие перчатки с помощью инсендио, настаёт время избавиться от всего остального. Прусс встаёт у головы трупа, берётся за его руки, тянет на себя.

— Какой же ты дубовый... — говорит он недовольно сквозь зубы, хмурится. Плоть уже слишком окоченела. Он делает ещё пару движений, прежде чем вспоминает, что его палочка с собой. После этого всё идёт куда легче.

Дорге не боится смерти, потому что видел её много раз. Она не красивая, но только на первый взгляд. Если бы у него был выбор, на ком ему жениться, он бы взял в жёны костлявую, потому что она дарила, дарит и будет дарить ему ещё столько разных эмоций за эту удивительно отмеренную ему жизнь... Родители, друзья, знакомые, да кто угодно - все они могут говорить про него что хотят, но он знает - чтобы больше узнать о жизни, нужно обратиться к смерти. Заглянуть в глаза тем, кто уже не может говорить. Прикоснуться губами, ведь они, покинутые всеми, заслуживают любви как никто другой. Пройдёт совсем немного лет в масштабе истории, и он тоже станет одним из них, и его плоть будет медленно тлеть в земле. Тогда, он надеялся, к нему отнесутся с такой же любовью, с какой он относился к своим молчаливым пациентам.