А когда-то, Римма, ты была камнем. Крохотным камушком, что лежал на берегу быстрой реки. Где сейчас та река да тот берег — уже и нет их, мест тех ныне и Небо не вспомнит.
Откуда была ты там, какою силою туда прибыла — кто поймет. Может течением реки той вынесена, может зверем диким брошена, а то и вовсе — с неба пала огнем. Что, не веришь, сероглазка? В те дни великое множество всего случалось, а камень с неба — то пустяк.
И вот лежал тот камешек, землею укутанный, водой речной омываемый, зверем да птицей видимый, травою нетронутый и человеком незнаемый; летом солнцем согреваемый, зимами лютыми узорами морозными облепленный. Лежал, а мир кругом полнился и менялся. И река высохла, и травы деревами сменились, а зверя и птицу — тех человек прочь выгнал, сам же на местах тех поселившись, а на камне том — Алтарь поставивши.
Ну, а там уже и я стал. Вытянулся дымком невидимым, распушился перьями невесомыми, да голосом неслышимым заклокотал на округу всю, духов иных, слабых-убогих, развеял. А человеку тому я верно служил — и зверя лютого отпугну, и ветер заговорю, и кострищу погаснуть не позволю.
Ты-то того не упомнишь, дитя, Имени тебе не дано было в ту пору. Только вот помнят камни также, как и Мать-Земля — все и вся, проникновенно. Лишь камни так помнить умеют.
Шли дни, а за днями декады; снега сменялись палящим зноем, а человек тот все возносил на Алтарь жертвы — то ягод горсть, то мясо добытое, а коли ни ягод, ни мяса у него не водилось — кровью собственной камень тот окроплял. Долго так шло, долго я у камня того обитал, а потом человек привел человека. Женщину. Та поклонилась до земли, помню, и уложила на Алтарь венок из диких цветов. И такая сила от жертвы этой потянулась, что клекот мой слышимым на мгновение стал, а перья видимыми. Зароптали люди и нарекли меня Именем, грозным и сильным. Когда Имя мое произнесли уста человеческие — взлетел я выше деревьев, выше гор, до самых высоких облаков…
А потом явился третий человек. Дитя, родившееся в лютую стужу и поцелованное Зимою. Дитя, нареченное Именем Ре. Я видел рождение, застал наречение, но поцелуй Зимы — не узрел, вознесшись к морозным звездам и крича имя новорожденной. Дитя угасло, едва получив Имя, и я ничего не мог поделать. Где я, дух семьи, а где Беловласая Госпожа… А два человека горько оплакали умершего ребенка, уложили крохотное тельце на Алтарь, обернув шкурами и высушенными травами, и ушли прочь из леса.
Многие годы скитался я по лесу, бродил кругами вокруг камня-алтаря, а силы мои таяли. Поблекли мои перья, а голос сделался неслышимым; не страшились меня теперь ни прочие духи, ни дикие звери, и не звали меня более по Имени моему грозному и сильному. Так его я и позабыл. А в ночь, в которую суждено мне было уснуть вечным сном в небытии, спросил я, отчаявшись, тот камень, что стал мне и Алтарем, и домом, и склепом — есть ли у него Имя? И камень молвил:
РЕ
Когда-то, Римма, ты была камнем. Камнем-алтарем. Камнем-домом. Когда-то служила ты, безымянный камешек на берегу иссохшей реки. Теперь же, поцелованное Зимой дитя Матери-Земли, тебе прислуживаю я.
Спи же, сероглазка. Перья мои охранят тебя от лютой стужи; голос мой отгонит злого зверя; Имя мое, однажды, назовешь ты сама.
Спи же, мой Алтарь.