Не так уж плохо

У Антона проблемы. У Антона очевидная только ему зависимость и врождëнное влечение к адреналину. Антону не хватает инстинкта самосохранения и, вероятно, здравого смысла.

И Антон не собирается ничего с этим делать.

Антон только потакает своим желаниям и делает это настолько незаметно, насколько возможно; ждёт непонятно чего в ответ на непонятно что и искренне верит, что получит это. И карие глаза, смотрящие на него с невыносимым доверием, и грубые руки, без намëка на страх начинающие очередную драку, и высокое спортивное тело — всё получит. Стоит только подождать чуть-чуть дольше.

Антон вообще трус до самых костей — как был в шестом классе, так спустя пять лет им и остался. Разве что не реагирует теперь на издëвки как испуганный зверëк и не боится возразить, а в остальном — трус трусом. Особенно когда смотрит на лучшего друга. Особенно когда этот лучший друг усмехается ему, подхватывая шутку, и треплет по привычке волосы, превращая и так нечто, похожее на птичье гнездо, в окончательный ужас. Антон чувствует себя слабаком, у которого немеют конечности об одних только воспоминаниях.

Хочется, чтобы так было каждый день. Возникают дикие порывы позвонить, поговорить, увидеть хотя бы на пять минут, получить свою порцию привычных ухмылок и только тогда успокоиться, потому что без этого — никак. Антон ругает себя, но продолжает крутить это в голове, представляя, как когда-нибудь он зайдёт дальше, чем рукопожатия в качестве приветствия.

Тут и к доктору не ходи, диагноз и так ясен — помешательство. Тем более, что никакому доктору Антон бы об этом не сказал.

Это единственное, чего он не говорит Ромке. Единственное, о чëм в его присутствии страшно даже заикнуться, поэтому он молчит — и верит, что всё уладится само по себе. Держит дистанцию и всё равно бежит по первому зову.

И, что самое ужасное, знает наверняка, что по его первому зову прибегут тоже.

Ромка, каким бы хулиганом ни был, всегда остаëтся человеком слова. Сказал ещё тогда, при знакомстве, что не бросит, — и всё ещё не бросил. Ни Антона, ни Бяшу. И от мысли об этом сердце заходится в таком ритме, что невольно появляются подозрения о тахикардии.

Было бы всё односторонне, так Антон пресëк бы это всё на корню сразу же. Да вот только за него и горой встанут, и ради него на эти же горы залезут, — он знает точно, по глазам всё читает. Видит всё по малейшему изменению в лице. Научился понимать друга за пять лет так, как тот сам себя не понимает. Стена из грубостей и подколок не кажется уже такой страшной, когда сквозь тяжëлые, грубые кирпячи можно разглядеть хрусталь.

Самое ценное всегда ведь прячут в сейфы, да? Вот и Рома себя спрятал, далеко и от всех — кроме Антона.

У Антона проблемы — засевшие глубоко в сердце и выцарапанные на подкорке головного мозга.

И потому, когда в спину ему кричат что-то матом, он первым делом чувствует, как находящийся по правую руку друг резко напрягается.

Он давно отвык от задирок и откровенно херового отношения к себе. Когда сидишь тише воды ниже травы, даёшь списывать каждому просящему и водишь дружбу с настоящим авторитетом среди своих сверстников, докапываться до тебя желания ни у кого не возникает. Антон уже даже забыл о том, что такое возможно, и лучше бы и дальше не вспоминал.

Школьный коридор чувствуется полем битвы, а собравшиеся ученики — поставившими ставки зрителями, когда после ещё одной дурацкой насмешки Рома разворачивается и так сильно бьëт парня в подбородок, что в оглушающей тишине школы отчëтливо слышится щелчок челюстей. В следующую секунду Бяша что-то кричит Роме, чтобы тот остановился, но тот словно не слышит. Никто не рискует прервать их, а у Антона учащается пульс.

Потом все участники получают выговор, и Антону ни капли не стыдно за то, что всю тираду он пропускает мимо ушей, пялясь в сторону побитого друга.

Ему всё ещё не стыдно, когда он почти насильно тащит Рому к себе, и разве что совсем немного стыдно, когда он прикасается ватой, смоченной спиртом, к разбитым в кровь костяшкам пальцев. Рома даже не говорит, что это по-гейски, хотя Антон аккуратно придерживает его руки и, не стесняясь, тянется к повреждëнной скуле, и он считает это небольшой личной победой.

— Не надо было, — тихо говорит он, хотя дома никого нет, и Рома только хмыкает в ответ. — Он бы мне всё равно ничего не сделал.

— Зато я сделал, — самодовольно произносит Рома, улыбаясь и тут же шипя из-за разбитой губы. — Я же сломал ему челюсть, да?

Антон беспомощно вздыхает.

— Надеюсь, что только челюсть.

Вопреки всем его словам, у него в груди теплеет при взгляде на блеск карих глаз. Взгляд то и дело цепляется за стучащие по постели кончики пальцев, за длинные ресницы, за собственную ладонь, придерживающую за подбородок.

Рома шипит, когда Антон прижимает ватку к губе, и непроизвольно хватает его за предплечье. И смотрит с таким ожиданием, словно ему что-то обещали и не выполнили.

У Антона проблемы, от которых он должен избавиться.

Антону становится плевать, что и кому он должен, когда его притягивают к себе и целуют.

Плевать и на стыд, и на всё остальное, потому что Рома целуется так, словно ждал бесконечно долго, словно всё, чего он хотел, это Антон в его сильных, восхитительных руках, и тот совсем не против поддаться их общим желаниям. И когда его молча толкают на кровать, и когда тянутся к пуговицам школьной белой рубашки — тоже не против.

У Антона внутри взрываются фейерверки из долго таившихся в нëм чувств. Кажется, будто одно неосторожное касание — и он рассыпется подобно миллиону падающих звëзд. Под закрытыми веками пляшут цветные пятна, и Антон зачем-то жмурится ещё сильнее.

Вряд ли он теперь откроет хоть один из тех романов, которые с таким благовением обычно читает по вечерам, — они всё врут и о сердце, выскакивающем из груди, и о любви, текущей по венам. У Антона любовь скапливается на кончиках пальцев и невидимыми отпечатками остаëтся на тëплой коже Ромы, и сердце никуда не выпрыгивает, только бьëтся как сумасшедшее, но это можно перетерпеть. Всё можно перетерпеть, пока на него смотрят вот так.

Чувствуя ладонью, как бьëтся пульс на чужой шее, Антон ощущает себя на месте — в безопасности, в собственном маленьком раю. Ощущает, будто воздух вокруг становится разряжëннее, будто комната сужается ровно настолько, насколько возможно, чтобы уместить их двоих, потому что Антону тесно, жарко, но жаловаться он не собирается. У него горит тело и разум, и выбраться из этого пожара означает отказаться от всего, чего он так давно хотел, поэтому Антон отдаëтся — и пожару, и Роме — целиком.

Он на мгновенье думает о том, насколько жалким сейчас выглядит — распростëртый на кровати, со сбившимся дыханием и пылающим взглядом, а потом не думает ни о чём, смиренно принимая поцелуи, ожогом остающиеся на теле. Подобие трезвых мыслей появляется лишь раз в несколько минут и каждый раз напрочь сметается волной желания, потому что Антон хочет трогать, смотреть, слушать, Антон хочет быть — здесь и сейчас.

Он отвечает взглядом на взгляд и теперь точно знает — Рома тоже ждал. Боялся, надеялся и ждал. И от этого окончательно сносит крышу.

Уже позже Антон осмеливается задать вопрос.

— Почему сейчас? — спрашивает он в звенящей тишине своей комнаты.

За окном сгущаются сумерки, и Ромку наверняка уже ждут дома, чтобы наругать за драку, но тот никуда не торопится. Пожимает плечами в ответ на вопрос и смотрит почему-то прямо на луну.

— Хрен его знает. Ты смотрел так, — он замолкает, подбирая нужные слова, — по-настоящему. В общем, само как-то получилось.

«Само». Антон, наверное, тоже не смог бы ответить самому себе, почему сейчас. Рома правильно сказал — само получилось. Его само потянуло, привлекло и не отпускало. Даже словарного запаса Антона не хватит, чтобы описать, что он чувствовал в тот момент, да он и не горит желанием.

— Блять, — вдруг выдыхает Рома вместе с сигаретным дымом. Потом придётся проветривать, но Антон обходится без замечаний.— И как давно?

Ему не требуется уточнять, чтобы Антон понял, о чём он.

— С шестого класса, — без колебаний говорит он, и на душе становится так легко, словно он сбросил несколько килограммов с плеч.

Рома реагирует своеобразно: утыкается лицом в ладонь и странно смеëтся.

— Пиздец, — произносит он так, словно это описывает всё его состояние. Заметив вопросительный взгляд, он криво, будто бы даже нервно улыбается. — Я тоже.

И Антон понимает, что да. Абсолютный и беспросветный пиздец. Но если всё в конце концов привело к этому, значит, не так уж всё и плохо, да?

Антон тянется вперëд и падает головой Ромке на плечо, чувствуя, как в ответ его треплют по волосам.

Да, всё определëнно не так уж и плохо.