Беспризорник

— По-а-асторонись!..

Неустанно сохраняющий бдительность отрок десяти лет от роду спешно развернулся — и тотчас же оказался сбитым наземь грубым ударом тяжелого солдатского сабатона, пришедшимся прямо в отощалое плечо. Удар от падения отразился мраком в глазах и иступляющей болью в рассеченном прежними побоями затылке — однако протекающая в исподи вязкая слякоть несколько смягчила столкновение с мостками. Он упал в канаву со стекающими с верхних улиц помоями. Хорошо. Сюда не заедет конный разъезд и не ступит запылившийся от многочасовой ходьбы башмак караульного, а значит, у рассадившего потылицу подлетка имеется несколько скоротечных мгновений для того, чтобы опомниться и, пришедши в себя, поскорее убраться подальше.

Превозмогая головокружение и режущую боль, взявшийся за лобовину отрок первым делом со стоном подтянул под себя оказавшиеся выброшенными на мостовую ноги, дабы их мимоходом не раздробила возможная проезжающая по извозу телега... Засим насилу разодрал прозревшие глаза и, приподнявшись на локте, изможденно поглядел вслед проехавшему стороной караулу, гремящему истершимися латами да пестрящему накинутым поверх доспехов обветшалым тряпьем, разукрашенным в цвета вольного города Новиграда. Среди разгоняющего замешкавшихся ротозеев разъезда виднелся даже гербовой наспинник восседавшего на вороном коне наездника — облаченного в сверкающую кирасу капитана стражи, ради благочинного проезда коего попавшийся на пути малолетний беспризорник и оказался безжалостно сброшен солдатами в канаву с городскими нечистотами... Долго смотреть ему вслед вымокший в помоях голодранец не стал: новиградские кварталы бедноты не прощали ротозейства и беспечности, а посему пошатывающийся отрок всего лишь наскоро смахнул приставшую к изодранному подобию одежки канавочную скверну и неподвижно примостился у края означенного рва, воротившись к внимательному созерцанию оживленных окрестностей. Покидать злосчастную канаву он не стал: посреди многолюдного переулка, где располагались многочисленные лавки влачащих нищенское существование коробейников, а по взвозу беспрестанно перемещались телеги вместе с закутанными в плащ подозрительными путниками, сие избегаемое людом место представало наиболее спокойным и безопасным. Разумеется, зазевавшись, здесь точно так же можно было встретиться с нагайкой проезжающих по мостовой всадников — однако же, по крайней мере, можно было практически не опасаться попадания под колесо, либо удара сыромятным сапогом какого-нибудь мрачного скитальца, вымещающего клокочущую скотскую злобу на неспособных ответить страдальцах: мараться в зловонной канаве ради грязного подлетка вобыден никто не желал.

Бдительно осмотрев хлопочущих по лавкам торгашей да воочию убедившись в мимолетном отсутствии угрозы, покачивающийся отрок метнул отказывающийся фокусироваться взгляд на расположенную на противоположной стороне переулка обмазанную глиной неказистую постройку. Пульсирующая боль в раскроенном затылке упорно заглушала мысли — продолжающий всматриваться в непримечательное здание лохмотник дотронулся до свойских свалявшихся волос на завойке и нащупал на дерябине сочащуюся кровь, слишком липкую и горячую, дабы ее можно было принять за приставшие к изголовью помои... Полученная еще несколькими неделями ранее рана на засаленном закосье никак не могла схватиться краями, ибо обездоленный недолеток по неволе рассекал ее снова и снова... Мешал сосредоточенно мыслить и неутихающий в нутре мучительный голод: болезненный, иступляющий и грызущий — отдающийся непроходящим головокружением да шаткостью в изнеможенных конечностях. От этой неутоляемой муки, скручивавшей потроха клещами палача, коей была подчинено все беспросветное существование обитавших в новиградских обрезках беспризорников, бездольному отроку не было спасения даже в прерывистом сне. Нездраво бледный и костистый, с запавшими от измождения стекловидными глазами на худощавом обличье и оттого казавшийся долговязым и угловатым — он уже сторицей сжился с сей первостепенной терзающей потребностью. Безотчетно обтерев измазанную в крови ладонь об покрывавшую тело мешковину, насилу сохраняющий равновесие подлеток сызнова сконцентрировался на распахнутых оконцах здания напротив — подчас прерываясь лишь на то, чтобы предусмотрительно пробежаться прищуренными глазами по равнодушным лицам проходящих мимо горожан... Пока он не путался под ногами, благоразумно оставаясь в смердящей канаве, его по большей части никто не замечал: ни восседающие на ко́злах груженных телег возницы, ни суетливо зазывающие покупателей на свойский развал торгаши, ни даже держащиеся тени мрачные путники с закрепленными на поясе клинками — над населяющими бедняцкий Новиград простецами довлело слишком много собственного горя, дабы они проникались участием еще и к чужому...

— ...Когда ты наконец издохнешь, паскуда? — Истеричная женщина с незаживающими кровоподтеками на сухопаром лице застыла в нескольких саженях от молчаливого отрока и, тараща на него немигающие глаза, злобно размахивала трясущимся пальцем. В занесенной над головою шуйце полухвеи виднелся потемневший от времени стиральный пральник... Безразличный к ее визгливой брани беспризорник исподлобья скосил на сумасбродную стерву воззрение — ежели она попытается наброситься, он поднырнет под занесенную долонь и первым нанесет безумице удар по впалой грудине... Худощавый и обманчиво казавшийся слабым, в действительности малолетний изгой был ловким и дрался с недетской жестокостью. — Ненавижу тебя!.. Как же я жалею, что не размозжила тебе голову камнем, когда еще была такая возможность!.. — закатывая глаза в истерическом припадке, продолжала свирепствовать полоумная оборванка — и не получая должной ответной реакции, начинала заходиться в истошных угрозах: — Однажды я найду, где ты прячешься ночами, сволочь!.. Найду и придушу тебя, мерзкую погань!.. Проснешься от хруста своих ломающихся позвонков!.. — Покачивающийся от голода отрок пропустил ее обжигающую ругань мимо внимания: он давно уже не страшился криков выжившей из ума лохмотницы.

Про сию опустившуюся злобную нищенку неопределенного возраста малолетний беспризорник знал немного. Именовали ее обыкновенно Полоумной Зузанной: днем сия простоволосая бесприютная оборванка застирывала изодранные тряпицы из окружной корчмы, ночами же — прилюдно отдавала свое поруганое тело случайным грязным побродягам, принимая в качестве оплаты небрежно брошенную под ноги монету. Упивающиеся безнаказанностью плательщики — сплошь озлобленные прошлецы или наемники — вобыден обращались с безумицей гнусно, и оскотинившаяся оборванка затем с готовностью вымещала накопленную злость на всех прохожих, осыпая площадной бранью всякого завиденного путника... К спасавшемуся в канаве отроку она, впрочем, питала некую особенную ненависть, не уставая ежечасно призывать его погибель: в раннем малолетстве, будучи совсем еще мелким и неспособным избежать ее нескончаемых побоев мальчишкой, тот истово ненавидел не дававшую ему покоя стерву, столь же люто уповая на то, что очередной купивший право снасильничать прошлец когда-нибудь прибьет ее в порыве изуверского пыла... Потом — как подросший подлеток научился бить в ответ — сия ненависть к мерзавке постепенно схлынула, сменившись отстраненным безразличием. Истоки ее навязчивого преследования по-прежнему оставались неведомы для одинокого беспризорника, однако же в его разумении неизвестно откуда имелось странное понимание того, что истеричная мерзавка помимо прочего приходилась ему родной матерью, и только сие нежеланное родство и виделось причиной столь иступляющей ненависти.

Впрочем, сейчас изрыгающая проклятья оборванка интересовала сосредоточенного отрока меньше всего: все его тяжко сконцентрированное внимание было направлено на распахнутое оконце расположенной напротив постройки... В означенном неказистом строении проживал одинокий брадобрей-краснолюд, весьма неряшливый и склочный нелюдь, за свойское безалаберное отношение к избранному ремеслу лишенный права держать бородобрейню в принадлежащем честному цирюльничьему цеху переулке. Краснолюд был обрюзгшим, нечистоплотным и отталкивающим и, как и большая часть обитавших в новиградских обрезках бедняков, одевался в смердящие рваные тряпки — однако же все одно считался в свойском квартале едва ли не зажиточным, ибо на столе его водилась и брюква, и яблоки, и даже оковалок. Кроме того, он был всецело подвержен свойственному краснолюдскому беспутному роду пороку: а именно возведенной в абсолют житейской педантичности. Каждый присный день, как жреческая молитва возвещала о наступлении полудня, сей крепколобый нелюдь собирал со свойского стола брюквенные очистки да отварную свеклу и относил все оные обглодки в смежный свинарник, скармливая взращиваемым подсвинкам. Именно сим непреложным уложением и пользовался изучивший краснолюдовы повадки голодающий беспризорник: когда обрюзгший нелюдь с кряхтением возвращался в свойское жилище, подгоняемый мучительным голодом подлеток нередко успевал перемахнуть через ограду и, спешно подхватив недоеденные свиньями очистки, под пронзительный визг распуганной животины скорее умчаться в спасительную подворотню... Разумеется, подобные вылазки представали весьма рискованными: лишенный жалости краснолюд носил за поясом добротную плеть и с одинаковой силой стегал ею всякого, кто осмеливался заступать за огороженный околоток — малолетний беспризорник не раз спознавался с обжигающим прикосновением сего пенькового навоя, засим подолгу терзаясь скверно заживающими ранами на месте сорванной кожи... Однако нынче истязающая его нутро бескормица представала настолько иступляющей и острой, что не попробовать разжиться краснолюдовыми обглодками сызнова оголодавший до головокружения отрок просто не мог...

— ...Что я только не делала, дабы ты издох еще в моей утробе, ублюдок! — истерично верезжа через всю улицу, продолжала бесноваться воротившаяся к оставленной стирке Зузанна. Торопливо сновавшие вдоль извоза путники не обращали на ее припадочные крики ни толики внимания, отчего у смотрящего могло сложиться впечатление, что сволочная сумасбродка исторгала проклятья в пустоту. — И микстуры жрала, изгоняющие нежеланное отродье из черева!.. И в живот себя била!.. Трахалась, брюхатая, все сутки напролет!.. Даже это тебя не прикончило, тварь паскудную!.. — Сосредоточенно следящий за краснолюдовым жилищем беспризорник даже не вслушивался в ее остервенелую брань: ничего из того, что он не слышал бы ранее, свирепствующая босячка нынче не говорила. Кроме того, полуденное солнце уже висело высоко на небосводе, а сие означало, что вскорости поджидаемый краснолюд должен был непременно показаться в околотке... — Эй, милсдарь!.. Чего пялишься на мои ляжки?.. — по-видимому, высмотрев в толпе изголодавшегося по женскому телу прошлеца и оттого на время позабыв о ненавистном подлетке, скабрезно завопила оголившая колени сумасбродка. — Чем всуе таращиться, лучше приплати пару крон, и я раздвину их перед тобою!..

— ...А давайте кидаться камнями в криворожего байстрюка!

Услышанный окрик, принадлежавший глумливому мальчишечьему голосу, буквально обжег навострившего внимание отрока: он родился обыкновенным ребенком без обременяющего физического уродства — однако с недавних пор, как тяжелый солдатский сабатон грубым ударом в подбородок сломал ему челюсть, нелеченное лицо страдальца неприглядно перекосило, чем не преминули воспользоваться жестокие новиградские дети... Вот и сейчас, едва услышав воинственный клич, малолетний изгой мгновенно встрепенулся: говорили определенно про него! Метнув всполошенный взгляд в сторону кощунственного возгласа, он заученным движением подскочил на пружинистые ноги: на противоположной стороне оживленного переулка поджидала целая свара глумливо скалящихся мальчишек, чьи занесенные над головой долони зажимали увесистого вида булыжины... Заводилой же толпы выступал хорошо знакомый обездоленному подлетку толстомордый детина — сын окрестного мясника...

С другими детьми безродного изгоя связывала исключительно непроходящая обоюдная ненависть: малолетние мучители подвергали его нескончаемым измывательствам и гонениям, воспринимая даже с бо́льшим презрением, нежели чем отпрысков населявших Застенье нелюдей. Выискивать причины для оной испепеляющей ненависти не приходилось, ибо по наитию чувствовавшие настрой, задаваемый старшими, жестокие недоросли с радостным задором повторяли увиденное. Бирюковатого одиночку ненавидели за безотцовщину и бытность «вымеском дешевой потаскухи». Ненавидели за грязный кусок протершейся мешковины, круглогодично заменявший ему одежку. За вездесущих вшей и паршу, которыми он, шелудивый оборванец, должен был непременно заразить всякого встречного. За несгибаемый характер и готовность при необходимости драться до увечий и крови. Просто за жестокую судьбу, которую малолетний беспризорник не выбирал: за то, что своим мерзостным и никому не нужным существованием он осквернял землю, по которой ходили другие. Маленькие злодеи выражали перенятую от старших ненависть с непревзойденной изощренностью: исподтишка забрасывали презренного изгоя камнями, колотили по хребтине тяжелыми палками, безжалостно толкали под лошадиные копыта иль проезжающую по извозу телегу, радостно улюлюкая от вида причиняемого страдания... Разумеется, выросший в подобной бесчеловечной неприязни лохмотник и сам не чурался отвечать обидчикам лихом, с готовностью ввязываясь в остервенелые драки. Сходясь с гонителями в смертной сшибке, он не чинясь выбивал вражьи зубы — мясникову же сыну, особенно усердствовавшему в творимом изуверстве, единожды даже насквозь прокусил сухожилие, отчего малолетний паскудник навсегда лишился возможности разгибать мизинец на деснице... Вот и в означенный раз, услышав о намечающейся травле, гонимый отрок непременно бросился бы в яростную драку — однако нынче против него собралась целая свара окрестных мальчишек, одолеть которых одинокому подлетку было определенно не по силам... Кроме того, едва привлеченный окриком изгой повернул в сторону гонителей голову, в него тотчас же полетел первый брошенный камень, по счастью, всего лишь просвистевший над челом!..

Так и подорвался всполошенный беспризорник, мгновенно бросившись от мучителей наутек: не разбирая дороги и слыша один только отчаянный шум разгоряченной крови в висках... На бегу уворачиваясь от преграждающих дорогу торгашей у залавков да поспешно перепрыгивая через теряющих перья курей... Над идущей кругом головой просвистел очередной брошенный лиходеевой рукой булыжник — засим еще несколько камней с гулким стуком врезались в разбитую мостовую буквально под изрезанными ступнями убегающего подлетка... В затуманенном разуме не осталось ни единой оформленной мысли — только лишь понимание неминуемой необходимости спасаться стремительным бегством!.. Как можно быстрее!.. Все в одночасье лишилось былого значения: значимым осталось одно только гремящее в рассудке побуждение — бежать... Прекрасно наученный уворачиваться от летящих в спину булыжин передвижением по ломаной траектории, несущийся сломя голову отрок обогнул несколько возникших на пути препятствий — а потом, под площадную брань потревоженных торгашей, неожиданно налетел на шагавшего навстречу бедняка, потеряв при столкновении с оным несколько драгоценных мгновений!.. Стукнутый прошлец озлобленно занес над едва не сбившим его с ног беспризорником костлявую длань, и наспех увернувшийся от немилосердного удара малолетний отверженец безотчетно обернул взадьпятки голову... а затем внезапно ощутил неимоверную режущую боль в рассеченном виске, сменившуюся навалившейся чугунной тяжестью чела да моментально сгустившейся темнотой в заливаемых горячим наволоком глазах... В какой-то момент одуревший от боли лохмотник пошатнулся, едва не потеряв равновесие и не свалившись от беспомощности на мостки — однако засим, действуя исключительно на обострившемся инстинкте выживания, превозмог жестокую муку и бросился вслепую дальше. Позади раздался исполненный разнузданного восторга крик мясникова сынка:

— Попал!.. Попал!.. Я выбил потаскухиному вымеску глаз!..

Стремительно убегающий отрок насилу разодрал заливаемые кровью очи, и едва поспевая уворачиваться от рассекающих воздух камней, сломя голову ринулся в первый же открывшийся проулок. Несколько брошенных булыжников гулко ударились об обмазанное глиной средостение неподалеку от его спины, однако оторвавшийся от преследователей подлеток через усилие повалил на землю оставленные близ пристенка мешки, перегородив обидчикам дальнейший путь, и все ж таки сумел окончательно скрыться... Подгоняемый вымученным биением рвущегося из груди сердца, он бежал достаточно долго: лихорадочно хватая обжигающий воздух широко раскрытыми устами да то и дело натыкаясь на плывущие перед глазами размытые стены... В ушах гремел неистовый гул — лицо же нескончаемым потоком заливала хлещущая из рассеченной раны кровь... Но даже так в разуме малолетнего изгоя не оставалось никоих колебаний: он должен был бежать. Оценить полученную травму можно было и позжее — в каком-нибудь укромном закоулке, спрятавшись от нескончаемых враждебных взоров — сейчас же первостепенной задачей было просто исчезнуть: не приходилось сомневаться, ежели он не позаботится о собственном спасении, малолетние мучители попросту забьют его насмерть…

Наконец, истощенный длительным голоданием оборванец полностью изнемог и обессилел: налетев на очередную попавшуюся по пути постройку и благоразумно запрятавшись в тень, он с приглушенным стенанием сполз до земли, тяжело выдыхая да едва не падая от нечеловеческой усталости взник. Долгое время страдалец не мог отдышаться: надсаженное горло люто обжигал вдыхаемый гнилостный воздух бедняцких кварталов — затхлый от разъедающей стены плесени да вдобавок перемешанный с извечным смрадом городских нечистот, лошадиного навоза и источаемого немытыми телесами обитателей застарелого пота. Голова беспощадно кружилась — кровь же хлестала из полученной раны поистине неукротимо, заливая собою и истощенное лицо подлетка, и всяческий наваленный в проулке хлам... Кое-как восстановив дыхание и справившись с подступающей слабостью, он крепко зажал сочащуюся ссадину и с натугой отверз залитые наволоком очи: в подбитом глазу все плыло, однако же само насущное зрение, на счастье, не пострадало. Паскудный мясников сынок возрадовался слишком рано: брошенный им камень прошелся по обличью ненавистного изгоя по касательной, угодив тому всего лишь в бровь... Некоторое время переводящий дыхание отрок провел в спасительном укрытии, прислонившись спиной к изъеденному влажной плесенью пристенку и плотно зажав почерневшей от грязи ладонью кровоточащую рану — в означенном темном проулке, куда практически не проникал заслоняемый высокими постройками солнечный свет, царила умиротворяющая темнота и тишина, что позволяло чувствовать себя в частичной безопасности... В скором времени кровотечение из рассеченной брови понемногу остановилось, и оклемавшийся беспризорник начал помалу задумываться над дальнейшими действиями. Очередной день тягостной борьбы за выживание определенно не задался: меньше чем за час страдалец дважды расшиб голову — грызущий же его сведенное нутро безжалостный голод становился все острее и нестерпимее. После полученных ударов справляться с проявлениями бескормицы стало еще сложнее: покрытые множественными синяками и ссадинами ноги заделались ватными и неустойчивыми, разум же — как будто бы утратил четкость мысли... В прошлый раз малолетний оборванец клал добытые обглодки в рот еще до полудня минувшего дня — и теперь ему во что бы то ни стало требовалось раздобыть хотя бы что-нибудь съестное...

Оценив свое состояние и убедившись в том, что он по-прежнему может стоять на ногах, побитый отрок медленно поднялся и покинул сослужившее ему добрую службу укрытие. Устроившие травлю малолетние поганцы безнадежно затерялись во множестве безликих новиградских закоулков — и теперь, когда опасность миновала, бесприютному подлетку надлежало воротиться в знакомое захолустье, дабы все же попытаться разжиться харчами. Добраться до расположенного в обрезках торгашеского развала не составляло труда, ибо кварталы бедноты были известны обитавшим в местных канавах беспризорникам, как их собственные покрытые ссадинами ладони... Незамечаемый малочисленными путниками лохмотник неслышимо миновал переплетение искривленных переулков, пробравшись мимо хоронящихся во тьме проходимцев и проституток — и далее свернул на оживленный извоз, воротившись к тому самому месту, с которого его и согнали брошенные притеснителями камни.

Загаженный торгашеский ряд встретил вернувшегося малолетнего голодранца привычной оживленной сутолокой и гвалтом: оголтело нахваливавшие никудышный хлам коробейники по-прежнему наперебой подзывали спешащих прошлецов к свойским нищенским лавкам, запряженные тощими волами телеги с бранящимися возницами медленно ползли по извозу, а истерично переругивающаяся с безногим калекой Полоумная Зузанна продолжала спустя рукава елозить мокрой тряпкой по закрепленному меж раздвинутых ног стиральному пральнику... Низменная бедняцкая жизнь шла своим чередом, и на явившегося вшивого подлетка никто сызнова не обратил ни малейшего внимания: о разыгравшейся сцене глумления теперь напоминали только оставшиеся валяться подле злосчастной канавы булыжины — те самые, от которых малолетнему изгою пришлось спасаться стремительным бегством... Местные насельники были безразличны к чужому страданию: в новиградских обрезках никто не замечал даже спонтанно завязавшийся бой на мечах или брошенного убийцами покойника с проломленной головой — чего уж было говорить об обыкновенном никчемном беспризорнике, ставшем жертвой будничных гонений окрестных мальчишек?.. Замерший отрок устремил затуманенный взор на неказистую постройку на противоположной стороне переулка: пока он спасался от гонителей, краснолюд-брадобрей, безусловно, уже давно успел покормить свойских подсвинков, а прожорливые животины равным образом успели все подчистить... Бездольный байстрюк сызнова остался без надежды разжиться хоть чем-то. Выступивший зачинщиком изуверской забавы сын мясника, вдобавок к прочему, еще и лишил его призрачной возможности поесть... Помедлив некоторое время, понурый подлеток в нерушимом молчании поплелся на подгибающихся от голода ногах в сторону покошенных торгашеских лавок — попутно не переставая мимоходом осматривать враждебные окрестности.

— Что... воротился, паскуда?.. Ах, как я понадеялась, что тебе проломят булыжником череп... — с придыханием выпалила с противоположной стороны извоза брюзжащая слюной Зузанна, однако претерпевший очередной удар безжалостной судьбы беспризорник не удостоил визгливую оборванку даже и взглядом.

Подобравшись к наваленной подле стены бесхозной ветоши, он незаметно извлек из нагромождения брошенного хлама тщательно припрятанный мешок со всякой малозначимой дрянью и, забросив его за плечо, хладнокровно поплелся обратно на мостки. В означенном вьюке бескровный отрок хранил тот немногочисленный подобранный в обрезках сор, который можно было назвать его скудным имуществом: изодранные тряпки, которыми страдалец укрывался от ночных холодов, черенок от сломанной мотыги, подчас служивший орудием в драках, да всяческого рода бесполезные безделицы, какие замкнутый подлеток посчитал интересными... Приблизившись с оным мешком к знакомой канаве, подле которой остались валяться разбросанные малолетними злодеями камни, оставшийся без цели изгой принялся молчаливо сгребать их руками, скрупулезно складывая в свойскую укрому... Не отрываясь от незамысловатого занятия он мимоходом все же бросил взгляд на очертеневшую мерзавку Зузанну: сумасбродная потаскуха на время прекратила выкрикивать гневливые проклятья, посему как подле нее вконец-таки притормозил очередной шествующий через развал мрачный прошлец... Собирающий камни беспризорник равнодушно присмотрелся к его широкоплечей фигуре: неприязненный проходимец был облачен в добротный кожаный дублет и вдобавок обладал закрепленным в ножнах клинком, из чего наблюдательный разум мог сделать безошибочный вывод, что принадлежал он к числу странствующих наемников или, хуже того, головорезов — наиболее гнусной и жестокой когорте бродяг, которых можно было встретить в новиградских обрезках. Падшая сумасбродка заискивающе растягивала уста в подобии слащавой улыбки, завлекая остановившегося незнакомца обнажением потасканного тела — и привычный к подобной обиходной картине отрок сызнова сосредоточился на собираемых камнях. Плательщиков безумицы он видывал не раз — сейчас же гораздо важнее было просто раздобыть поесть.

Можно было пройтись до расположенного неподалеку от квартала с домами терпимости бедняцкого рыбного рынка, дабы разжиться мелкотравчатыми рыбьими хвостами — однако тамошние торгаши весьма внимательно следили за товаром на свойских прилавках и завиденных беспризорников попросту отгоняли плетьми... Можно было отправиться в расположенное неподалеку новиградское Застенье, попытавшись украдкой нарвать ботвы в обнесенных невысокой загородой палисадниках населяющих посад нелюдей — вот только привыкшие к людскому притеснению остроухие выродки также относились к человеческим сиротам с неизменным хладнодушием и даже жестокостью, по случаю не чураясь и забить пойманного вороватого подлетка до смерти... Наконец, незамечаемый людьми голодранец мог просто обойти злосчастные обрезки по кругу в тщетной надежде разыскать хоть какие-нибудь выброшенные харчи... Каким бы ни явился его выбор, необходимо было действовать, ибо грызущий утробу голод начинал все мучительнее сказываться на общем скверном самочувствии. Походка становилась все более шаткой, руки теряли былую уверенность, а гудящая после ударов голова соображала все хуже и медленнее... Пожалуй, стоило попытать удачу в самих обрезках: уворачиваться от свистящей за спиной нагайки выросшему на враждебной улице байстрюку было не впервой, однако нынче он не слишком уверенно держался на ногах... Собрав скатившиеся в канаву камни, малолетний лохмотник уловил обрывки разговора с противоположной стороны переулка:

— ...Больше пары крон не дам.

Голос звучал скрипуче и грубо и принадлежал стоявшему перед лебезящей мерзавкой Зузанной проходимцу. Осклабившаяся в ожидании вручения монет оборванка участливо протягивала незнакомцу худощавую руку. Разумеется, наблюдающий за разворачивающимся неподалеку действом беспризорник прекрасно знал, что должно было последовать за передачей оговоренной платы: за свои несчастливые отроческие годы, проведенные в наиболее обездоленной части погрязшего в пороках города, он имел возможность лицезреть в его подворотнях весь мыслимый разврат и непотребства. Услуга, продаваемая женщинами, была известна десятилетнему отроку даже слишком хорошо для его малого возраста... Наблюдая за уличными проститутками, уединяющимися в укромных закоулках вместе с купившими их торопкую ласку плательщиками, он даже ловил себя на неком возбуждающем интересе к созерцаемому действу, какой волнами горячей дрожи сходился прямиком в стегне... Мысль о том, чтобы попробовать совершить подобное с женщиной самолично, представлялась уплывающему в грезы подлетку приятной и даже заманчивой — однако добиться от свойской незрелой плоти нужной реакции в полноценной мере он покамест в силу возраста не мог... Впрочем, в означенный раз подсматривать за намечающимся актом скосивший воззрение оборванец не намеревался: ненавистная сумасбродка Зузанна, бывшая вдобавок его матерью, вызывала у малолетнего изгоя исключительно ледащее омерзение. Довольно скалящаяся нищенка приняла поданые проходимцем монеты, и нависающий над нею суровый прошлец, бывший едва ли не на голову выше мерзавки, грубо вопросил:

— Где? — после чего внезапно выцепившая взглядом самого сидящего в канаве отрока проклятая стерва с изуверской ухмылкой указала на него костлявым перстом...

Последовавший ее указанию незнакомец тотчас же обернулся — и взор похолодевшего отрока невольно встретился с пронзающим воззрением его кошмарных нечеловеческих глаз... Безжалостных... Неестественно желтых... Сверкающих бездонной чернотой вертикальных змеиных зениц... Устрашающий проходимец даже не был обыденным человеком — он был выродком!.. Настоящим страхолюдом!..

В следующее же мгновение помертвевший отрок сорвался с былого места как ужаленный, бросившись бежать от кошмарного проходимца, не разбирая дороги. Невзирая на раскалывающую череп мучительную боль, невзирая на головокружение и сгущающийся перед глазами увязливый мрак... На сводящий брюхо голод и предательскую слабость в исхудалых ногах... Все прекратило свое бессмысленное существование для ринувшегося спасать свою жизнь беспризорника, сузившись в его восприятии до единственного осмысленного побуждения — бежать... бежать, не оглядываясь и собрав воедино все силы! Только бы спастись, затерявшись в извилистом лабиринте затемненных бедняцких проулков... В этот раз бросившийся наутек подлеток действительно испугался: бегство от малолетних мучителей, смеющих нападать на него исключительно паскудной толпой, было привычной обыденностью для жившего изгоем байстрюка — будничной горькой заботой, ставшей столь же заурядной частью бытия, как и изнуряющий голод. В конце концов, будучи ловким и смекалистым, он всегда находил возможность расквитаться за причиненную боль, из-за чего улюлюкающие шакалы вызывали в его закосневшем нутре одну только ледяную озлобленность... Однако в случае с заинтересовавшимся его никчемным житьем прошлецом все обстояло совершенно иначе: своим нечеловеческим змеиным взором означенный выродок достал до самого дна заскорузшей души беспризорного отрока!.. Малолетний лохмотник мог только догадываться, с какой низменной целью гнусный изувер приплатил опустившейся потаскухе за него самого — однако же учитывая виденное на улицах, он был готов скорее издохнуть, нежели чем позволить совершить над собой подобное измывательство.

Подгоняемый трепетом, ошалевший байстрюк мчался по загаженным бедняцким мосткам, сколько было сил, полностью отдавшись необходимости оторваться от возможного преследования: оглядываться, равно как и опрометчиво пытаться скрыться в неприметных тупиках, он более не решался, вместо это беспорядочно плутая по изученным вдоль и поперек извилистым извозам... Искривленным зловонным переулкам не виделось конца и края — спасаясь от пронзившего его взглядом нечеловеческих глаз прошлеца, измотанный нескончаемыми испытаниями отрок несколько раз даже едва не угодил под колесо проезжающей мимо телеги!... Наконец, выскочив на крохотную сто́гну с неухоженной часовенкой, знаменующую условный выход из обрезков, он обессиленно замедлился и остановился. В отличие от заполненных крикливым людом бедняцких извозов, сие место представало практически пустынным и безмолвным — лишь несколько припрятавшихся в тени калек с протянутой ладонью встречали заученной молитвой всякого, кто приближался к часовне с намерением пожертвовать подать... Сорвавший дыхание отрок прибился к отсыревшему пристенку, метнув ищущее воззрение на оставшиеся позади угрюмые переулки: обезличенные грязные мостовые тянулись совершенно пустыми — было очевидно, что кошмарный проходимец отстал... Либо же и вовсе не пускался ни в какую погоню. Впрочем, расслабляться было рано: в бедняцких кварталах Новиграда опасность подстерегала буквально повсеместно.

Утомленный вынужденным бегством подлеток опустил мешок с камнями до земли и уныло осмотрел открывшиеся взору окрестности: в означенной части города, населенной преимущественно набожными бедняками да обхаживающими их священнослужителями, ему искать было нечего... однако и о возвращении в торгашеский ряд можно было даже не думать — приметивший сидевшего в канаве беспризорника мерзавец мог по-прежнему бродить где-то поблизости. Столкновение с ним разрушило оголодавшему изгою все его разрозненные планы: он сызнова лишился возможности разжиться пропитанием в знакомой обстановке... Разумеется, будучи свободным в свойских действиях, малолетний оборванец мог поднесь попытать удачу на расположенном невдали рыбном рынке — но все же теперь ему надлежало беспрестанно оглядываться и обращать внимание на лица окружающих, постаравшись окончательно затеряться из виду странного выродка со змеиными глазами... И кто же это был такой? Странствующий наемник, заглянувший в обрезки в поисках дешевых мирских удовольствий?.. Беспощадный головорез, ищущий работу в наиболее мрачных кварталах многолюдного вольного города?.. Наметавший глаз подлеток не мог не отметить, что его облачение и экипировка представали, пускай, и потрепанными, но все же довольно добротными: не приходилось сомневаться, ужасающего незнакомца кормило умение обращаться с клинком. Но откуда же у него могли взяться такие жуткие нечеловеческие глаза?.. Быть может, по свойской натуре проходимец являлся алчущим плоти и крови вурдалаком или кровососом?.. От воспоминаний о кошмарном взгляде прошлеца задумавшийся отрок невольно отпрянул от тянущей холодом стены, сызнова почувствовав себя неспокойно. Гнусного проходимца давно не было видно поблизости — да и не имелось у него возможности отыскать умчавшегося подлетка в однообразных переплетении улиц — однако его мрачный образ все равно продолжал неумолимо преследовать разум всполошенного байстрюка... Проклятая курва Зузанна! Надо же ей было привлечь внимание паскудного мерзавца...

— Эй, ф-фы!.. А ну пофол фон отселе-фа!.. Это нафе месфо!.. Только мы мофем тутось пфосить милос-фыню!..

К обернувшемуся отроку угрожающе ковылял беззубый калека, в старческой деснице которого виднелась занесенная за потылицу клюка... Ненароком приблудившийся к часовне беспризорник уже давно не представлял для его бесславного промысла никоей угрозы: в годы своего раннего малолетства вызывающий жалость босоногий сопляк еще изредка получал из рук отдельных сердобольных горожанок потертую от времени медяшку — однако же подросший десятилетний отрок вызывал в людских очерствевших сердцах уже одно только непроходящее презрение да ненависть, а посему и «милостыню» получал исключительно в виде жестоких побоев. Старому попрошайке было нечего опасаться: сбежавший из обрезков отрок не намеревался садиться рядом с ним на заплеванную зеваками паперть — но подгоняемый неутоленной бедняцкой злобой, он все равно твердо намеревался поколотить непрошенного витальника палкой... Измотанный погоней беспризорник слишком поздно приметил угрозу рядом с собой, и теперь колченогий старик уже практически готовился обрушить на его лобовину деревянный костыль!.. Времени на отступление не оставалось, а потому, будучи наученным опытом никогда не пятиться от вражьего удара, изловчившийся лохмотник стремительно бросился навстречу брюзжащему слюной супостату: поднырнул под его просвистевшую над головой клюку и сам замахнулся увесистым мешком с камнями, в развороте обрушив его прямиком на неприятельскую спину!.. Пришибленный попрошайка тотчас же оказался повален на мостки, с натужными стенаниями осыпая недруга бессильными проклятьями:

— Гоф-нюк!.. Фтоб тебе ифдохнуть, фука!.. — однако стоявший в стороне байстрюк привычно пропустил его неукротимую брань мимо внимания, вместо этого исступленно уставившись на выпавшую из складок калекиного прохудившегося одеяния недоеденную корку черствого хлеба...

На несколько мгновений время для распахнувшего глаза беспризорника словно бы остановилось: перед ним, оказавшись выброшенным на расстояние в ничтожную сажень, лежал хлеб! Настоящий зачерствевший хлеб, который для терзаемого бескормицей оборванца виделся едва ли не величайшим земным сокровищем!.. Именно ради возможности разжиться подобной коркой он и был готов подставляться под палки и плеть. От вида драгоценной горбушки брюхо несчастного отрока буквально свело от изнурительного голодания — первым его безотчетным побуждением стало немедленное желание как можно скорее рвануть за вожделенной краюшкой, во что бы то ни стало утолив ей жестокую муку... однако дернувшись, малолетний изгой моментально опомнился, посему как узрел остальных храмовых попрошаек, вооружившихся спрятанным под лохмотьями самодельным гасилом и ныне прытко спешивших на подмогу поверженному собрату. Как дело дошло до потасовки и защиты застолбленного участка, выпрашивающие жалость калеки предсказуемо оказались весьма проворны для изображающих увечья страдальцев: попытайся одинокий подлеток сейчас схватить злополучную корку — озлобленные босяки несомненно нагнали бы и забили его до полусмерти. Риск мог стоить ему жизнь. Времени на раздумья не оставалось, и гонимый превосходящими его по числу попрошайками беспризорник вновь оказался вынужден стремительно бежать — по крайней мере, на этот раз убегать далеко не потребовалось, ибо отогнав предполагаемого соперника от занятой паперти, бранящиеся калеки не стали пускаться за ним по пятам и попросту воротились к оставленному богоугодному промыслу. Бессмысленная стычка закончилась столь же быстро, как и началась, и завернувший за угол отрок утомленно потащился дальше — изредка оглядываясь в поисках возможных недоброжелателей... Путь его лежал все на тот же злополучный рыбный рынок, но уже не через привычную Аллею Славы с ее замаранными харчевнями и дешевыми домами терпимости, а по верху — широкими мостовыми главного торгового ряда.

Ведущий к площади Иерархов мощеный извоз с каждым пройденным кварталом становился все шире и краше: по мере приближения к видневшейся из большинства точек города разукрашенной ратуши сходящиеся улицы все активнее заполнялись многочисленными гостями и насельниками вольного города. Покошенные неказистые халупы бедняцких кварталов начинали сменяться добротными строениями с каменным фундаментом, на коем зижделись верхние ярусы из надежного фахверкового каркаса. Вслед за оным обликом построек разительно преображались и наполнявшие их купеческие лавки: вместо потасканного нищенского хлама, здесь торговали привезенными из дальних княжеств коврами, а также фолиантами, сукном и благолепной хозяйственной утварью. Переменялись и сами сновавшие по широкой мостовой горожане: в шумливой толпе деловитых обывателей все чаще можно было выцепить взглядом благопристойно одетых купцов и мещан — иной же раз попадались и чинные господские слуги, выполнявшие поручения знатных благодетелей. Не было уже ни норовящих разбежаться из загона кур, ни размещенных в подклети свиней, ни прочей разводимой бедняками живности — город все увереннее начинал приобретать пристойный вид. Практически у каждой значимой постройки можно было встретить неторопливо прогуливающихся вдоль поста караульных из числа многочисленной новиградской стражи — на извозе же нередко встречались породистые кони, несшие на свойских дородных хребтинах правивших поводьями всадников. Над заполненной велеречивым людом улицей все еще можно было услышать площадную брань, однако буйные крики обозленных на судьбу бедняков постепенно сменялись задорным говором предприимчивых торговцев.

Незамечаемый толпой беспризорник беззвучно следовал по вымощенному брусчаткой извозу вдоль знакомой канавы с нечистотами: порой он осмотрительно перемежался на противоположную сторону мостовой, держась увитых виноградом пристенков, и при каждом повороте оглядывался, внимательно высматривая в равнодушных лицах прохожих возможную насущную опасность. Необходимость выживания в жестоких обрезках научила его быть незаметным и тихим. В затуманенной голове неумолимо зудела единственная мысль: где разжиться едой?.. Где раздобыть хотя бы малую корку заплесневевшего хлеба, наподобие той, что столь насмешливо показалась взору и через мгновение сразу же оказалась совершенно недосягаемой... Глазам и без того уже необходимо было прилагать усилие, дабы сфокусировать взгляд в единой точке — утомленный борьбой за выживание отрок явственно понимал, что еще через несколько суток подобного жестокого голодания, он попросту в изнеможении сляжет... Не выбивался из его мечущегося разума и плотно отпечатавшийся образ ужасающего проходимца с нечеловеческими желтыми глазами: холодеющий при одном воспоминании о посмотревшем на него выродке малолетний оборванец осознавал, что жуткий незнакомец остался далеко позади, в загаженных бедняцких кварталах, однако все равно упорно продолжал видеть его змеиные зеницы на обличье каждого мелькающего вдали прошлеца... Только лишь внимательно приглядевшись, успевающий встрепенуться байстрюк всякий раз с облегчением понимал, что то была всего лишь игра его взбудораженного воображения. Настороженность вынуждала двигаться быстрее.

Через некоторое время широкая мостовая вывела затерявшегося в толпе лохмотника к шумному городскому средоточию — оживленной площади Иерархов, где никогда не стихало звенящее многолосье множества людских голосов. Все пронизывающие Новиград мощеные извозы, бравшие начало от его величественных ворот, неизменно сходились на означенном плацу — и сюда же неуклонно стекались и многочисленные путники, путешествующие по вольному городу. Остановившийся на разбитой брусчатке беспризорник ненадолго обратил ослепленные солнечным светом глаза к сияющим крышам степенных цеховых магистратов, обрамляющих блистательную площадь: всего его взора не хватило, дабы объять бесчисленный говорливый люд, заполнивший собою раскидистый плац... В очах заплясали цветастые пятна разнообразной одежды: мещанских курток с зауженными щегольскими рукавами, ярких бегуинов и драпированных шаперонов, пышных юбок и расшнурованных слабее приличия корсетов... От изнурительного голода, полуденной жары и заполнившего воздух удушающего смрада сгрудившихся тел, смешавшегося с ароматом экзотических пряностей, голова сызнова закружилась — и обогнувший галдящих путников отрок прильнул к стене ближайшего строения, укрывшись от палящего света в его спасительной тени... Жизнь поистине била ключом: вся бескрайняя площадь была заставлена бесчисленными лавками и купеческими развалами. Торгаши победнее раскладывали свойский товар прямиком на брусчатке: под лучами зависшего на небе светила сверкала и искрилась всевозможная диковинная утварь. Оживленно спорящие покупатели деловито сновали по запутанным торговым рядам... Подле стены же, взобравшись на наваленные деревянные ящики, к собравшимся богомольцам пылко обращался проповедующий священнослужитель:

— Узрите же: Новиград утопает в разврате!.. — размашисто артикулируя руками, провозглашал он известную истину. — Некогда благочестивейший из городов, освещенный благодатным сиянием самого Негасимого Пламени, город пророков, праведников и паломников стараниями безбожников оказался предан поруганию!.. Величайшая обитель благочестия превратилась в вертеп разложения, ибо богохульники с готовностью променяли истинную радость веры на низменные мирские увеселения!.. Взгляните же на оных нечестивцев и скоморохов!.. На сих бессовестных торгашей, жадно тянущих алчные персты к вожделенному сребру!.. На нахальных бардов и сопровождающих их распущенных трубадурок, размалевавших свои лица, точно обыденные потаскухи!.. Они выплясывают и веселятся, декламируя глумливые куплеты — и притом не способны заметить, что в действительности безвозвратно погибли!.. Весь этот город погиб, добровольно отдавшись пороку!..

Неподалеку от него, у края заполненной площади, на вертикально установленном шесте было надежно закреплено окованное колесо, на деревянные спицы которого умелая десница палача нанизала изувеченное тело преступника — известного убийцы и разбойника, поимка которого обеспечила жителей Новиграда кровавым увеселением на добрые несколько суток... Колесованный душегуб погиб под палящим солнцем на исходе четвертого дня после пытки, сторицей промучившись с заслуженным увечьем, и теперь его гниющие останки, привлекшие охочих до падали воронов, показательно высились перед зданием ратуши... Безмолствующий отрок покосился на переломанные оконечности казненного с мрачной тоской и озлобленностью: у терзавших его окровавленную плоть падальщиков по крайней мере была возможность в издоволь пировать — самому же пропащему байстрюку о подобной роскошной трапезе не приходилось даже и мечтать. Впрочем, по истечении срока мучительства понесший наказание разбойник перестал быть интересен обывателям вольного города: ежели поглазеть на само устроенное палачом представление собралась едва ли не треть Новиграда, теперь выставленное на всеобщее обозрение бездыханное тело привлекало уже значительно меньше людского внимания, нежели сооруженные под ним театральные мостки, на которых выступали менестрели с бубенцами на рейтузах. В конце концов, влачившим бедственное существование горожанам было доступно не так уж и много мирских развлечений, и коль уж излюбленное толпой кровопролитное зрелище казни подходило к завершению, жаждущие дальнейшего увеселения ротозеи с готовностью переключались на иной вид досуга, устремляясь в корчму или к потрепанным театральным подмосткам.

А солнце меж тем продолжало нещадно палить, усугубляя и без того отягощенное состояние утомленного голодом отрока...

— ...разврат и неумная похоть стали верховодить людскими желаниями!.. Безнравственные любодеи заполонили подножия святилищ: развратники всех мастей сбиваются в омерзительные притоны, предаваясь развращающим телесным утехам; вчерашние целомудренные девы неприкрыто насмехаются над потерянной невинностью!.. — распалившись до багрянца на лоснящихся ланитах, продолжал вещать непримиримый служитель Негасимого Пламени: его горящие упрямостью исступленные очи возбужденно блуждали по лицам внимавших проповеди фанатичных простецов. — Новиград захватили блудницы и сводники!.. А плод их отвратительного несмываемого прегрешения... нынче стоит во плоти перед вашими ликами!.. — и выбросил разогнутую в локте десницу вбок, отчего озлобленные взгляды необузданной толпы моментально обратились в указанную им сторону.

Застывший у пристенка беспризорник боковым зрением заметил обаполы движение и сразу же инстинктивно поворотился — исступленный священнослужитель указывал коротким перстом прямиком на него; на него же были обращены и многочисленные взгляды передернутых от отвращения мирян, отчего внезапно оказавшийся в средоточии людского испепеляющего внимания отрок ощутил нечто сродни тому, что чувствовал нанизанный на колесо разбойник, еще стоя на эшафоте перед орущими и улюлюкающими зеваками в ожидании начала истязания...

— Поглядите на это мерзостное отродье людского прелюбодеяния, — вновь завелся распаленный жрец, — посмотрите, печать какой шакальей злобы несет на себе его неблаговидное обличье!.. Рожденный опустившейся гулящей матерью... имеющий с десяток разномастных отцов, в числе которых не сыскать ни одного законного — он обречен до последнего издыхания скитаться в грязи наигнуснейших трущоб, взращивая в гнилостном нутре непроходящую ненависть к добродетельным праведникам!.. Ненужный, нежеланный байстрюк и безматок — он растет единственно ради виселицы и встречи с булавой палача!.. Вот к чему приводит распутство и блуд: к тому, что улицы священнейшего из городов полнятся подобными ублюдками, плодами плотского греха и невоздержанности!.. — Стоявшая ближе всего к обличаемому беспризорнику горожанка брезгливо отодвинула от него испуганно жавшегося к ее стегну малыша, сопроводив сие исполненное презрения действо показательным плевком под ноги ненавистному изгою.

Скосивший зерцала подлеток дерзновенно полоснул хулящего его жреца ненавидящим взором — засим же, отпрянув от холодного средостения, поспешил сызнова затеряться в толпе. Новиградские ожесточенные насельники не уставали беспрестанно попрекать его бытностью нагульным ублюдком, словно бы подобное безродное происхождение от уличной потаскухи было его добровольным осознанным выбором... Словно бы стыдились они с беспримерным двуличием собственных совершенных грехов, вымещая лицемерную злобу на очередном бездольном беспризорнике, единственная вина которого заключалась в ненужности миру. Нужно было уходить с площади Иерархов: в толпе деловитых торговцев шелудивый байстрюк в истрепавшейся мешковине смотрелся слишком чужеродным и заметным... Хождение среди благопристойных горожан могло закончиться скверно.

Миновав оставшиеся торговые ряды, стиснувший зубы отрок незаметно свернул в затемненный проулок и, предусмотрительно бросив взгляд за плечо — дабы ни в коем случае не упустить возможных недоброжелателей, ежели они за ним увяжутся — устремился к искомой стогне, в пределах которой располагался рыбный рынок. Впрочем, преодолев отделявшее его от рынка расстояние, утомленный лохмотник вынужденно остановился: несмотря на ударивший в ноздри едкий смрад вычищенных рыбьих потрохов, на покосившихся телегах торгового развала он неожиданно узрел не корзины с выловленной в Понтаре рыбешкой, а огромные мешки с перемолотой в посаде мукой... Солнце находилось высоко в зените, а значит, время сторицей перевалило за полдень — торгующие свежепойманной рыбой дельцы уже давно распродали свойский скоропортящийся улов, и теперь им на смену пришли перекупщики с более долговечным товаром... Оголодавший беспризорник опять опоздал, лишившись возможности разжиться даже рыбьими хвостами!.. Почувствовав резко усилившееся помутнение, изнуренный недолеток спешно прислонился к почерневшему от плесени пристенку: от претерпленной неудачи терзавший его голод будто бы усилился в стократ... Пульсирующая боль в рассеченной булыжиной ране сделалась острее и навязчивее, а разбитые колени едва не подкосились от слабости. Где же раздобыть еду?.. Хоть что-нибудь съестное... Он погибнет, ежели не сумеет разжиться хоть чем-то. Можно было затаиться на замаранном крыльце какой-нибудь захудалой корчмы, попробовав дождаться того, чтобы издерганный кабатчик на короткий миг отвернулся — однако поднаторевший в подобных делах беспризорник прекрасно понимал, что эдак мог дождаться и встречи с плеснутыми в обличье помоями. Или хуже того — кипятком. Необходимо было возвращаться в ненавистные обрезки: несмотря на беззаконние и царившие в бедняцких кварталах суровые нравы, родившийся и выросший в означенной жестокости байстрюк был приучен выживать на тамошних безмилостных улицах. Среди снующих крыс и вездесущей непросыхающей слякоти он был неразличим для неискушенного глаза.

Переведя дыхание, утомленный отрок усилием воли заставил себя отпрянуть от стены и упорно потащился обратно в набившие оскомину проулки. Возвращаться прежним путем он не рискнул, вместо этого решив воспользоваться знакомой дорожкой через кварталы с многочисленными новиградскими домами терпимости, какие в простонародье насмешливо именовались Аллеей Славы... В ночной и вечорошний час в означенном средоточии мирских увеселений было не протолкнуться от предающихся разврату разномастных проходимцев — однако нынче, под палящим полуденным солнцем, непривычно тихая Аллея Славы представала практически вымершей. Немногочисленные мрачные путники, плутавшие по извилистым улочкам, норовили поскорее затесаться во мраке... Заспанные проститутки с размазанной тушью на хворых обличьях утомленно выползали на балконы служивших им приютом покосившихся борделей, в изнеможении прикладываясь к бутылю сивухи — их работа завершилась лишь при зареве рассвета, и нынче всякую терзала беспощадная усталость и похмелье... Пошатывающийся от лютого голодания беспризорник молчаливо следовал меж разваливающихся строений с похабными вывесками, то и дело бросая ожесточенный взгляд на мелькающих на мезонине женщин: даже сии распущенные потаскухи жили менее голодной жизнью, чем он сам... И в довершение имели кров над головой.

— Чего уставился, стервоза?.. Тоже хочешь забраться ко мне на сенник?.. — свесившаяся с балкона беспутница с алыми разводами на лике развязно рассмеялась, глядя проходящему изгою прямо в смотрящие исподлобья глаза. — Обожди засматриваться, поколе хер не подрастет!..

Безмолвствующий отрок только злобно искривился и ускорил стремительный шаг: пока что он действительно был слишком юн, дабы полноценно спознаваться с населяющими город потаскухами, однако его алчущий разум нисколько не сомневался, что однажды он воротится... И тогда они уже не посмеют над ним насмехаться, как не смеют насмехаться над иными приобретшими их низменные жизни прошлецами... Однажды — через несколько лет. Ежели сумеет пережить оный день.

— ...да ты потребно кидай, а не с такого шельмовского замаху!

Уловивший в отдалении знакомый мальчишечий гомон байстрюк мгновенно встрепенулся, словно бы почувствовав удар воловьей плетью — украдкой заглянув за угол обветшалого строения, он неожиданно узрел расположившихся во внутреннем задворье давешних мучителей, какие нынче беззаботно предавались забаве с выбиванием булыжин из песочного круга!.. Среди означенных малолетних мерзавцев вольготно рассекал и их вожак, сын мясника... Забавлявшиеся мальчишки увлеченно бросались камнями в очерченный круг, стараясь выбить расположенные в его пределах булыжины за разметавшуюся песочную линию. Удивительно, но выросший в бедняцких переулках изгой не ведал правила сей заурядной игры: даже в раннем малолетстве его николиже не звали играть с остальными — да и сам он большую часть безрадостного существования был занят лишь борьбой за выживание. Нынче крикливые бездельники, беззастенчиво посбегавшие из отцовских лавок да мастерских, были слишком увлечены запальчивой забавой и следившее за ними воззрение совершенно не замечали... Ежели б увидели — в затаившегося малолетнего отверженца непременно сызнова полетели бы камни... Собственные распаленные выкрики, повторяемая за старшими грязная брань и нескончаемый разнузданный хохот затуманивали прозорливость мелких поганцев.

Сосредоточившийся беспризорник тотчас же укрылся обратно за пристенком, обождав покамест проходившие поблизости случайные бродяги не скрылись из виду — убедившись в том, что опустошенный переулок покинули последние проходимцы, он вышел из укрытия и втихомолку воротился к покосившейся постройке полусонного дома терпимости, остановившись у прогнившего торца... Мысли погрузившегося во тьму бирюка окончательно оформились вокруг решительного побуждения. Обвязав края таскаемого за плечом мешка вокруг исхудавшего стана, приблизившийся к крыльцу оборванец в последний раз огляделся — и далее с присущим исключительно отчаянному выживальщику упорством полез по пристенку наверх: улучив мгновение, вскарабкался на деревянные перила крыльца и, крепко ухватившись за попавшиеся фахверковые перекладины, с надсадой подтянулся на руках до мезонина... Дотронувшись ступней до выступающей балки, в определенный момент он едва не оступился, повиснув безо всякой опоры, и вновь почувствовал предательское помутнение в глазах... Висевший же на поясе мешок неумолимо потянул к земле... Стиснул на том неотступный байстрюк крючковатые пальцы сильнее, невольно разодрав напряженную ладонь до крови, и кое-как перетерпев накатывающую тошноту, ценой немалого прилагаемого усилия все же подтянулся выше, вскарабкавшись на сам скрипучий мезонин... Взобравшись на подоконник, ухватился за мощный навес, и впритрудь закинув ногу на кровлю, наконец оказался на отложистой крыше! Теперь отовсюду гонимый беспризорник оказался в одиночестве над всем многотысячным городом.

На залитой солнечным сиянием крыше царило непривычное для Новиграда умиротворяющее спокойствие: гвалт суетливых торгашеских развалов тонул в лабиринте раскинувшихся под ногами подворотен — наверху же резвились лишь приятные дуновения ласкающего легкокрылого ветра, приносящего из неведомых далей благоухающие ароматы сдобной выпечки и трав... Растрепанные грязные волосья изнуренного отрока, свалявшиеся на рассеченном затылке в нераздираемые смрадные пряди, теперь легонько колыхались на прохладных волнах. Облокотившись на закопченный дымоход, он на несколько мгновений ублаготворенно прикрыл утомившиеся от недосыпа глаза, безотчетно подставив лелеющим потокам прохлады саднящее от полученной раны лицо... И до чего же упоительна была чарующая тишь!.. Замкнутый байстрюк невыразимо любил тишину: в ожесточенных новиградских обрезках борющемуся за выживание беспризорнику приходилось беспрестанно прислушиваться к нескончаемым враждебным разговорам, всякий раз навостряя внимание даже при звуке подозрительных шорохов — здесь же, поднявшись над городом, он мог спокойно насладиться драгоценным безмолвием... И как же гулко билось неуступчивое сердце!.. Как приятно шумела горячая кровь!.. Как чудесно завывал раздольный ветер... Звуки природы, будь то шум неукротимого проливня, завывания лютой пурги или звон безотбойной капе́ли ничуть не досаждали нелюдимому отроку — но за возможность ненадолго оторваться от вызывающей отторжение общности он был готов пожертвовать многим. Лишь бы не слышать поток людского словоблудия.

Отверзнув саднящие очи, растворившийся в покое оборванец обратил воззрение к золотящимся шпилям расположенных на возвышении дворцов: то виднелся выстроенный на новиградском нагорье благолепный Золотой город — утопающие в роскоши резиденции знати; мир зажиточных иерархов, чародеев и вельмож; смотрящих бесчувственным взглядом благообразных рыцарей и облаченных в парчовые платья прекраснейших дам... Мир, к которому рожденный в загаженной нищенской подворотне малолетний ублюдок не мог даже и подступиться: попробуй он появиться на прилежащих к дворцовым резиденциям улицах — его мгновенно настигла бы безжалостная участь быть грубо выпнутым в родную канаву!.. А то и в леденящие кровь пыточные казематы с ужасающим подозрением в шпионаже или ином замышляемом против знати злодеянии... Только лишь вот так — с крыш бедняцких кварталов — он и мог глядеть на недосягаемое величие утопающего в роскоши Золотого города. Блеск иного, совершенно недоступного, заоблачного мира... Впрочем, гораздо милее величественных дворцов взору оголодавшего беспризорника были раскинувшиеся за городской стеной бескрайние посадские леса. В годы раннего неискушенного малолетства он нередко представлял, как когда-нибудь возмужает и уйдет туда жить, покинув ненавистный вольный город. Будет ночевать среди выспренных стволов, добывать пропитание ловлей многочисленной дичи и сможет наконец уединиться вдали от неприязненных взоров, наслаждаясь нерушимой тишиной и безмолвием... Нет, иногда он все же возвращался бы за крепостную стену по насущной нужде: утолял бы голод плоти с городскими потаскухами, занимался бы иными неизбежными делами... Лишь по прошествии нескольких лет, вступив в отрочество и напрочь избавившись от присущей малолетству неопытности, вдосталь насмотревшийся на истерзанные тела загиблых охотников байстрюк осознал, что оным чаяниям не суждено было сбыться: он был приучен выживать исключительно в городе и, оказавшись за его стенами, попросту не выжил бы, погибнув от когтей лесных чудовищ...

Однако предаваться длительному созерцанию уходящих за горизонт перелесков передохнувший лохмотник не стал: он взобрался на крышу совсем не для этого, и теперь его ждало иное дело. Доносившиеся снизу обрывки задиристой мальчишечьей брани не давали позабыть о настоящей причине, по которой пошатывающийся от голода отрок, превозмогая себя, вскарабкался так высоко. Подступив к отложистому скату, он осторожно покосился вниз, на разбитую мостовую.

— Косой вахлак!.. С пяти шагов сшибить булыжину не можешь!..

Насмешливая босяцкая ругань сменилась столь же разнузданными воплями и смехом: сгрудившиеся в задворье мальчишки толкались, пинались и оголтело плевались друг в друга. В оной неуживчивой волоките ни один из них не догадывался поднять голову к залитому ослепительным сиянием небосводу, поглядев на расположившегося над их теменем презренного изгоя... Безмолвный голодранец предусмотрительно отпрянул от края и принялся сосредоточенно отвязывать обвязанный вокруг стегна мешок... Стараясь действовать бесшумно, он тихомолком совлек приволоченную увесистую ношу и, опустившись на корти, пустился выкладывать подобранные камни на деревянные мостки. Те самые злосчастные булыжины, какими малолетние гонители в пылу изуверской забавы едва не проломили ему череп... Один за другим, ровным рядом. Камни необходимо было выложить заранее, заблаговременно расположив их под рукой, дабы засим не тратить время впустую... Вот этот крупный, с острыми гранями — для малолетнего зачинщика гонений, паскудного мясникова сынка. Булыжины поменьше — для его низкодушных прихлебателей. Малолетние шакалы совершили страшную ошибку, посчитав, что сбившись в стаю, огородят себя от неминуемой расплаты со стороны ненавидимого ими отщепенца: ожесточившийся от собачьей жизни байстрюк всенепременно находил возможность поквитаться... Терпеливо, изощренно и даже безжалостно. Выложив перед собою камни, мстительный отрок взялся десницей за самый увесистый — теперь необходимо было в полной мере сконцентрироваться, попытавшись сфокусировать расплывающийся взгляд. Уставившись на взлохмаченный затылок заливающегося паскудным смехом мысникова сынка, стиснувший зубы лохмотник попытался представить, что случится в грядущее мгновение. Разум снова заполнился навязчивыми мыслями о голоде... От жестокой бескормицы уже поистине темнело в глазах... И все же он должен собраться. Первый удар непременно должен прийтись по цели.

Вытянул на том сосредоточившийся отрок в направлении вражьего темени шуйцу, широко замахнулся, ориентируясь по собственным вытянутым перстам — и... брошенный булыжник со свистом рассек колоземицу, на скорости врезавшись беспечному детине прямо в затылок и попросту сшибив его одним ударом наземь!.. Еще мгновение назад давившийся смехом сынок мясника с гулким стуком повалился ничком и — к вящему ужасу расступившихся прихвостней — уже более не двинулся... Ошарашенные внезапностью мальчишки на миг остолбенели, испуганно уставившись на потерявшего сознание вожака, и словивший кураж беспризорник, запальчиво оскалившись, тотчас же схватился за следующий камень, с надсадой запустив его в застигнутых врасплох мучителей!.. Просвистевшая над головами малолетних злодеев булыжина угодила одному из них прямо в лодыжку — и на этом беззащитные поганцы наконец-таки опомнились: трусливо заголосив от обуявшего их ужаса, они напропалую бросились спасаться бегством, позорно натыкаясь друг на друга и визжа... Дорвавшийся до мести оборванец принялся остервенело бросать им каменья вдогонку, осыпая улепетывающих обидчиков настоящим градом тяжелых булыжин!.. Ни единый брошенный им камень уже более не достиг намеченной цели, но все же произведенный эффект устрашения получился на славу: привыкшие изгаляться над одинокой жертвой сквернавцы бесславно умчались, и только их бессменный заводила, низкодушный отпрыск мясника, остался лежать на мостках в неподвижности... Месть завершилась удачно: отверженный изгой воротил мучителям претерпленную боль и унижение сполна.

Засмотревшись на бесчувственное тело обидчика, озлобившийся беспризорник сперва было помыслил запустить в него последним оставшимся камнем... однако потом передумал: лишившийся чувств сынок мясника, на затылке которого вовсю расползалось багровеющее липкое пятно, все равно ничего не почувствовал бы, свою же расплату он уже получил. Передохнувший байстрюк удовлетворенно растянул бескровные уста, чувствуя, как в толще сломанного подбородка нечто неприятно щелкает и натягивается: выученным движением выдвинув покошенную челюсть вперед — только с выдвинутой челюстью у него и появлялась мало-мальская возможность кособоко улыбаться — он довольно оскалил щербатые зубы... Одинокий голодранец был слишком занят выживанием, дабы изыскивать время для будничного злорадства — однако в глубине его ожесточенного нутра уже давно назревала потаенная злоба... Поквитаться с обидчиками было приятно. Щемяще сладостно. Ради этого стоило взбираться на крышу.

— Ну что, потешил душу?

Встрепенувшийся отрок моментально обернулся на раздавшийся из-за спины хрипатый голос — и сразу же едва не дернулся от пробежавшегося вдоль хребта мороза: на проложенных продольно кровле мостках, перегородив оказавшемуся в ловушке подлетку всяческую возможность побега, стоял тот самый устрашающий прошлец из обрезков — кошмарный выродок с мечом на поясе и вертикальными зеницами в зерцалах!.. Явившись словно бы из ниоткуда, он все же пришел за несчастным босяком!..

Задохнувшийся от трепета беспризорник завертел головой, отчаянно выискивая возможность спастись: о том, чтобы спрыгнуть на мостовую, не могло идти и речи — без мезонина при подобной высоте можно было запросто сломать себе хребет... В мечущемся разуме промелькнула единственная леденящая мысль: как мерзавец столь бесшумно подобрался?! Как он вообще разыскал неприметного лохмотника в таком огромном Новиграде — тот ведь оборачивался и осматривался при каждом повороте, придирчиво разглядывая всякого бродягу! Как?! Как такое возможно?! И главное — что теперь делать?.. Как спастись от проклятого выродка?.. Он ведь явился вершить злодеяние...

— Успокойся!.. Не вертись!.. — грубо саданул скрестивший руки на груди проходимец. — Я прошел за тобой половину Новиграда не для того, чтобы отнять твою жизнь.

Конечно же, он пришел именно за этим. Еще, быть может, за возможностью всласть поизмываться над беззаступным подлетком. Привыкший сражаться за каждый прожитый день беспризорник провел слишком много времени во враждебных новиградских подворотнях, дабы верить подобным пустым заверениям! Впрочем, определенная отрезвляющая мысль в его рассудке и вправду возникла: лихорадочные метания только отнимали бесценные мгновения — необходимо было собраться и хладнокровно оценить ситуацию, бросив все оставшиеся силы на спасение от нависшей смертельной угрозы. Отступив от жуткого преследователя, насколько то представлялось возможным, хватающий воздух байстрюк вновь скосил воззрение на мощеную поверхность задворья... Бесполезно. Спрыгнув вниз, он быстрее всего не убьется, а лишь получит тяжелые калечащие травмы, оставшись обессиленным и совершенно беззащитным перед гнусными намерениями изверга — и тогда проклятый челенюга просто спустится за ним взадьпятки... Возможность перепрыгнуть на соседнюю крышу также отсутствовала: жестокий выродок загнал его в угол!.. Оставалось только одно. Пытаться пробраться к мезонину мимо него.

— Успокоился? Тогда идем, — коротко изрек незнакомец, — сперва куплю тебе пожрать похлебку, затем послушаешь, что я скажу.

Уставившийся в его прищуренные желтые глаза беспризорник молчаливо стиснул торчащие зубы. Конечно — усыпить доверие, посулив еду!.. Какой дешевый трюк! На столь дрянные обещания мог купиться только пропащий вахлак! Впрочем, сейчас необходимо было подыграть сквернавцу: изобразить доверчивость и покорность, попробовав усыпить уже его собственную бдительность. Сосредоточившийся на спасении отрок замер, исподлобья рассматривая вставшего невдалеке прошлеца: необходимо было во что бы то ни стало восстановить дыхание перед решающим рывком, а потому сейчас он попросту растягивал время... Костлявые пальцы скомкали опустошенный мешок, очи — пробежались по обличью проходимца: выучивший все законы драки беспризорник твердо знал, что следить необходимо было не за руками противника, а именно за его выдающими намерения глазами... Лицо у змееглазого незнакомца было неприятным, даже отталкивающим: пухлые, лоснящиеся губы, бульдожий подбородок с колючей щетиной... Вдобавок ко всему еще и шрам на щеке. И смотрел он испытующе, даже свирепо. Стоящий на краю обрыва байстрюк безоговорочно решил, что ни при каких обстоятельствах не дастся выродку живьем. Лучше подохнет на своих условиях, чем станет терпеть от него истязание.

Сделав в направлении застывшего в ожидании незнакомца несколько медленных шагов, малолетний оборванец хладнокровно сократил разделявшее их расстояние до единой маховой сажени... Проклятый супостат покамест не пытался ничего предпринять, но заматоревший отрок точно знал, что причина его обманчивого бездействия крылась лишь в желании подпустить добычу поближе... Проходимец ждал. Что ж, была не была... Сделав вид, что собирается приблизиться вплотную, верткий байстрюк стремительно швырнул стиснутую в руках мешковину подонку в лицо и сам отчаянно нырнул ему под локоть, вознамерившись бежать со всех ног к мезонину — однако неожиданно для себя просчитался... Незнакомец уклонился от его отвлекающего выпада с поистине нечеловеческой прытью и ловкостью — и прежде чем ринувшийся наутек голодранец успел спохватиться, крепко перехватил его десницей поперек отощалого брюха!..

— Куда?! — проревел он разъяренно, однако остервенившийся от жажды жить беспризорник со звериным рычанием зарядил ему пяткой в стегно, попытавшись с удара размозжить мужичьи шуляты... — Ах ты... маленький сквернавец!.. — злобно рыкнул стиснувший железную хватку головорез, грубо выкручивая вырывающемуся подлетку долонь, и рычащий байстрюк, неистово отбиваясь и лягаясь всеми свободными конечностями, со всей невозможной яростью впился зубами в его оголенную кисть!..

Рот заполнился солоноватой жижей, и безудержно сражающийся за выживание отрок, превозмогая боль и головокружение, с непроходящей свирепостью вгрызся в неприятельскую плоть еще глубже, буквально кромсая ее толщу кривыми зубами!.. Еще немного — и прокусит сухожилие!.. Однако в следующее мгновение он оказался вынужден с криком разжать сведенные челюсти, безвольно закинув отяжелевшую от одури голову — хрипящий незнакомец отпустил его брюхо, но вместо этого вцепился в разметавшиеся волосы... Замешательство продлилось не дольше краткого мига: не желающий сдаваться подлеток тотчас же с диким рычанием впился мерзавцу всеми перстами в лицо, стремясь во что бы то ни стало добраться до глаз!.. Расцарапать, проткнуть их ногтями — лишь бы окаянный супостат разжал тиски!.. Да только выкрутил ревущий незнакомец малолетнему стервецу его тощие руки, давя незрелого противника разницей в силе и весе — и терпящий приближающееся поражение отрок пустился просто беспорядочно отбиваться доступными средствами, отдавая ради исчезающей надежды на спасение последние скудельные силы. Кусаясь, лягаясь, брыкаясь и царапаясь — лишь бы не даться подонку живым... Но даже эдак исход неравного сражения был предрешен. Суровая оплеушина окончательно оглушила измученное испытаниями босяцкое сознание, и поверженный беспризорник, сам не понимая, как, внезапно оказался распластавшимся в полузабытье на деревянных мостках... Неукротимая сила подхватила его за лодыжку — и единым грубым рывком проволочила в невесомость!..

Сперва оглушенный байстрюк даже не понял, где оказался: его обессилевшее тело совершенно потеряло точку опоры, виски же по неведомой причине начали распираться неистово бушующей кровью... Попытавшись ухватиться висящими руками хоть за какой-то сподручный предмет, распаленный отрок лишь немощно забарахтался в воздухе. Затуманенная наволоком картина перед глазами отчего-то оказалась перевернутой вверх тормашками, к горлу же предательски подступила былая тошнота... Насилу восстановивший способность мыслить и ориентироваться в пространстве байстрюк не сразу осознал, что беспомощно висит вниз головой над разверзнутой пропастью — однако напрягши шею и рассмотрев над собой суровое обличье змееглазого проходимца, запоздало смекнул, что одержавший победу челенюга попросту свесил его с крыши за лодыжку!.. От одури и пыла драки в разуме поверженного беспризорника промелькнула единственная оформленная мысль: неужели изувер сейчас попросту сбросит его вниз?.. Вряд ли при падении он разом погибнет, избавившись от уготовленных мучителем страданий.

— Ну что, угомонился?! Или подержать тебя эдак еще?! — прокричал разделавшийся с подлетком истязатель откуда-то сверху. Побитый отрок непременно продолжил бы смертельную драку, однако силы и вправду покинули его изнуренное невзгодами тело. Он проиграл... Незнакомец оказался несопоставимо сильнее. — ...Молодец, — следующее произнесенное выродком слово долетело до слуха измученного байстрюка сквозь заполонившее разум гудение. Бездольный оборванец даже не сразу сообразил, что обращаются именно к нему. — У тебя не было шансов одолеть меня в этой схватке, но ты все равно дрался самоотверженно и храбро. Это похвально.

Подержав безвольно повисшего отрока вниз головой еще несколько непродолжительных мгновений и, стало быть, окончательно убедившись в его неспособности продолжить сопротивление, хмурый проходимец все же вытянул страдальца обратно на крышу, безмилостно бросив на застилающие кровлю мостки. Поверженный байстрюк судорожно отполз в сторону, изморенно остановившись у края настила: неравная сшибка вытянула из него последнюю крохотку нерастраченных сил... Звенящая голова жестоко кружилась, перед глазами все плыло и размывалось... Скрученные выродком руки с трудом удерживали измученный голодом стан от падения... Он проиграл. Проиграл! И даже возможность сброситься с крыши не гарантировала избавление от мук. Возвысившийся над пришибленным лохмотником незнакомец вновь скрестил истекающие кровью руки на груди — в пылу сражения остервенившийся подлеток весьма ощутимо прокусил ему ладонь — и затем непреклонно изрек:

— Тебе все равно придется выслушать меня вне зависимости от своего желания: я уплатил за тебя твоей матери две целковые кроны, а значит, теперь ты принадлежишь мне. — Тяжело хватающий воздух беспризорник молчал, только лишь исподлобья рассматривая вставшего перед ним лиходея. Тот помедлил, беззастенчиво рассматривая несговорчивого заложника, и затем молча вынул из-под нательной сорочки висевший на шее серебристый медальон с изображением рычащего волка, обратив его к обличью малолетнего ублюдка. — Знаешь этот цеховой знак? — мрачный подлеток сызнова ответил нерушимым молчанием, с враждебностью рассматривая играющие светом грани необычной подвески. Подтверждаемая ею цеховая принадлежность ему была неизвестна. Тогда обождавший несколько томительных мгновений челенюга промолвил: — Я ведьмак. Убиваю чудовищ, — и с пересохших уст напряженного отрока впервые за все время сорвался единственный надсаженный вздох.

О ведьмаках, бродячих убийцах угрожающих людскому роду тварей, одинокий беспризорник знал немного: в основном то, что вещали на проповедях нетерпимые к нелюдям священнослужители. Что были то отродья рода человеческого, извращенные нечестивыми колдовскими ритуалами... Что добра от зла не отличая, упивались они единственно чинимым кровопролитием, испытывая от оного усладу, сравнимую с усладой плотского совокупления... Что простого человека могли бесповоротно проклясть или оставить без рассудка, а долголетием своим были обязаны варимым из умершей плоти эликсирам!.. И самое ужасное — что с появлением в округе ведьмака, честно́му люду надлежало надежнее прятать детей, ибо означенные гнусные мутанты питали к человеческим подлеткам неисповедимую паскудную страсть, не чураясь умыкать их прямиком из-под носа невнимательных батько́в... И вот теперь такой ведьмак свирепо стоял над самим малолетним изгоем, а он — ненужный миру шелудивый оборванец — беспомощно сидел в его ногах.

Некоторое время раздавленный случившимся лохмотник просто прокручивал реальность в рассудке — а далее, устремив замыленные глаза в бесконечную даль, внезапно с бесслезной горечью всхлипнул... Подбородок задрожал от разрывающей душу обиды — помутившиеся очи же, саднящие без единой слезы, бессмысленно уставились в бескрайнюю синеву небосвода. Вынужденный ежечасно вести неравный бой за выживание беспризорник уже давно отучил себя плакать: в последний раз он проливал бессильные слезы в давно минувшем раннем малолетстве — потом смекнул, что жалость к себе только калечит... Однако в этот раз — в самый последний раз в жизни — его измученная нескончаемым страданием душа разверзлась болью отнюдь не из-за жалости. Не из-за страха перед смертью и не от горечи былого поражения — от нестерпимой обиды на злую судьбу.

За проведенные в беспросветной нищете отроческие годы одинокий беспризорник успел смириться уже со всеми выпавшими на его долю невзгодами: с нескончаемым людским презрением и ненавистью; с плевками, побоями и низменной руганью; с мучительным голодом, с болезнями, с необходимостью прятаться в расщелине крепостной стены; с непрекращающейся борьбой за всякий прожитый час... Он сумел осмыслить и объяснить себе все. Но даже прежняя недоля не сумела подготовить его к подобному жестокому удару судьбы: к тому, что опустившаяся мать — та низменная женщина, что не ударила и пальцем ради своего ненавидимого отпрыска — в итоге попросту продаст его за бесценок, как ненужную ветошь... И кому продаст — ведьмаку!.. Не попрошайкам, не бродячим артистам, а извращенному мутанту, намеренно выбрав из всех мыслимых бродяг и проходимцев наиболее паскудного, жестокого и гнусного. Впрочем, умудренный пережитым истерзанием отрок понял бы даже такое. Он понял бы это решение!.. Если бы сволочная сумасбродка Зузанна за все года существования своего случайного вымеска сделала ради его выживания хоть какую-либо незначительную малость. Но ведь она не сделала ничего. Истеричная мерзавка только била его непрекращающимся смертным боем: била безо всякой причины, просто вымещая на несчастливом подлетке всю свою безудержную злобу, покамест тот не научился бить в ответ. А теперь продала ведьмаку. Не в благодарность за спасение от смерти, не ради собственного избавления от нищенства — в конце концов, за две несчастные кроны в новиградских переулках можно было прикупить совсем немного — а просто, чтоб избавиться наверняка... За что?.. Разве он был ее собственностью?.. Малолетний оборванец принадлежал бы чертовке, ежели б она его кормила — но он добывал пропитание сам, а потому считал себя совершенно свободным. За что такая судьба?.. За безродность?..

Нависший над ним ведьмак между тем бесстрастно продолжил начатую отповедь:

— Тебя не было в моих сегодняшних планах. Я заплатил твоей матери исключительно из-за того, что она была настойчива. Но пройдясь за тобою по городу и внимательно присмотревшись к тому, что ты из себя представляешь, я понял, что мне нравится увиденное... Ты подходишь. Подходишь для нужд ведьмачьего цеха. Именно поэтому я и поднялся сюда за тобой: дабы увезти тебя в нашу твердыню, где ты станешь учеником и пройдешь все необходимые испытания и тренировки, дабы изучить ремесло профессионального убийцы чудовищ. — Поверженный лохмотник лишь сильнее передернулся, продолжив пялить взор в небосвод: заверения проходимца прозвучали для него как нечто невозможное. Ехать в неизвестную твердыню... Учиться ремеслу у ведьмаков... Для надломленного судьбою беспризорника сказанное странным незнакомцем существовало в недосягаемой реальности — здесь же он полулежал на деревянных мостках, едва сохраняя рассудок от голода. Сам же суровый прошлец, невозмутимо изучая молчаливого подлетка, продолжил проговаривать: — Несмотря на отроческий возраст, по характеру ты уже закаленный неуступчивый стервец. Волевой, целеустремленный и жесткий. Ты отважен, но притом не безрассуден. Это превосходные качества для предначертанного ведьмака... — Выговариваемые убийцей чудовищ удивительные слова не находили должного отклика в разуме замкнувшегося байстрюка: прислушиваясь к его грубому голосу, привыкший исключительно к хуле и оскорблениям подлеток не мог даже поверить, что говорят про него... — В крепости тебя научат остальному. Ты пройдешь необходимые ведьмачьи мутации, обретя нечеловеческие чувства и ловкость, и под руководством цеховых учителей овладеешь профессиональными навыками, — железным голосом продолжил излагать ведьмак. — Тебя обучат искусному владению оружием, наложению простейших артикуляционных чар — а также верховой езде, зельеварению, умению незаметно перемещаться по местности и множеству других необходимых убийце чудовищ наук... И когда по истечении срока ученичества и хождения в подневольных подмастерьях ты наконец покинешь крепость с собственным цеховым медальоном на шее, от тебя нынешнего останется лишь ограненный остов.

Сохраняющий нерушимое безмолвие отрок перевел исполненный недоверчивой враждебности взгляд на неприятное лицо незнакомца, прислушавшись к его словам уже внимательнее. Разобраться в истинных намерениях прошлеца он не мог: весь предыдущий опыт безотрадного выживания в обрезках подсказывал сторонившемуся людей босяку, что верить словам навязавшегося наемника ни в коем случае не стоило... однако, с другой стороны, мрачный убийца чудовищ до сих пор не учинил над ним ожидаемого измывательства, что совершенно не вписывалось в мироустройство ненавидимого миром беспризорника. Сам же непреклонный ведьмак, продолжая рассматриваться поверженного недолетка, прежним грубым голосом добавил:

— Я не стану дурить тебе голову сказками: в крепости тебе придется очень нелегко. Насельники твердыни живут по строгому уставу, и за ослушание или ленность в учении тебя будут наказывать безмилостным образом. Тебе придется претерпевать мучительные изменения переживающего мутации организма и тренироваться на износ, превозмогая боль и нестерпимую усталость — однако наградой за проявленную стойкость станут знания и физические способности, недоступные обыкновенным простецам. Ты овладеешь ремеслом, которое прокормит тебя в любой части света: не стану лгать, ты не разживешься богатством, но у тебя всегда будет монета на то, чтоб промочить горло вином и потискать смазливую девку в борделе. Отбиться от лихих людей на большаке ты также сможешь даже в неравном бою. Жизнь бродячего наемника не так уж и плоха.

Настороженный байстрюк продолжал исподлобья рассматривать невесть откуда взявшегося проходимца: произносимые им вещи казались чем-то невозможным. Исполненные недоверия вопросы так и роились в привыкшем к человеческой подлости разуме: зачем на самом деле сей устрашающий прошлец намеревался отвезти его в ведьмачье обиталище?.. Вдруг заеденный вшами малолетний лохмотник, которого никто в Новиграде не хватится, был необходим ему отнюдь не в качестве ученика, а для другой неизведанной цели?.. Вдруг он собирался подло воспользоваться доверчивостью отчаившегося отрока, облыжно посулив ему иную жизнь?.. Вдруг то был изощренный злодей и душитель, намеревавшийся задрать подлетка не по-скорому в зловонной подворотне — а обстоятельно, в своем укромном логове?.. Но с другой стороны, он и без того уже разделался с малолетним лохмотником. Что ему мешало просто оглушить добычу и, взвалив на плечо, утянуть за собой?.. За ничтожного нагульного ублюдка никто не посчитал бы нужным заступиться... Зачем сей змееглазый проходимец тратил собственное время, распинаясь перед нищим отроком?..

— На самом деле, ты не так уж и нужен мне, — рассмотрев на обличье недоверчивого беспризорника означенные сомнения, грубовато бросил ведьмак, — та жалкая плата, что нам вручают за вас в Каэр Морхене, не покроет затраты на твое содержание... Я прекрасно понимаю и то, что ты неуправляем и в дороге доставишь немало хлопот. Можно было бы сковать тебя цепью и приневолить подчиниться грубой силой... но мое глубинное убеждение состоит в том, что ведьмачью судьбу не навяжешь силком. Слишком много искалеченных душ получается. Поэтому я не намерен тащить тебя волоком. Ежели ты мне не веришь и не желаешь покидать знакомый мир, можешь воротиться во взрастившие тебя обрезки и продолжить там привычную борьбу за выживание... Но если ты действительно желаешь изменить свою жизнь — тебе предоставляется шанс это сделать. Судьба не мила к байстрюкам и сиротам, но нынче она протягивает тебе руку... — измотанный отрок не знал, что помыслить. Столкновение с устрашающим выродком произошло для него слишком быстро, и сейчас принять моментальное решение он был не готов. — Подумай над ответом, я даю тебе время, — подытожил ведьмак, — найдешь меня внизу. Я подожду тебя недолго: если не явишься, мы больше никогда с тобой не встретимся... Но если все-таки решишь связать свою судьбу с ведьмачьим цехом — обещаю, что буду к тебе справедлив.

Произнеся сии многозначительные слова, мрачный незнакомец развернулся и бесшумно прошествовал по деревянным мосткам к мезонину, оставив озадаченного беспризорника в былом одиночестве. Тот остался безмолвно сидеть у пологого ската: все действительно произошло слишком стремительно... Казалось бы, еще совсем недавно загнанный в ловушку голодранец дрался с навязавшимся лиходеем не на жизнь, а на смерть — и вот по прошествии нескольких быстротечных мгновений змееглазый бродяга уже рассказывал ему об ученичестве в ведьмачьей твердыне, безвозмездно предлагая обучаться ремеслу... Ремеслу низменному и сопровождаемому множеством порочащих кривотолков — но притом необходимому людям. Ни один ремесленник не взялся бы учить паршивого беспризорника, ибо даже кровным отцам приходилось приплачивать мастерам за отдаваемых в учение сыновей. Ведьмак же был готов его взять: он не брезговал замаранным ублюдком из канавы и даже не гнался за денежной выгодой... Проводивший скрывшегося из виду незнакомца огорошенным воззрением подлеток медленно поднялся на нетвердые ноги, пытаясь осмыслить произошедшее: а ведь сей нарекшийся странствующим убийцей чудовищ выродок отнесся к нему абсолютно как к равному!.. Даже похвалил его, отметив остервенелую отчаянность в драке. Прокручивающий в воспоминаниях слова проходимца малолетний изгой в трепете передернулся: прежде с ним никто подобным образом не разговаривал. Его без устали лишь хаяли и проклинали — и уж тем более никто даже не мыслил выискивать в презренном босяке нечто хорошее... Впрочем, далее опомнившийся от наваждения отрок безотчетно искривился в недоверии — трагический опыт сызнова кричал, что верить льстивой патоке, струящейся из уст незнакомцев, было смертельно опасно!.. И все равно: своим неожиданно человечным отношением убийца чудовищ достал до неких потаенных струн его ожесточившейся души... Он дал презренному беспризорнику выбор. Позволил самостоятельно распорядиться своей судьбой.

Стоя над раскинувшимися внизу новиградскими улицами, оставшийся в одиночестве оборванец окинул черепичные крыши глубокомысленным взглядом. Суетливый Новиград его не замечал. Новиграду он был безразличен. Пропади он сейчас пропадом, отправившись в неведомые дали вместе с ведьмаком, ни единая живая душа не заметила бы его внезапного исчезновения... Только, быть может, Полоумная Зузанна внутренне возрадовалась бы тому, что наконец изжила своего ненавистного ублюдка со свету. От созерцания привычных подворотен, где никогда не просыхала принесенная растоптанными башмаками грязь, изморенный разум наполнялся тоской и озлобленностью. И упорно возвращался мыслями к предложению навязавшегося незнакомца... Размышления над столь кардинальными изменениями своего существования заставили передернуть плечами: ведьмак без обиняков посулил ему тяготы в крепости... Исходя из его заверений, малолетнему бурсаку предстояло тренироваться до изнеможения и даже претерпевать страдания из-за неких мучительных изменений организма... Безмолвствующий отрок до скрежета стиснул челюсти: а здесь он не страдал?.. Разве здесь в его безрадостной жизни происходило хоть что-либо, кроме страданий?.. В ведьмачьей крепости у означенных терзаний по крайней мере имелся смысл: ради возможности подняться с беспросветного дна стоило перетерпеть любые муки. И пусть оный шаг в неизвестность казался трудным и даже пугающим, достаточно было оглянуться назад, дабы понять, что оставалось взамен.

Привыкший к бесчеловечным условиям существования беспризорник мог спокойно воротиться в родные обрезки, продолжив ежечасно сражаться с судьбою... Воротиться к воровству обглодков у краснолюдовых подсвинков, к беготне от свистящей купецкой нагайки и перебранкам с изрыгающей проклятья Зузанной — такая низменная жизнь была ему привычна и понятна. Теперь хлебнувший лиха беспризорник даже был вооружен дополнительным опытом!.. И все равно итог его горькой борьбы был понятен: обитавший в наиболее бедственном квартале злосчастного Новиграда лохмотник неоднократно созерцал единственную возможную кончину свойского пути... Он видел ее в перерезанных глотках случайных бродяг, что оказывались брошенными убийцами прямо посреди безлюдных подворотен; в издохших от голода немощных нищих, околевшие тела которых единожды в сутки собирались проезжающей телегой похоронщиков; в опустившихся пьянчугах, забитых в кабацких бессмысленных драках... Итог был неизменным. Что же поджидало в ведьмачьей твердыне, предугадать было невозможно... Может быть, сей единственный случай вынужденного доверия должен был вылиться для малолетнего страдальца в расставание с жизнью. Может быть, он совершал непоправимую ошибку. Но разве само продолжение такой собачьей жизни не являлось еще худшей ошибкой?

К ведьмакам повсеместно относились со смесью страха, подозрения и неприязни, однако безродный вымесок уличной потаскухи жил в еще большем неиссякающем презрении.

...Постояв над оживленным вольным городом еще некоторое время, молчаливый отрок развернулся и нетвердой походкой двинулся к мезонину. После потасовки голова еще разительней кружилась — разбитые ноги же так и норовили подкоситься и разъехаться. Босяк не обращал на то никоего внимания, продолжая терпеливо продвигаться вперед. Кое-как спустившись на крыльцо просыпающегося борделя, он окинул переулок выискивающим воззрением: убийца чудовищ стоял на противоположной стороне безлюдной мостовой, безучастно прислонившись к пристенку. Голова его была повернута к уходящему в горку извозу, и в разуме отчаянного байстрюка на мгновение снова промелькнуло желание сбежать... Однако вместо этого он лишь сильнее стиснул зубы и неуклонно двинулся по направлению к незнакомцу, оставшись верным принятому решению... Подступив к суровому выродку, малолетний бирюк остановился и замер — и тогда прекрасно видевший его приближение проходимец наконец обернул свой безмилостный лик, испытующе всмотревшись в беспризорничьи глаза... Словно напоследок проверяя твердость намерений новоиспеченного ученика: дрогнет али нет?.. Мрачный отрок не дрогнул, продолжив исподлобья пялиться в змеиные зеницы — и на том отпрянувший от стены ведьмак без лишних предисловий изрек:

— Идем, — однако нелюдимый подлеток уже не удостоил его обращение должной реакцией: внимание своенравного байстрюка оказалось захвачено иной увиденной странностью.

Посреди опустевшего задворья, брошенный бесчестными приспешниками, все так же лежал неподвижный сынок мясника... Неестественно раскинув оцепеневшие руки, он валялся ничком на брусчатке — по-прежнему пребывая в том же неизменном положении, в какое его и поверг брошенный мстительным изгоем камень... Задумавшийся лохмотник сделал шаг по направлению к нему. Времени прошло порядком — даже с рассеченным теменем потерявший сознание поганец уже давно должен был оклематься и помалу начать приходить в себя... Несмотря на это, он лежал — уткнувшись носом в холод мостовой.

— Ты убил его, — раздалась откуда-то сзади бесстрастная отповедь, и в следующее мгновение рядом с плечом застывшего беспризорника показался новонареченный владетель. — Когда бросаешь камнем в голову, нужно понимать, что это может произойти.

Малолетний оборванец остался стоять неподвижно. Он убил. Впервые в своей жизни — в десять лет. Ненамеренно — так уж получилось. Всмотревшись внутрь себя, задумавшийся над сложившимися обстоятельствами отрок не различил абсолютно никаких изменений: должно быть, впервые ненароком оборвав чужую жизнь, он должен был почувствовать хотя бы незначительный всплеск неизведанных чувств... Однако же нутро его оставалось незыблемо. Он не чувствовал ни смятения, ни неловкости, ни расходящегося по телу возбуждения, какое описывали погрязшие в душегубстве головорезы из обрезков — непреднамеренное убийство давнего гонителя не входило в намерения угнетенного босяка, однако же свершившись, оно не изменило ничего. Измывавшийся над байстрюком сын мясника погиб — значит, так и должно было произойти. Если бы была возможность повернуть время вспять, осведомленный о последствиях своих действий беспризорник повторил бы их в точности до единого движения.

— Пойдем, — сурово повторил ведьмак, — надо уйти, пока не сбежались зеваки.

Произнеся сию равнодушную речь, он бесшумно двинулся вверх по извозу. Несколько мгновений безмолвный отрок еще провел в бесчувственном созерцании загинувшего неприятеля и затем устремился вслед за владетелем: на заплеванной посетителями дешевых борделей мостовой оставаться было более незачем. Дальнейший путь проходил в нерушимом безмолвии: немногословный ведьмак шагал впереди, а следовавший по его пятам беспризорник держался беспрестанно на расстоянии. Мрачный проходимец ни разу не обернулся, дабы удостовериться в присутствии малолетнего спутника — однако проделанные наблюдательным отроком умозаключения не давали усомниться, что тот в действительности все контролировал... Обвешанный оружием наемник, что сумел столь играюче выследить сбежавшего байстрюка в переплетении безликих новиградских подворотен, непременно должен был обладать нечеловечески острыми чувствами — он и сам упоминал о подобном, суля безродному оборванцу из канавы приобретение оных способностей в суровой ведьмачьей твердыне... Впрочем, когда ушедший вперед проходимец безразлично прошествовал мимо обозначенных гербовым знаком новинрадских ворот, оставив без внимания очевидный выход за крепостную стену, бдительный лохмотник насторожился: он ожидал, что новонареченный владетель поведет его в Застенье, на один из многочисленных трактов — однако тот, вопреки обещанию, вовсе не торопился этого делать... Когда же убийца чудовищ вконец-таки выжидающе остановился у спуска в полуподвальную дрянную корчму, впервые за все время повернувшись к шагавшему позади байстрюку, подозрительный отрок так и вовсе недоверчиво замер на отдалении, опасаясь приближаться к проходу в помещение, где он окажется заперт в стесненной подклети... Они условились об отбытии в ведьмачью крепость, а не в смердящий дешевым портвейном шинок!.. Внутри означенного грязного притона одинокого подлетка могло поджидать что угодно!..

— Заходи, — небрежно бросил ведьмак и, столкнувшись с исполненным недоверия беспризорничьим взглядом, грубовато добавил: — Тебе надо поесть перед дальней дорогой.

Услышав о предлагаемых трактирных харчах, малолетний голодранец недовольно передернулся: поверить в то, что его, заеденного вшами уличного вымеска, сейчас безоплатно накормят в настоящей корчме, было достаточно сложно. Такой невиданной милости свыкшийся с недолей лохмотник не получал от жестокого окружения отродясь... Неужели навязавшийся незнакомец так и вознамерился загнать его в ловушку?.. И все же голос убийцы чудовищ звучал необычайно твердо и категорично, а потому, немного обождав и заблаговременно определившись с планом предстоящего побега, бирюковатый отрок напряженно заступил за порог, окунувшись в полумрак пустующего питейного заведения... В ноздри тотчас же ударил сдавленный смрад прокисшего вина и застарелого людского пота... Впрочем, даже в подобном бедняцком притоне незваное появление бесприютного босяка закономерно оказалось встречено негодующей бранью: завидев в помещении харчевни замаранного беспризорника, угрюмо протиравший пивные кружки корчмарь моментально встрепенулся и выскочил из-за прогнившего залавка.

— А ну пошел отсюда вон, ублюдок!.. — прокричал он, вздымая над ненавистным изгоем тяжелую десницу. — Вшивую рванину задарма не кормлю!.. Иди побирайся снаружи!.. — однако за вознамерившегося посторониться байстрюка тотчас же вступился заявившийся следом ведьмак:

— Угомонись! Он со мной, — сурово рыкнул он на разъярившегося кабатчика, и тот, завидев в своем заведении вооруженного мечом проходимца, вынужденно присмирел и воротился за прилавок. — Подай свой рассольник с пельменями. И вели батраку снаряжать мою лошадь, — повелел змееглазый убийца чудовищ и, продвинувшись в глубинный полумрак, безмолвно разместился на подскрипнувшей скамье за свободным столом. По-видимому, он давно уже проживал в оной корчме, и его давящее присутствие терпелось корчмарем не в последнюю очередь по причине обыкновенной боязни.

Настороженный незнакомой обстановкой беспризорник напряженно огляделся и равным образом опустился на скрипучую лавку. Уже само нахождение в стенах помещения вынуждало его, привыкшего к нескончаемой людской жестокости, цепко держать присутствующих в поле зрения: к чему готовиться в дальнейшем, он покамест разобрать не мог... До означенного момента голодающему отроку не доводилось бывать в настоящей корчме ни единого раза — однако вынужденно навострив внимание до невозможного предела, даже при первом посещении питейного заведения он не смог предаться беспечному созерцанию местного нехитрого убранства: напряженное тело сделалось подобным сжатой пружине. Отовсюду гонимый байстрюк не принадлежал этому низкому миру. Напротив, здесь он ощущал себя даже более уязвимым для враждебных нападок: в лабиринте затемненных подворотен, по крайней мере, существовала возможность затеряться и сбежать — в замкнутой подклети же неосторожный простец оказывался запертым в ловушке... Впрочем, томиться неизвестностью слишком уж протяженно ему не пришлось: уже совсем скоро пересиливший злобу кабатчик снова показался поблизости, разместив на изъеденной древоточцами поверхности стола деревянную плошку с дымящимся свекольным рассольником... От источаемого яством аромата голова истощенного беспризорника с новой силой начала предательски кружиться... Расположив принесенную плошку вместе с деревянным черпаком перед заказавшим харчи ведьмаком, кабатчик принял от него звенящую монету и бессловесно удалился, оставив нелюдимого подлетка в прежнем одиночестве с грубоватым владетелем. Тогда немногословный проходимец хмуро передвинул наваристый рассольник под нос застывшего в оцепенении спутника... Безмолствующий отрок опустил воззрение на опьяняющее своей невиданной близостью яство: в наваристом бульоне среди душистой зажарки проглядывали крупные мясистые пельмени... Горячие духмяные пары буквально обжигали склоненное над плошкой обличье: бездольному уличному голодранцу никогда еще не доводилось видеть настоящее разогретое блюдо столь близко перед собою... Рассмотрев предложенное яство немигающим взглядом, покачивающийся беспризорник исподлобья покосился на заплатившего за блюдо проходимца: в жизни ничего не давалось задаром — и за оказанную милость также рано или поздно могла настать пора заплатить...

— Ешь, — завидев на обличье голодающего отрока смятение, настойчиво проговорил ведьмак. — Ты от голода едва стоишь на ногах.

Напряженный лохмотник снова обратил свой взор к рассольнику... Затем протянул к горячему бульону пальцы и, проигнорировав лежавший подле плошки черпачок — все равно он не умел им обращаться — ухватил ими белесый пельмень, лихорадочным движением запустив его в рот... Мягкое тесто буквально растаяло на языке без остатка — исступленный байстрюк даже не успел почувствовать его вкус! Вслед за первым пельменем пальцы малолетнего страдальца судорожно схватили второй... Внутри мягчайшего теста томился настоящий фарш из перемолотой сочной убоины!.. Смешиваясь с солоноватым привкусом сваренной в бульоне квашни, сладостная мякоть поистине растекалась в устах... Покошенный после перелома челюсти беспризорничий подбородок сызнова судорожно дернулся: привыкшему добывать себе пропитание исключительно боем голодранцу никогда еще не доводилось поглощать свежеприготовленное разогретое яство — яство, приготовленное намеренно для него. К стиснутому невидимыми тисками горлу подступил стесняющий дыхание ком... Горячий рассольник нещадно обжигал ошпаренный язык, но сие было неважно — байстрюк мог есть. Есть без оглядки. Без удушающей спешки, запрятавшись от враждебных взоров в отсырелую подворотню, и без возможности быть схваченным разъяренным хозяином украденных харчей... А по-людски, сидя в корчме за столом... Что могло быть мучительнее непроходящего голода, превращающего человека в исступленного зверя?.. Остаток приобретенного владетелем блюда безмолвный отрок доел с не меньшей порывистостью: собрав из плошки сытные пельмени и зажарку, он судорожно допил дымящийся рассольник и наконец отстранился от вылизанной дочиста плошки. Впервые за долгое время малолетний страдалец более не чувствовал сводящих брюхо терзающих корчей. Голова же, напротив — как будто бы вдокон отяжелела и начала идти по кругу даже разительнее... Измотанный бесхлебицей организм не мог привыкнуть к неизведанному ощущению сытости.

— Доел?.. Тогда пошли, — коротко изрек поднявшийся на ноги ведьмак, все означенное время пронаблюдавший за лихорадочно поглощавшим харчи беспризорником с нерушимым безмолвием.

Молчаливый лохмотник равным образом поднялся и пропустил новонареченного владетеля вперед. В утратившем былую остроту рассудке снова промелькнуло шельмовское побуждение сбежать: после того, как навязавшийся проходимец его накормил, воспользовавшийся представленной возможностью поесть байстрюк мог попросту бесследно спрятаться в проулках... И все же умудренный прожитыми испытаниями подлеток сызнова отогнал сие желание: несгибаемый характер упорствующего стервеца не позволил ему пойти на поводу у малодушия.

Снаружи корчмы в неказистом стойле с покосившейся кровлей поджидала полностью снаряженная конюхом кобыла с седловиной на хребте. Подступивший к ней вплотную ведьмак потянул загрубевшие руки к остановившемуся невдали байстрюку — стало быть, с намерением помочь ему взобраться в седло — однако нелюдимый отрок моментально отстранился, не позволив прикоснуться к себе. Несколько мгновений оба они, змееглазый проходимец и дерзновенный уличный босяк, простояли друг напротив друга в гнетущем безмолвии, и засим нахмурившийся прошлец в неудовольствии указал несговорчивому спутнику на взятую под узду животину:

— Давай взбирайся сам. Коли такой строптивый.

Неуступчивый беспризорник покосился на флегматичную лошаденку: прикрепленное к амуниции стремено́ располагалось в точности на уровне его головы... Как и всякий взращенный бедняцкими кварталами подлеток, он умел мастеровито забираться вверх по канату — можно было ухватиться обеими ладонями за подвешенное к седловине путилище и, подтянувшись, попытаться просунуть ступню в металлическую дужку... Впрочем, до ремня еще необходимо было дотянуться — первоначальной же точки опоры задравший голову байстрюк не имел... Как ни неприятно ему было признавать беспомощность, подняться на лошадь без посторонней помощи он не мог. Обождав положенное время, хмурый ведьмак без порожних слов подсобил малолетнему лохмотнику взобраться в седло, а далее и сам расположился в означенной седловине позади него, отчего потесненный и впервые оказавшийся верхом на лошади подлеток крепко взялся за переднюю луку. Уверенно правящий поводьями убийца чудовищ вывел лошаденку на мощеный извоз и, легонько подстегнув ее прикосновением просунутых в стремя сапог, повел неспешным шагом в сторону дотоле пройденных ворот...

Видеть Новиград с подобного возвышенного ракурса малолетнему беспризорнику не доводилось еще ни разу. Теперь уже торопливо снующие по разбитой мостовой насупленные путники вынуждены были опасливо сторониться плывущей по извозу кобылы: прежде беспрестанно державшийся зловонной канавы беспризорник мог беспрепятственно взирать на их передернутые тревогой обличья с высоты лошадиного роста... Рассматривая набившие оскомину знакомые места, непрерывно мелькающие перед затуманенными глазами, он невольно ловил себя на затейливой мысли: неужели породившему его ненавистному вольному городу теперь было суждено навечно остаться в опротивевшем прошлом?.. Неужели поневоле ожесточившийся малолетний одиночка все же выиграл свое неравное сражение с опостылевшим городом?.. Может быть, его безрадостному существованию суждено было оборваться уже в обозримом грядущем — но даже при наиболее несчастливом раскладе встретить кончину он должен был уже не в новиградских стенах!.. И пусть дальнейшая ведьмачья судьба была ему николиже не ведома, не по годам норовистый байстрюк был абсолютно уверен, что из смертельного сражения с самым первым чудовищем в своей трагической жизни — с этой тысячеглавой паскуднейшей гидрой, имя которой значилось Новиград — он вышел уцелевшим. И даже победителем!

— ...Как тебя звать? — Неожиданно прозвучавший за спиною грубый голос убийцы чудовищ насильно выдернул задумавшегося отрока из пелены размышлений. Правивший поводьями ведьмак обращался к нему напрямую, желая узнать прозвание отдавшегося в бурсаки голодранца... Тот лишь неприязненно поморщился, оставив вопрошение новоиспеченного владетеля без ответа: нелюдимый байстрюк согласился ехать с клятым выродком в неведомые дали — однако это совершенно не означало, что он соглашался с ним еще и разговаривать!.. Несколько мгновений пролетели в тишине, и далее безмолвствующий лохмотник нещадно получил по рассеченной потылице тычок... — Не отмалчивайся, когда я к тебе обращаюсь, — строго повторил восседающий сзади ведьмак, — ты более не ничейный босяк из смердящей канавы и потому молчать при обращении к себе не будешь.

Стиснувший зубы беспризорник в неудовольствии ощерился, однако же превосходящую силу владетеля благоразумно признал. Обождав еще совсем немного времени и вынужденно проделав над собою усилие, подскрипнувшим от многодневного молчания голосом он неохотно процедил:

— ...Освальджик.

— Освальджик, — задумчиво просмаковал змееглазый проходимец. — Освальджик из канавы. Хорошее прозвание для убийцы мантихора. А еще прекрасней — для шута, — и далее сам же приглушенно добавил: — Ничего. Во взрослой жизни поменяешь. Возьмешь благозвучнее.

Замкнутый отрок молчал. Он не понимал, почему должен был что-то менять: в конце концов, с этим неблагозвучным, по выражению владетеля, именем ему пришлось прожить целые десять лет беспризорничьей жизни. Возможно, самые бесправные и тягостные года своего предначертанного существования.

А палящее полуденное солнце продолжало заливать иссушенную землю ослепительным сиянием. Суетливый Новиград предавался нескончаемой дневной сутолоке. Надрывая охрипшие от гомона глотки, кричали возбужденные всеобщим пылом торгаши, лениво переставляя увесистые латные башмаки, по мостовой вышагивала гремящая сочленениями нагрудников стража... Низменная жизнь текла своим чередом. Когда-нибудь отверженный бирюк сюда воротится.

Конец.