По образу и подобию

Серебристая пыль, неровные невесомые частицы, танцует в угасающем зеленом свете. Заполняет собой вместо воздуха комнату, шевелится, перебегая меж толстых, наспех подшитых грубой веревкой, папок. Мужчина переворачивает мятую страницу, едва ли задерживая взгляд на пропечатанных предложениях.

Поджимает губы, но не хмурится. Ведет пальцем по ровным линиям набранных букв, смазывает некоторые. Пыль льется в них и в саму суть, оставляя перламутровые пятна. Вдыхается вместе с горьковатым сожалением о ускользающем времени.

Папки открываются, слышится перебирание измятых, позеленевших от холодного островного солнца, страниц. Альберт не вчитывается в них, отмечая про себя лишь незнакомые имена и прочерки в датах после рождения. Скользит взглядом серых, полных тоски и усталости, глаз. Смачивает палец слюной, перелистывая страницу.

Он не ищет здесь ответов, потому что не задает вопросов. Закрывает страницы другими, точно такими же, не показывающими того живого интереса, что мог бы заставить сердце биться хотя бы на десяток ударов чаще. Кладет на последнюю страницу плотный картон.

Слишком неинтересно читать как чья-то скудная, заранее обреченная на провал и преступное существование, такая теплая и настоящая, жизнь исчезла среди машинописного текста.

Альберт потирает шею широкой ладонью, сильнее надавливая на напряженные мышцы, и покачивает головой, издалека заслышав приближающиеся к кабинету шаги. Приглашает войти раньше стука, улыбается, поднимая лишь только уголки губ, и вяжет веревку некрепким узлом, закрывая четвертую по счету папку.

Неохотно, под чужой заинтересованный карий взгляд, поддевает ногтем узелок другой папки, той что заметно тоньше и новее. Открывает первую страницу, блекло-зеленую, наверняка пахнущую архивной сыростью.

– Позволю предположить, что ты пришел узнать, как обстоят дела с новым делом, - начинает Альберт вместо приветствия, впрочем, как и всегда. Он редко здоровается во второй половине дня, еще реже, если находится на работе.

Мужчина поднимает взгляд на часы, пальцем же ведя по гладкой странице со списком фамилий, минутная стрелка оканчивает шестнадцатый круг, с заметной медленностью перешагивая через выпуклые черные единицу и двойку.

Не думая уже о создании шаткого образа заинтересованности, перелистывает следующие две страницы, замечая, как бежит солнечный свет с серебристой пылью через тонкую бумагу.

– Крофтон, - мужчина вымученно качает головой, кривя губы знаком давно высказанного протеста обращения к себе по фамилии. Меняет еще несколько страниц, ни на одной, не останавливаясь дольше половины минуты, – Альберт.

– Вот так лучше, официальность имеет свойство утомлять, а не хочу утомляться от своего товарища, - Альберт ставит локоть на стол, совершенно уже не глядя на папку. Помешивает металлической ложкой неизбежно остывший кофе, – Я посмотрел всё то, что ты принес. Ничего необычного, беглецы, удравшие на континент при первой возможности.

– А ты прочитал, то что я принес? – парень ловит за слово, цепляясь в него своей привычной холодной хваткой. Вкладывает в свою речь не колкость, неприятную строгость, и вынуждает виновато пожать плечами.

Этот невыносимый в своей правоте человек, на вид заметно младше и свежее, удивительным образом рожденный в тот же год и на той же неделе, что и Альберт, умел убежать одной только своей речью много лучше, чем это делал пистолет и веревка.

Нечто в этом коротком слове, в трех слогах, наполненных страной тягучей интонацией, ужасающе неизбежной, как снежная лавина, заставляет руку шевелится. Переворачивать страницы к самому началу.

Мужчина смотрит на длинный список имен, отмечая среди них достаточно витиеватые, точно бы кричащие о богатстве рода, к которому принадлежали люди на четвертой, шестой, двадцать пятой и сорок девятой странице. Он всматривается в них недолго, переводя взгляд обратно на товарища, и предлагает ему присесть на стул.

Отказывается, наполненный неугасающей энергией и желанием прикоснуться к истине хотя бы кончиком указательного пальца. Альберту Крофтону это не нравится, потому что он сам чувствует, как упускает серебристо-зеленую нить правды.

– Я всё же настаиваю, чтобы ты сел. Мне трудно сосредоточится, - выдавливает из себя, глуша ту вездесущую горькую злость, поднимающуюся от желудка и выше, – Исаак, присядь.

Парень повинуется, садясь так ровно, что Альберт невольно выпрямляет спину, и стучит пальцами по худым коленям. Смотрит на список, наклоняется ближе, когда папка открывается на середине, отражая недолгую судебную историю.

– Итак, тридцать первая страница, полагаю, тебя она более чем интересует, раз ты оставил на ней сложенный вдвое клочок бумаги, - он выкидывает пометку не глядя, и трет переносицу двумя пальцами, набирая в легкие теплый воздух, – Больше так не делай, можно забыть убрать и тогда архив тебе устроит веселые выходные.

Исаак согласно кивает головой, поднимаясь всё же со своего места, и обеими руками упирается о письменный стол, загораживая свет напрочь. Извиняется, отходит немного дальше, пряча руки в карманы.

– Что мы имеем по некоему, - мужчина вглядывается в имя, для себя отмечая излишнюю его вычурность, – Некоему человеку, мать которого в родах листала словарь.

Шутка не удачная, на половину не смешная. Альберт согласно кивает головой, давит в себе зевок, открывая глаза шире и несколько раз моргает. Читает в слух номер дела и дату, опускает несколько абзацев.

– Очередной пьяница, который в период продолжительного своего запоя зарезал возлюбленную. Грустно, но и такое случается в жизни, - мужчина закрывает папку с концами, всем своим видом показывая, что сегодня не прочтет более ни одной страницы, – И какую информацию мне стоило подчерпнуть из его истории?

В его уставшей голове, тяжелым свинцом переливается безбожный зеленый свет грядущего прилива, разрушая короткие цепочки выстроенных мыслей. Те ударяются, накатывают на изнуренное сознание, оставляя по крупицам то немногое, что стоии взять во внимание, но ускользают, едва Крофтон протягивает к ним дрожащие руки.

Сильно хотелось закурить, сильнее только покинуть участок и выйти на свежий воздух. Альберт несколько раз прижимает язык к нёбу, наивной попыткой почувствовать вкус крепкого табака. Язык ощущает привычную ребристость и кислоту недавней долькой лимона.

– Я понимаю, Исаак, как тебе нравится это дело, - и в глубине души, если же не на самой её поверхности, мужчина сожалеет, что то досталось ему без какого-либо права на отказ, – Но мне сейчас не до этого.

Альберт поднимается с места, уводя взгляд в сторону, и расправляет плечи. Заметно раздражаясь от скованности затекших конечностей, завязывает последнюю папку, недосмотренную кладет её вместе с остальными на пустующий стол. Отряхивает руки от пыли, подбирая подходящие правильные слова.

– И тебе прекрасно известно, - начинает не так как хотел, колкой делая обыкновенную фразу, но уже не останавливается, цепляя слова в предложения, – То есть, да, эти люди исчезли по нашим сведениям. Но они не были в Восточной тюрьме, а дело порученное именно о ней.

Он давится словами, прожевывая их и выдавая ряд невнятных звуков. Возвращается обратно на место, не поднимая глаз на парня, что стоит застывшим, и делает неприятный глоток остывшего кофе. Не морщится, поджимает губы в тонкую полосу.

– Бросай ты это, сидишь целыми днями в архивах, того гляди пылью покроешься, - он вновь корит себя за неудачную, истинно обидную шутку и бормочет спешное извинение, – Ты вот что пойми, Исаак. Эти люди, они просто уехали.

– Ты послушай меня, - задетый, выглядящий слишком юным для своих лет, Исаак перешагивает с пятки на носок, прижимая кулак к губам. Мечется взглядом от папки к папке, ища ответы в их перевязанных веревкой зеленых страницах, – Они же все пропали точно, как и твои заключенные. Сегодня были, а завтра уже нет. Кто-то помог им, ты же помнишь, что говорили те рыбаки…

Альберт не дает другу закончить уверенным жестом. Набирает в грудь больше воздуха, без надежды кивает на пустой стул рядом со своим столом и нарочито ждет, зная, что тот так и останется свободным.

– Те рыбаки пьяные уже до полудня, вот и всё. А тебе, мой друг, стоит прекратить читать всех этих фантастов, - он выплевывает последнее слово с нескрываемым презрением и сводит брови к переносице, не дольше чем на мгновение, – Всякая дурь в голову так и лезет.

Крофтон неодобрительно качает головой, позволяя всё же тени улыбки тронуть свои тонкие бескровные, просвечивающие фиолетовым в новом зеленом свете губы. Заметно смягчает взгляд, отмечая как сильно сдвинулась минутная стрелка.

– Ты так сильно увлекаешься этими рассказами, - он припоминает с какой детской радостью товарищ забирает с почты новый выпуск журнала с короткими, вряд ли приятными историями малоизвестных авторов, – И видишь мистику там, где её нет.

– Альберт, послушай же ты меня. Они видели монстра и даже не раз, - напирает Исаак, подходя ближе к столу и не позволяя прервать случившегося зрительного контакта, – И каждый раз после этого в тюрьме пропадали люди.

Это начинает раздражать, не так сильно, как сменившийся на зеленый свет холодного солнца, на половину меньше убедительной просьбы не курить в помещении. Мужчина выпрямляет спину, сурово ставя локти на стол.

– Они маленького кита или какого другого морского звереныша. Нашел кому верить, этим пройдохам, которые мрут раз в несколько месяцев от того, что пьяные выходят в море, - поток колких слов ледяным ядом течет из глотки, – Сегодня у них монстр, завтра они приплетут огромного осьминога, в следующий вторник придумают огненную птицу. Нам теперь на каждое их слово реагировать?

И то, что произнеслось с излишней грубостью, заставляет Исаака все же опустится на стул. Он поджимает губы, молчит не дольше минуты, а потом улыбается немного, признавая свое поражение.

– Возможно, ты и прав.

Мужчина облегченно выдыхает, довольный что утомительный разговор подходит к концу, вместе с необходимостью раз за разом перечитывать зеленоватые страницы. Он закидывает ручку в выдвижной ящик, перекидывая ногу на ногу.

– Но куда тогда они все могли исчезнуть? – Исаак не отступает, пряча недовольство от тяжелых правдивых слов за нахмуренными, сдвинутыми к тонкой переносице, бровями, – Четыре этих папки и целая сотня твоих заключенных словно бы испарились, провалились сквозь землю или же в море.

Альберт переменяет позу, возвращая ей прежнее напряженное положение. Медленным кивком заканчивает развивающуюся мысль и цокает языком. Разминает шею с характерным хрустом, и покачивает головой.

– Говорю еще раз, - начинает, напитав голос той особенной холодностью, которой объяснял пойманным за руку убийцам, смевшим отрицать свою вину, что и как с ними сделает неукротимая судебная машина, – Всё те люди, судьбу которых ты пытаешься обелить историями из разряда мистики, они ведь не достойны этого. Убийцы, воры, насильники, сотни страниц с их гнусными преступлениями лежат позади тебя. И они трусы, Исаак, настоящие мерзкие трусы.

Он не спрашивает, опускает голову, что подбородок почти касается груди, и продолжает слушать всё, что так настойчиво и отвратительно тихо ему говорят. Не двигается совершенно, не шевелит и пальцами, чем вызывает к себе тревожное сострадание.

– Исаак, прости, перегнул, - опомнившись, извиняется Альберт, вставая из-за стола. Задвигает стул, снимания с него теплый пиджак и темно-синий достаточно теплый для ухудшившейся погоды шарф, – Ты хочешь верить в мистику, потому что она приятна тебе, не спорю. Её не надо объяснять, не надо в очередной раз убеждаться, что настоящие монстры — это люди.

Исаак медленно кивает головой, потихоньку выходя из отчаянного оцепенения. Поднимается со стула, тянут руку назад, дотрагиваясь до его спинки, на которой вовсе нет одежды, он же не в своем кабинете. Одергивает себя, поднимая, наконец, взгляд.

– Но она вся в книгах, в журналах, которые ты выписываешь и, может быть, в твоей голове, но ты сам здесь, в реальности, - слова, звучащие в голове теплой поддержкой, отчего-т о кажутся в душном воздухе очередным упрёком, – Это всё из-за прилива, пара недель и солнце вновь станет ярким и теплым, твою эту хандру мигом отпустит. А теперь пошли по домам, рабочий день кончился.

***

Зеленый свет прячется за желтыми шторами, проступает сквозь них аккуратно, не осмелившись, и неаккуратным движением всего себя проливает на покрытый клетчатой тканевой скатертью столик.

С брезгливостью поджимая губы, Альберт одергивает руку от уличного света, слишком холодного даже в многолюдном помещении. Прячет этот жест за движением, прижимаясь к спинке немного скрипучего стула. Улыбается, но глаза его остаются усталыми и угрюмыми.

Он не ощущает чужой человеческой радости, полнящей крохотный ресторанчик задорными разговорами, воздушными поцелуями и теми самыми редкими яркими улыбками, способными побороть прилив. Вместо этого смотрит перед собой, но не видит ничего дальше собственных рук. И рук не видит тоже, держит их под столом, загибая один за другим пальцы по очереди в попытке успокоится.

Получается паршиво, если не хуже. Мужчина покачивает головой, притягивая к себе ненужное сострадающее внимание и отнекивается от незаданного вопроса. Прокручивает в голове несколько раз пришедший утром отчет о очередной партии исчезнувших заключенных.

Семь человек, каждый с историей тянущийся на километры умершей, окропленной кровью, земли уснули в своих мокрых холодных камерах и пропали. Сто восемьдесят восемь за всё время. Альберт чувствует яркую нить правды, связавшую всем руки, но не дотрагивается до неё. 

– Ну, так не пойдет друг, - Исаак отрывает взгляд от зеленоватой бумаги старого меню, в котором старательно выбирал свой ужин, и убирает то вовсе в сторону. Опускает подбородок на свои руки, поставив локти на стол, – Ты позвал меня сюда, чтобы мы оба отвлеклись от работы, но сам только о ней и думаешь. Прямо-таки вижу, как крутятся шестеренки в твоей голове, того гляди пар из ушей повалит.

Парень беззаботно улыбается, поднимая вверх ладонь, чтобы подозвать официантку в коротеньком красном фартучке. Перестав выписывать журналы по совету своего верного друга, он действительно стал жить лучше – легче.

– Да, ты прав как никогда. Никакой работы, только вкуснейшая жаренная рыба из свежего улова, - он ловит слова позже, чем те вырываются изо рта и поджимает губы. Заменяет их другими, новыми и благозвучными, настолько далекими от прозвучавших, что кажутся явно лишними, – Выбрал, что закажешь?

– На твой вкус, - отвечает Исаак помрачнев во мгновение. Задумчивость касается его ясных глаз, зеленит их дымкой. Он пропускает мимо ушей всё, что могло увести его в новый диалог, и сжимает с силой слово, кольнувшее что-то внутри черепной коробки, – Ты беседовал с рыбаками.

– Началось, что только что говорил? О работе на работе, а что-то я не вижу, чтобы здесь были наши с тобой письменные столы и архив, - мужчина шутит нескладно и откровенно плохо, бросая беглый неожиданно взволнованный взгляд на неторопливую официантку, отвлекшуюся на разговор с молодой хозяйкой заведения.

– Да, но ты говорил с ними? – ему хочется проклясть Исаака за эти слова, за глаза, которые смотрят в самую душу и за то, как правильно он выбирает путь до витиеватой правды. Проклясть и спасти, – Знаю, ты сейчас вновь скажешь, мол я начитался фантастов и прочее. Но они опять видели монстра.

Последнюю фразу он делит на слова отчетливо, произнося каждое с ледяной уверенной интонацией, позволяя им звучать лишь после короткого вдоха. Альберт замечает шевеление волос на своем затылке, и протягивает руку за меню.

– Об этом мы уже с тобой говорили, - закашливается на середине, прижимая кулак ко рту, и делает вид, точно старательно смотрит меню, блюда в котором запомнил наизусть с самого открытия заведения, – Эти пьяницы видят всякое, поэтому кому-кому, а им верить не стоит. Взгляни на факты, Восточная тюрьма стоит на самом отшибе, подкупи охранников, напугай их, предложи им себя и двери открыты. Дальше дело за малым - удрать. Найду крысу, выну звено из цепочки и готово.

Альберт едва ли сам в произнесенное верит и чувствует, как шаткая стена из плохо собранных фактов дает губительную трещину. Рушится вся, до самого основания, не оставляя следом за собой и осколка, когда брови Исаака двигаются к переносице.

– И из неё не выбраться, в этом же и причина расположения, - он забирает, почти что вырывает нечаянно измятое меню из чужих рук, и вынуждает посмотреть в себе в глаза. Меняет былую веселость расчетливой серьезностью, – Ты словно бы что-то скрываешь, но мне не понять что. И почему?

Источая почти ощутимое напряжение, мужчина садится ровно. Облизывает пересохшие губы и хлопает себя по карману с пустой сигаретной пачкой. Отпивает теплой воды, прочищает горло, но не начинает говорить. Позволяет тишине повиснуть над столиком.

– Я пообщался с рыбаками, - непринужденно начинает парень, пытаясь скрыть за этим всю холодность своих намерений. Не поворачивает головы, когда официантка, забывшись, проходит мимо, – И вот что могу сказать.

– Это не твое дело, - двусмысленно говорит Альберт, поддаваясь опасно вперед. Вдыхает глубоко и шумно, набирая полную грудь воздуха, и не сводит ни мигающего взгляда, – Начальство поручило эту треклятую тюрьму мне, поэтому давай каждый из нас будет делать своё.

– Эти люди не такие как ты думаешь, - совершенно пропуская звенящую в тишине угрозу, её ядовитые лезвия, касающиеся бледной и чуть зеленоватой кожи, Исаак не отступает, – Они не пьют, больше. И они точно видели монстра.

Стуча ладонью по груди, помогая застрявшему где-то в глотке воздуху выйти наружу, Альберт поднимает взгляд к потолку. К частым лампам с теплым приятным светом, и окончательно поверженный разрешает продолжить.

– Это бы не кит, нечто более ужасное. Они, все как один, говорят, что видели его когтистые лапы. Как у ящерицы, только вот это была слишком большая ящерица, - на последних словах Исаак округляет глаза, придавая рассказу устрашающий оттенок, – И его горбатая, покрытая ужасными наростами спина, виднелась над водой, пока сам он уходил под воду.

Альберт облегченно улыбается, весело зовет к себе хоть кого-то из обслуживающих, и покачивает головой. Повторяет слова друга несколько раз, чтобы и тот заметил их очевидную глупость, а после откидывается на спинку стула, продолжая тихо посмеиваться.

– Значит, эти твои рыбаки, самые настоящие трезвенники, которые рыбачат у Восточной тюрьмы, видели, как гигантский ящер с горбатой спиной уходил под воду. Ящер, рискну предположить, размером с остров? – Исаак утвердительно кивает, понемногу осознавая к какому заключению ведет товарищ, – И он уходил в море, да? Горбатый ящер, похожий на остров. На Бычий остров.

– Святые! – Исаак ударяет себя несильно ладонью по лбу, и широка улыбка появляется на его вновь светлом лице. Он хмурится, сам себе свой рассказ заново пересказывает, и недоумевая пожимает плечами, – Они видели, как прилив топит Бычий остров, как я сразу до это не додумался?

– Меньше читай фантастов, - Альберт не перестает улыбаться, замечает прикованный к себе карий взгляд хозяйки заведения. Приветливо поднимает руку, когда девушка легкой походкой с характерным цоканьем аккуратных туфель начинает идти в их сторону, – А рыбаки как были пьянчугами, так и остались. Вот только в прилив от них пахнет морем и водорослями настолько крепко, что спирта совсем не чувствуется.

– Но подожди, есть еще кое-что. Они сказали, что по воскресеньям в тюрьму ездит пастор и еще одна машина. Я понимаю, что это просто служба в притюремной церквушке, но вот откуда там второй автомобиль? Место не самое посещаемое, да и начальство предпочитает по выходным не ездить.

– А вот сейчас и узнаешь, - мужчина поднимает голову, касаясь черных строчек в меню двумя пальцами, спрашивает товарища что тот будет заказывать, и наблюдает как карандашом в зеленоватом блокноте появляются соответствующие названия, – Марта, голубка, как обстоят дела с расширением своих владений? Весь город без ума от твоей кухни.

– Скажешь тоже, - девушка растягивает красные от помады губы в очаровательную улыбку. Покачивает головой немного, позволяя рыжим кудрям упасть на щеки, и прячет блокнот за пояс фартука, – Ну, по воскресеньям поставляем еду в Восточную тюрьму, место жуткое, но знаете, я словно бы чувствую всю их благодарность.

– Быть не может, Марта! – Исаак складывает потерянные кусочки, составляя из них четкую чуть зеленоватую картину, переводит удивленный взгляд с девушки на друга и обратно, забывая при этом моргнуть, – Отчего возникло такое желание? Не думаю, что ресторанчик сильно нуждается в дополнительном заработке.

Последние слова парня тонут в гуле возросших голосов прямым доказательством произнесенной им догадки. Ресторан полниться, заполняя редкие пустующие столики банковскими работниками, довольными окончанием монотонного рабочего дня.

– Такая интересная история на деле приключилась, - Марта прерывается, смотря как официантки шустро пробираются между гостей, спеша принять новые заказы, – В начале месяца на службе пастор сказал мне, что такой поступок был бы правильным. Ведь даже если они и согрешили, эти заключенные, они все еще остались людьми перед лицом Господа, а значит есть ещё шанс на их искупление. И вот он предложил раз в неделю после того, как он проведет службу, самым послушным и верующим доставлять такую вот маленькую приятность. Другие тоже захотят и это поможет встать им на путь истинный.

Исаак задумчиво кивает головой, хмурясь несильно, но морщинка всё же появляется на его гладкой коже. Он поправляет волосы, движение выходит чуть быстрым и точно бы нервным. Делает глоток потеплевшей воды.

– И ведь вправду хорошая идея, - он поворачивает голову, ища поддержки своего согласия в Альберте, который учтиво улыбается, – А я себе успел такой бессмыслицы надумать, даже вспоминать стыдно. И чудовище морское, и секта. Кошмар какой, так фантазия разыгралась!

– Это всё прилив и фантасты, - заключает мужчина, здороваясь с проходящим мимо знакомым. Кратко отвечает про всех интересующее тюремное дело, – Всё ведь узнают, ничего от них не скроешь.

– Исаак, вы уже выбрали малышу имя? – Марта улыбается еще шире, обнажая ровные, чуть желтоватые от недавно оставленной никотиновой привычки зубы. Смотрит на парня ласково, сверху вниз, – Слышала, жене твоей меньше месяца осталось до родов.

– Заранее выбирать имя плохая примета, но пара вариантов у меня есть, - Альберт замечает беглый довольный взгляд, скользнувший по его лицу, и грудь его стискивает совершенным недостатком воздуха, – Но это такое удивительное чувство, когда я кладу руку жене на живот, а малыш так упорно толкается. Он прямо-таки говорит мол, смотри папа, тут я.

Мужчина незаметно вытирает проступившую на лбу испарину тыльной стороной ладони. Расстегивает верхнюю пуговицу, ослабляет строгий темно-зеленый галстук и хриплым, выдающим нервозность его положения едва ли без всех подробностей, голосом напоминает Марте о сделанном заказе.

И подмигивает ей, тяня уголки губ наверх. Старается сделать это незаметно, но девушка останавливается на полушаге. Страница блокнота в её руках не переворачивается, замирая между пальцев.

Марта бледнеет, поджимая красивые губы, и кровь приливает к её щекам нездоровым румянцем, заметно ярким рядом с тонкими линиями синеватых сосудов. Она не отвечает, трясет головой, отгоняя мысли, и касается рукой горла.

– Ты подмигнул Марте? – Исаак мурчит довольным котом, расслабленно располагаясь на стуле. Закидывает ногу на ногу и прижимает чайной ложкой дольку лимона к стеклу стакана. Медленно вынимает её, – Не она ли та самая секретная подружка, с которой ты нас никак не познакомишь? А что, если хорошо постараетесь наши дети будут ровесниками, подружатся прямо как мы.

***

Эхо далеких неспешных шагов ударяется о влажный камень, обращается тихим троящимся повторением и невидимым своим движением шевелит мутную холодную воду. Проносится над ней, растягивая круги и полосы. Поднимается выше, дотрагивается до скользкого зеленоватого потолка, и рушится всё вниз.

Альберт не оборачивается, когда к повторяющемуся звуку чужих шагов присоединяется его имя, трижды произнесенное, и лишь единожды истинное. Закрывает глаза, устало опускает плечи и слышит собственный вздох, касающийся воды.

Облизывает губы, покачивает головой и разворачивается на пятках, готовый уйти и раскаяться. Не поднимает ноги, замирает, врастая в камень, становясь им, таким же холодным и неподвижным, когда плеч касается хрупкая женская рука.

Ловит ей, прижимаясь небритой щекой к нежной коже, касается пересохшими, покрытыми трещинами бессонницы губами. Ощущает маслянистый запах розового крема, чуть слабее – огня. Отворачиваясь, позволяет тонким пальцам исчезнуть со своего плеча.

– Дорогой, в твоих глазах столько печали, что и утопленник захлебнется, - слова, так не подходящие красивому лицу, не его красными губами сказанные, звучат сладостным пением среди влажного камня подземного этажа, – Расскажи мне, что тебя тревожит?

Марта сводит тонкие брови к переносице, поднимая полные решимости глаза на мужчину, и дотрагивается до его щеки. Её губы вздрагивают, она облизывает их, но слова, те, что должны быть верными, не звучат в случившейся тишине.

Вместо них два медленных дыхания, делящих ненасытные волнительные вдохи. Альберт прижимается холодным лбом к чужому лбу, не видя, поправляет рыжие волнистые волосы и незвучной молитвой просит у мира о помиловании. Стягивает с шеи девушки платок, бросает его на влажный камень.

– Я знаю, ты думаешь о нём, - слова Марты теплым её дыханием касаются истосковавшейся по солнцу кожи. Она немного отстраняется, смотрит ясными глазами в душу, но в них нет сожаления.

– В городе начинается волнение, - только и говорит Альберт, выпуская девушку из объятий. Меняется в лице, сбрасывает с лица стыдливую слабость, оставляя же её внутри тела, и поправляет неизмятое пальто, – Некоторые начинают догадываться, всё это…

Он теряется в словах, оглядывая место в которым находится, и тушится от осознания липкого ужаса, который здесь происходит. Крупно вздрагивает, переступает с пятки на носок, делает широкие уверенные – напуганные – шаги ближе к воде.

 – Всё здесь происходящие привлекает много внимания, вы действуете неосторожно, - отрекается то своего очевидного участия случайно, и поправляет произнесенную фразу, – Сколько ещё душ Ему нужно, чтобы подняться?

– Пастор говорит, что всего семь. Семь человек, чьи жизни будут отданы новому Богу, - Марта улыбается, широко и тепло, прижимает обе ладони к груди, ощущая, как трепещет внутри сердце, и грациозно следует за мужчиной, – Это благословение для них.

Её глаза вспыхивают удовольствием, едва ноги касаются кромки воды. И вся Марта, хрупкое тело в дорогом красном пальто, тает от этого ощущения. Протягивает свои руки к Альберту, крепко сжимает его ладони и ведет за собой.

Альберт чувствует, как мокнет низ брюк, но не сопротивляется. Следует за девушкой, видя только довольное её лицо, и прощает всё её грехи, отпуская их в мутную зеленую воду. Останавливается, притягивает к себе. Оставляет влажный холодный поцелуй на её губах.

И замирает снова, не смея повернуть головы, когда хрупкое его счастье, сотканное из боли и лжи, истерзанное когтями, трескается от нового звука. Марта прижимает голову к чужой груди, жмурится в наслаждении. Шепчет едва слышно, и мужчина медленно кивает на её слова.

Вода пенится в зеленом неестественном свете, и озеро, закованное в камень, поднимается. Переливается через край, до самых неровных каменных ступеней, и холоднеет. Бурлит, кричит грядущей смертью.

Альберт отступает на три выверенных шага, не отпуская женской руки, и не может заставить себя закрыть глаза. Прикрыть их на мгновение и минуту. Его глаза полнятся слёз. Не шевеля веками, опуская лишь взгляд, он чувствует, как горячие, остывающие в секунду, капли скользят по впалым щекам.

И Бог показывается из воды, в которую падают эти слёзы. Уродливый для кошмаров, огромный для самой лживой правды, созданный неправильно и не по подобию, он протягивает когтистую лапу вперед, царапая вековой камень.

Не поднимается из воды, не показывается целиком в своей зловонной почетной древности, раскрывает янтарные глаза. Ведет ими в сторону, не останавливает ни на чём и закрывает тяжелыми веками.

Его лапа двигается по воде, упирается в дно, когда существо поднимается на четыре лапы, вздрагивая крупным телом, покрытым бесконечными незаживающими зелеными ранами. Медленно раскрывает стиснутые челюсти.

Альберт чувствует запах крови и влажного теплого мяса. Тянет воздух через нос, опуская в смирении глаза, и ведет мысленный счет секундам. Сбивается дважды и ещё раз, шмыгает носом и делает неаккуратный громкий выдох.

Янтарные глаза широко раскрываются, всевидящий взгляд свой приковывая к бледному осунувшемуся раньше возраста лицу. Существо пододвигается ближе, делает долгий шаг, и вода плещется от его движения.

Оно тянет лапу, острые когти с ошметками человеческой крови, вперед. Дотрагивается до камня у самых ног мужчины. И он опускается на колени, ощущая, как Марта опускается следом.

Выпускает всё же чужую руку. Зачерпывает ладонями мутной зловонной воды, где вместе с двумя человеческими отражениями видится еще одно. Не закрывая глаз, прижимает ладони ко рту, и вода льется в горло. Он глотает не думая, прижимает язык к нёбу, и чувствует, как сопротивляется тело.

Марта пьет спокойно. Наклоняется низко, робко дотрагивается до когтей хрупкой ладонью. Шепчет молитву на изуродованном языке и ударяется лбом о воду, с благоговейным трепетом.

На идеальном белом лбу струятся капельки крови, Альберт смотрит на них, не смея пошевелится, и новый, отвратительный в своем существовании, отражающийся бесконечностью повторений, звук касается его ушей.

Он поворачивает голову, когда Марта начинает новую более громкую молитву, пододвигаясь все ближе к существу, и замечает пляшущие в тусклом зеленом свете неровные восемь теней.

Семь идеально выбранных смертных грехов. И Исаак.