light up

Да, Секби считает, что смотреть на Алфедова под солнцем на фоне снега возмутительно больно. Все так блестит и сверкает мерзко, аж глаза режет невыносимо просто. А контуры чужих черт плавают, растворяются в лучах, как будто перед Секби мессия прямиком из рая. Святой.

Ну или светой. Светится потому что. Алфедов светится.

Да, метафора блядская или ещё чего там, – Секби решительно в средствах выразительности не разбирается – но, эй, сами попробуйте подобную картину узреть и с реальности нелепо не соскользнуть.

Конечно, не буквально Алфедов сияет – все за счёт игры света и воображения, и завораживающе ровной глади сугробов. Только вот не легче от этого нихрена.

Стой себе да открывай рот немо, как рыба. Ладошкой его затыкай, чтоб не сорвался вой, пока этот феномен стоит и улыбается тебе. Мечтательно улыбается. Пьяно. Радостно. Так, что почти страшно – потому что никому ещё он не улыбался так.

Тут, чтоб понимать, по порядку от начала идти надо. Секби помнит все пятна с пугающей яркостью.

Когда впервые видишь Алфедова, протираешь глаза и моргаешь часто с уверенностью твердой – мираж.

Во второй раз подозрительно приглядываешься, принюхиваешься, притираешься, стараясь обвыкнуть, ослабить настороженность.

На третий честно сплевываешь на землю и думаешь, да ну, что за несуразица сраная. Задерживаешься на костюме (размер чуть больше, рукава висят, галстук самой настоящей удавкой затянут до самого настоящего человеческого удушения). На его владельце – маленький, Секби всего по плечо. Головой яростно мотаешь, в надежде морок отогнать, пока морок тебе неуклюже рукой машет.

До четвертого раза старательно не веришь, убеждаешь себя, что перепил и все приглючилось; гадаешь, есть ли вообще в этом мире некто с именем Алфедов.

На четвертый заторможено машешь рукой в ответ.

На пятый уже разговариваешь сбивчиво, щипая себя за лицо и убеждаясь, что всё-таки не спишь. А под его конец вовсе забываешь обо всем и смеёшься.

Дело, понимаете ли, не в том, что Алфедов в сути своей является снеговиком. И не таких кадров видали, черт бы с ним. Дело в том, что Алфедов – это, блин, Алфедов.

Секби всегда клинит – у Алфедова голос слабый и мягкий, иногда от непривычной ему громкости смешно срывающийся, часто сиплый и вообще. Детский какой-то. Совсем к лицу не подходящий.

И все в нем словно и ненастоящее, неправильное, фальшивое. Не потому что искусственное, наоборот! Потому что возмутительно живое. Теплое. Смешливое. Смущённое немного. Больше стыдное. Ещё больше – восхищенное.

И сиди гадай, имитация ли это до идеала выверенная или это он сам такой дурацкий, гибкий и при всем своем опасном оскале уморительный.

Алфедов, пока Секби теряется у себя в голове в трёх соснах, отламывает от льдинки сосульку. Радостный. Катает ее в своих ярко-желтых – жёлтый! ради всего, сраный желтый! – варежках. Пальцем по ней стучит. Пытается потом ее, подтаявшую, от ткани аккуратно отодрать.

Протягивает Секби, а тот в ответ на это только смеется нервно.

– Держи, – подначивает Алфедов лукаво. Почти издевательски.

И Секби держит от делать нечего. И хихикает над ситуацией почему-то. Пальцы жжет морозом.

– Что это? – спрашивает с невольным весельем.

Алфедов идёт дальше лёд старательно колоть, поэтому пожимает плечами с возмутительной лёгкостью уже в процессе.

– Да так.

Удивительное дело! Этого ответа почему-то оказывается целиком достаточно. Секби бездумно стучит льдинкой о другую глыбу, смотрит вяло, как осколки по-одному бесшумно падают в снег. Взгляд поднимает, на безусловное одобрение Алфедова натыкается.

Под надзором лукавых глаз торопливо и смущённо пальцами по губам проводит, чтобы ухмылку глупую стереть. Потирает плечо, в которое врезается ласковый кулак, без слова возражений. Сует окоченевшие ладони в карманы и невинно снегом за спиной скрипит.

Снег, стоит солнцу на мгновения за облако заползти, становится обычным совсем, серым. И фигурка Алфедова на этом фоне тоже словно теряет свои яркие черты, грязнеет, усыхает. У Секби в груди нежно щемит от этой показательной хрупкости – плевать, что это все наглая обманка.

А Алфедов мелодию мычит без слов. Вечную свою. Она толкает Секби мягко за плечи назад, когда они ещё не перешагивали рубежей один за другим, когда конструктор имел меньше деталей и когда оттенки были мягче и глубже.

– Мистер Алфедов, – начинает Секби несерьёзно и делает карикатурную задумчивую паузу. – Ты что это такое поешь мне здесь?

Спрятать за небрежностью искренний интерес у него не выходит. Алфедов хихикает и назло умолкает. Выдерживает смело долгую игру в гляделки.

От неловкости Секби скользит взглядом к линии стен наклонной. У них домик косой, маленький, со скрипучей половицей, похожий на все остальные. Секби, если честно, едва коленками влезает под их собственный стол. А Алфедов тут правильно смотрится, уместно. Компактно.

Секби гадает, как он выглядел бы он в каком-нибудь ужасно просторном и дорогом доме, и эта картинка кажется ему какой-то тоскливо одинокой.

Алфедов делает свое выражение лица, и Секби, слушая вновь одними губами спетую мелодию, забывает, о чем они говорили.

Алфедов всегда пьет чай. Никогда его не просит, пожимает неопределенно плечами на предложение, но Секби все равно перед ним кружку ставит без намека на компромисс. И не без удовольствия замечает, что через каких-то десять минут кружка эта оказывается пуста.

Алфедов почти всегда возвращается налегке. И черт бы с ним, потому что кто не, но ведь эта неудачная человеческая имитация умудряется при этом ещё и все равно умудряется что-то в дом притаскивать. И Джаста, чтоб на него все спихнуть, как назло, дома в эти моменты нет. Его и не увидишь никогда, кроме праздников.

– Что это? – уже скорее дежурно, чем действительно любопытствуя, спрашивает обычно Секби.

– Веточки еловые, скоро новый год, – машет находкой Алфедов.

– Шишки, у дороги валялись, – говорит Алфедов.

– Яблоко с дерева упало, будешь? – улыбается и протягивает настойчиво ему.

Бесит и вместе с этим умиляет, что при всем этом яблоко оказывается невероятно вкусным, ветки – приятно пахучими, а шишки – крепкими и действительно красивыми.

Секби спрашивает «как» и «зачем» лишь единожды. Получает ответ «за надом» и мигом понимает – бесполезно. Ему жаль потерянных ответов, но лишь немного. Он быстро привыкает к тому, что Алфедов, когда ты имеешь с ним дело, не договаривает свои фразы ровно в половину.

Самое странное – все выглядит так, будто он серьезно не специально. Секби знает, что это искусно исполненная иллюзия, но с собой ничего поделать не может и все равно ломает голову.

Алфедов неясно вообще, чем гипнотизирует.

Не то чтобы он безусловно красив. У него черты немного неправильные, смешные, нос будто слеплен кем-то неумелым, рубец возле тонкой губы по краю странный, а пальцы на руках хрупкие и корявые чуть-чуть. И шапки на нем, к слову, любые безбожно криво сидят, аж смешно.

Не то чтобы он феерически умён. Он глазами хлопает на относительно несложные мысленные задачки и под нос себе тихо устало ругается нецензурщиной, вместо того чтоб их решать. Очаровательно так ругается, что Секби хихикает всегда и не может остановиться в своей нежной улыбке.

Не то чтобы он очень ловок, быстр и умел – от других он не отстаёт, но сам целиком предпочитает отдать ставку на удачу. Невероятно, но ставка его почти всегда играет.

Секби в смиренном ступоре давно уже. Он не пытается вникать и понимать и подозревает, что это как раз значит, что он вник и понял.

– Балбес ты, Секби, – смеется нежно Алфедов. – Важно как ты, а не кто ты.

Секби знает, что «как ты» подразумевает не твое настроение вовсе. Щурит глаза, типа принял. Алфедов щурится в ответ так, что сиди гадай теперь, раскусил он или нет.

Алфедов забавный. Это все, что можно утвердить с уверенностью. Он заваливается судорожным стуком к Секби и выдыхает:

– У меня проблемы с законом.

Секби знает Алфедова хорошо, так что спокойно моргает. Решает не напоминать о том, что законов не существует никаких, помимо спорных условностей.

– Нет, у тебя нет, – возражает ровно.

– Ты не понимаешь, я…

– Я понимаю, – обрывает резко. – У Джаста проблемы. У тебя – нет.

Алфедов делается тише растерянный.

– Джаст, – лепечет. – Точно, надо было искать Джаста

– Ага. Ну, вернулся ты вместо этого ко мне, домой, так что я польщён, – подкалывает Секби и даже ни в чем при этом не врёт.

За локоть хватает свое недоразумение. Предлагает без опции отказа:

– Пойдем-ка лучше музыку слушать, а?

Это ожидаемо срабатывает. Алфедов трясет головой и его взгляд проясняется изумлением.

– Но у нас же тут даже инструмента никакого, – замечает он. – Или ты завел? Или ты прикажешь голосом петь? Так мы же не умеем!

– Не инструментом, – улыбается Секби. – И не голосом.

И вот они валяются на холодном бетонном полу и слушают эхо искажённой музыки от просторных стен. Алфедов на Секби наваливается сверху, локтями упираясь в лопатки. Ногами болтает беззаботно.

У Секби болит шея и грудная клетка оказывается забита до отказа углекислым газом. Жаловаться он, впрочем, не спешит. В этот раз. Опускает голову, прижимается щекой к ледяной пыли и зажмуривается. Алфедов умудряется ткнуть его в бок – не спи, мол. Секби дёргается – мол, не сплю.

Кругом ни колонн, ничего. Только музыкальной шкатулки чарующая мелодия. Место, если вы спросите Секби, совершенно для них двоих неподходящее. Был бы Джаст, было бы органичнее. У них втроём всегда такая фигня типа меланхолии образовывается.

А с Алфедовым? С Алфедовым бы частушки нецензурного содержания петь, да дурацкими шутками кидаться, такой вот он несерьёзный.

Но сейчас вроде ничего так. Нигде не фальшивит. И вообще умиротворение такое странное в холодном душном воздухе висит, ползет по витиеватым узорам стен. И плевать даже на позу совсем неудобную.

– Скучно как-то, – пробует голосом глубину пространства Алфедов.

– Разве? – Секби сквозь боль чуть-чуть голову приподнимает.

– Ну-у…

Сверху ясно ощущается шевеления. Секби облегчённо выдыхает, понимая, что на лопатки ничего не давит больше – вес ближе к пояснице смещается.

– Музыка тут одна и та же всегда, – собирает наконец мысли Алфедов. – Не меняется.

Секби ворчит и старается, как может, из своего положения, пнуть его хоть куда-нибудь.

– А ты чего хотел? – спрашивает, все равно что огрызается.

– Не знаю, – не реагирует на грубость Алфедов. – Например, чтоб оно играло все что хочешь.

– Выдумаешь тоже, – бормочет Секби, уже не так раздражённо.

Алфедов не слушает. Принимается восторженно опять свою шарманку мычать. Удивительно на фоне прежних звуков гармоничную, не создающую какофонии.

– У этой твоей ерунды хоть слова есть? – безо всякой надежды легко пытается Секби.

Алфедов внезапно лукаво щурится.

– Есть. А тебе зачем?

Секби, насколько физически может, поворачивает голову в его сторону.

– Ну ты хоть со словами спой, – просит, затаив дыхание. – А не свои финты-загадки крути опять.

Алфедов фыркает. Скатывается наконец с его спины на пол, разваливается, руки раскинув. Секби тотчас же переворачивается, приподнимается на локтях, а потом и вовсе, ссутулившись чуть, садится. Алфедов, к его величайшему изумлению, заводит:

I saw an angel fly today, just like a movie

Секби смутно вспоминает, что в английском Алфедов нихрена не силен. Да и сам он знаток в каком-то смысле посредственный. Но почему-то сейчас он с волнением чувствует – все все понимают.

I couldn't speak, I couldn't walk away

Cause you flew right through me

Шум на периферии становится глухим, огороженным воды толщей, совершенно неважным и даже чуть-чуть назойливым. Абсолютно некрасивое сочетание, надо сказать. Не ангельская тебе а капелла или что-то там, что отражалась бы причудливой красотой от стен.

Нет, это всего лишь нескладный голос Алфедова поверх чудно́го гудения совсем не в тон и в такт. Произношение корявое, запинки, режущие по ушам.

А Секби вслушивается старательно. На каком-то совершенно внезапном порыве руку кладет на чужую ладонь.

And I'm not waiting

These hands are shaking, trembling

I've been taken by you

Чувствует холод и дрожь. У Алфедова руки трясутся.

Это открытие оказывается столь ошеломляющим, что Секби вмиг сгоняет с себя все остатки ленного и сонного.

And I was lost before tonight and

I'm so amazed in how you've touched me, me

Внезапно многое с щелчком обретает смысл. У Секби в голове шестерёнки ворочаются и наконец верно встают.

Алфедов какой-то тихий, говорил ему Джаст, и он отмахивался, потому что ничего такого не замечал. Алфедова давно никто не видел, шептались остальные, и Секби только глаза округлял – вот же он, мол, всегда на виду.

Никаких патологий, думал он. Не в его смену. Не под его умелым руководством, приструнившим даже энергичного Джаста.

And make it right

'Cause I, 'cause I'm alive when I see you…

А ответ все это время на губах был, гудящий и сладкий. Назойливый такой, что хотелось отмахнуться. Небрежный, а важный.

– И ведь строишь же из себя невесть что, – одними губами шепчет Секби пораженно, когда Алфедов чуть примолкает после припева.

Алфедов поворачивает в его сторону голову и улыбается. И, зараза, доводит свой жуткий концерт до конца.

I'll light up, yeah.

Уж лучше бы, блять, частушки нецензурные.