В выдавшуюся посреди рабочего дня свободную минутку они сидят на диване — каждый в своем телефоне, не разговаривают, но Арсений, сидящий боком, босыми ногами упирается Антону в бедро. Это какой-то якорь, страховка будто: вон он я, здесь, рядом, ты можешь быть в этом уверен, пока меня чувствуешь. Чувствовать вот так — бесцельно, но постоянно — Антону Арсения в последнее время хочется чаще, и он об этом не говорил, но Арсений, может, сам догадался, а может, у него тот же прикол. Так или иначе, он то плечом привалится, то зацепится пальцем, то, вот, ласты свои приткнет или закинет прямо Антону на коленки.
Антон не сопротивляется.
— Какие планы на выходные? — чем бы Арсений там не был занят, ему, видимо, наскучивает, и он выключает телефон, щекой ложась на спинку дивана.
Без грима видна усталость — и это красиво. У него очки на носу — это красиво тоже. Пробивающаяся щетина, глаза, в таком освещении кажущиеся прозрачно-серыми, темные волосы, идущие небольшой волной, — Антон не скрывает, что тормозит с ответом, потому что секунду любуется.
Сейчас можно, пока одни.
— Дай подумать… — Антон потягивается, и чужие пятки незаметно оказываются перекинуты через его бедра. — Так, ну, схожу в спортзал, это само собой. Начну ремонт в ванной, перечитаю «Войну и мир», дойду пешком до Твери и выучу латынь, если останется время. А… блин, прости, перепутал. Это твои планы. Я спать буду.
Он едва успевает перехватить Арсову ногу, уже занесенную, чтоб его пнуть, за щиколотку.
— Шутник ебаный, — Арсений ворчит, но ногу позволяет положить на место и начать ненавязчиво мять. — Смешно ему, посмотрите. Вот я, может, хотел предложить тебе вместе куда-то съездить, теперь не предложу.
— Не предлагай, — Антон пожимает плечами, ничуть не напуганный. Отличать серьезную обиду от шутливой в голосе своего ненаглядного он уже научился. — Давай лучше я тебе предложу все выходные вместе проспать.
— Проспать все выходные я и один могу.
— Не можешь, у тебя шило в жопе, — Антон ведет ладонь выше, ласково почесывает острую коленку в прорези узкой штанины.
— М-м-м, — Арсений расслабленно прикрывает глаза. — А у тебя есть альтернативные идеи ее применения?
— Кого, шила?
— Жопы моей, — фыркает, жмурясь. — Шило среднего рода, неуч.
— Есть. Положить ее на кровать…
— Ага.
— И продержать там хоть пару дней.
— И все? — он открывает один глаз.
На этого рокового соблазнителя не получается смотреть без умильной улыбки.
— А что еще надо?
— Тьфу на тебя, Шаст, — Арсений забирает ногу и хмурится. — Я тебя теперь еще и потрахаться уговаривать должен?
Антон притягивает чужую пятку обратно — на этот раз натыкается на небольшое, но сопротивление, — примирительно гладит косточки.
— Не дуйся. К целибату я тебя не принуждаю, но, серьезно, я упахался, так что цена одного полового акта — минимум двенадцать часов беспрерывного сна.
— Восемь.
— Одиннадцать.
— Девять.
— Десять. Все, торг окончен.
— Идет, — Арсений расслабляется, хотя шибко довольным не выглядит. — А условная единица полового акта определяется чем?
— Оргазмом обоих участвующих?
— То есть, пока все не кончат, это считается за один? Я тогда кольцо захвачу.
— Вот же жук, — Антон не выдерживает абсурдности этого диалога: смеется, легко шлепает Арсения по бедру. — Лазейки он ищет. Перефразирую: я высплюсь и делай со мной все что захочешь.
— А в кредит можно? — не успокаивается, вы посмотрите.
Антон отрезает:
— Нельзя, у тебя кредитная история отвратительная.
Арсений, кажется, бормочет что-то типа «ну и пожалуйста», но больше ничего не говорит. В противовес собственным же уговорам укладывается удобнее, снимает очки и закрывает глаза, — ну сам ведь устал, видно. Антон смотрит на него еще немного: как выравнивается его дыхание и разглаживается лицо, — и возвращается к телефону.
В груди зудит горькое и тревожное.
Антон, может, и рад бы куда-то съездить.
Когда Арсений впервые сказал, что хочет его поцеловать, Антон признался, что ему страшно. Арсений процитировал: давай будем бояться вместе.
Антон помнит: октябрь. Какая-то птица надрывалась в паутине веток сухого дерева, желтел из-за тучи огрызок луны; а Арсений бежал впереди, хохоча, выкрикнул, что они почти как Иисус, который превращал воду в вино: чтобы успеть в алкашку до одиннадцати, научились ходить по воде. Хотелось крикнуть ему в ответ, мол, ты, может, и научился, а Антон плывет и едва не тонет. Вышло только выматериться, едва не нырнув в очередную лужу, зацепившись за скол на плитке.
Когда Арсений оказался рядом в два широких прыжка, подхватил под руки и своим острым носом чуть не выколол Антону глаз, все слова из головы и вовсе рассыпались. Антон затормозил на его неприлично близком лице расфокусированным взглядом, и Арсений затормозил тоже. Не смеялся больше, но улыбка с лица не сошла — просто стала какой-то блаженной.
Их первый поцелуй вышел со вкусом ливня и отвертки на паленой «Столичной»; а потом Антон долго и мучительно блевал в мусорку на детской площадке. Арсений обиделся. В алкашку они не успели.
В ретроспективе: может, не стоило — много чего. В первую очередь целовать его тогда под дождем. Во все последующие: много чего предлагать и много на что соглашаться. Антон не жалеет, просто ему интересно, как бы могла повернуться жизнь, если бы о своей бисексуальности он знал только в теории; и, хотя представить себе сценарий, в котором он к Арсению совсем ничего не чувствует, у него не получается, может быть… может быть, было бы проще хотя бы не знать, как Арсений целуется.
Может быть, было бы проще — вообще ничего не знать.
Антону смешно: Арсений так сопротивлялся тюленьим выходным, а в итоге сопит в две дырки, когда на часах уже глубоко за полдень. Не то чтобы Антон проснулся прям сильно раньше, но он, между прочим, уже покурил и до туалета дополз, а немного подумав, еще и зубы почистил. Вернулся в постель, чтобы дальше лежать и ехидно любоваться этим безмятежно раскинувшимся на кровати чучелом — чучело, обычно спящее крайне чутко, бровью не повело.
Красивый. Неэстетично храпящий, перекрученный, взлохмаченный и помятый, а все равно — очень красивый. В последнее время Антон часто вот так на нем залипает; не неконтролируемо, как было всегда, а как будто пытается насмотреться на будущее, запомнить, сберечь.
Как будто у него вот-вот отнимут такую возможность. Как будто хотят отнять.
Ха.
Арсений морщит нос, ерзает и разлепляет глаза.
— Солнышко проснулось, новый день на дворе, — Антон безбожно фальшивит, еще и звучит с утра как металлист.
— Да иди ты, — Арсений смеется, сворачиваясь в клубок и подтягивая одеяло.
— Неправильно, — Антон подползает ближе, закидывает на него руку. — Там дальше идет: «сколько надо нового узнать детворе».
— Ладно у меня дочь, — Арсений бубнит куда-то в подмышку, — а ты это откуда знаешь?
— Я молод душой.
— Ты и телом молод, но, надеюсь, все-таки не настолько.
Антон хрипло смеется в чужую макушку, прикрывает глаза. В такие, как это, утра легко забыть обо всех нюансах их отношений и быть обычными любящими людьми, которые с утра пораньше шутят тупые шутки, обнявшись под одеялом. Антон проводит кончиками пальцев Арсению вдоль позвоночника — тот с мычанием выгибается под прикосновением, чуть сжимая пальцы на Антоновых боках.
— Оплата прошла? — он урчит, недвусмысленно притираясь к бедру.
И откуда берет энергию?
— Маньяк озабоченный, вот ты кто.
Но возмущается Антон только для вида, а на деле сам соскальзывает ладонью на чужой пах, сжимает еще мягкий член и на контрасте почти невинно целует Арсения в лоб. Арсений уже привычно под руками меняет агрегатное состояние, весь растекается и только и жмется ближе, жадный до ласки. Антон быстро сползает вниз.
Такой Арсений — еще едва ли проснувшийся, особенно податливый, чувствительный и несобранный — это отдельный Антонов фетиш. Вообще как хочешь его верти, что хочешь с ним делай — подстроится.
Антон стаскивает с него пижамные штаны.
— Ничего такого то что нос не дорос, — напевает, уже уткнувшись в небритый лобок. — Главное про все на свете выдать вопрос.
— Бля-а-а… — Арсений шире расставляет колени и тянет Антона за отросшие волосы ближе к делу. — Импотентом меня хочешь сделать?
— Молчу-молчу.
Во рту член крепнет быстро, и опенинг «Малышариков», слава тебе господи, выветривается из головы. Арсений дышит чаще, громче, мнет простыни, раздвигает ноги, подается бедрами. Антон за годы прошел долгий путь от «сука что делать с зубами» и «окей гугл как не блевануть» до не меньшего наслаждения минетом на отдающей стороне, чем на принимающей. Сейчас он не издевается специально, но растягивает процесс, просто потому что сосать член это — его же цитата — прикольно, так что зачем торопиться вообще. Елозит языком по всей длине, кружит по оголившейся головке, целует у мошонки, а потом пропускает в горло и так замирает на несколько долгих секунд.
Это вам не тихая дрочка в гримерке, потому что две недели не могли друг до друга дорваться, и не быстрый перепих в душевой отельного номера, украденный у пяти часов сна. Антон так кайфует именно потому, что торопиться некуда и стесняться некого; Арсений, кажется, тоже. Он стонет в голос, не торопит, только беспорядочно цепляется за Антоновы плечи; и даже кончает с какой-то ленивой протяжностью.
Антон смакует его на языке.
— Я правильно понимаю, — тянет Арсений, — что, пока ты не кончишь, половой акт, как бы, не завершен и обратно спать ты не пойдешь?
— Довыебываешься, — Антон с нежностью целует, а после кусает Арсову выпирающую тазовую косточку.
Тот ойкает — а вот ибо нехуй.
В такие, как это, утра легко быть уверенным, что оно того стоит.
Когда день едва пробивается сквозь занавески, в воздухе запах тела и танцующие пылинки, а в руках человек, чудовищным совпадением оказавшийся рядом и значащий теперь слишком много, чтобы описать словами, легко представить, будто и нет никаких «но». Человеческая психика удивительна: момент она ценит больше долгосрочной перспективы, — и обнимать послеоргазменного Арсения так хорошо, что все остальное пропадает из головы.
Как-то, сильно накуренные, они заговорили о параллельных вселенных, и Арсений, помолчав немного, сказал, что это красиво: какие-то другие Антон и Арсений, может, сейчас обсуждают, выбрали ли бы они быть вместе, если бы это было запрещено, а они, мол, и есть те самые Антон и Арсений. И они — выбрали.
— А если бы ты знал, как все обернется, — после паузы Антон заговорил в потолок, — ты бы что-нибудь изменил? Точнее, не так. Бля. Во, если бы выбор был: все так, как есть, и ничего нельзя исправить, либо вообще никак, то… что?
Арсений задумчиво запыхтел сбоку. Звуки до Антона долетали заторможено, поток мыслей шумел прибоем, и собственный вопрос в нем потонул, успел забыться к моменту, когда Арсений заговорил.
— Мне хочется думать, что я бы выбрал тебя, несмотря ни на что. Но если честно, то я не знаю. И, типа, — Арсений нашел Антонову руку, сжал в своей, — когда я отвечу, я, как бы… пойму, правду я говорю или нет. Поэтому я не хочу отвечать. Понимаешь?
Антон не был уверен, что Арсению видно в темноте комнаты, но он все равно кивнул. Он понимал.
— Не обижаешься? — прозвучало совсем близко, куда-то в челюсть.
С трудом удалось повернуть потяжелевшую голову; нос Арсения уткнулся Антону в щеку, а его глаза блестели на расстоянии выдоха то ли тоской, то ли снаруженным фонарем. Антон подумал, что ему хочется верить, что он бы, если бы мог, выбрал спокойствие. Не разлюбить Арсения, а не мучить Арсения и самого себя необходимостью любить как преступники.
— Не обижаюсь, конечно, — Антон прошептал, недопоцелуем тычась в ближайшую точку чужого лица — точка оказалась колючей скулой.
Антону хотелось бы верить в обратное, но он обнимал Арсения, дрейфуя на волнах легкого наркотического опьянения, и думал: в тысяче из тысячи вселенных, сколько бы боли нам обоим это не принесло, я бы выбрал тебя. И, может, в какой-то из них нам было бы просто.
Страх в какой-то момент становится фоном, к нему привыкаешь, но он проявляется в мелочах. Например, они совсем перестали ругаться. Вот хочется, вроде, за что-нибудь предъявить или о чем-то поспорить, но кусает в затылок тревожное: стоит ли? Лучше, наверное, выдохнуть сейчас, извиниться и, если надо, отойти на пару минут, чтобы остыть, а потом вернуться и все обсудить спокойно. И, нет, оно хорошо, разумеется; они бы не пережили этот безумный год, если бы не научились по-настоящему друг за друга держаться. Но просто — сам факт.
— Алиса, включи медляк, — Арсений командует, подскакивая с дивана.
Ишь, неугомонный.
Но Антон не спорит; посмеиваясь и кряхтя, подает Арсению руку и позволяет себя поднять. В нем чуть-чуть вина, ужин, привезенный доставкой, и концентрация любви, кажущаяся небезопасной. Слишком для одного человека — слава богу их с Арсением два.
— Это что вообще? — Антон прислушивается к заигравшей песне и не узнает.
— Билли Айлиш? — Арсений явно говорит наугад. — Да какая разница. Красиво же.
И правда красиво. Антон обвивает руками чужую талию, покачиваясь под печально льющийся женский голос; в комнате горит только теплый торшер, от Арсения пахнет домом — или же это дом Антона пропах Арсением. Родной человек и родные стены, мир за которыми — враждебный и жестокий — совсем не пугает прямо сейчас.
— Шаст.
— М?
— Давай все-таки съездим куда-нибудь в следующий раз. За город, например. Обещаю не будить тебя с первыми петухами.
— Так мы и есть петухи, первые на деревне.
Арсений щипает Антона за бок — не одобряет такой юмор.
— А если серьезно? — переспрашивает спустя припев.
В его голосе тень осторожной надежды. И страх. Блять, сколько же в их жизни в последнее время страха.
— Давай, конечно, — Антон отвечает, не потому что верит, что у них правда получится, а потому что Арсению надо это услышать.
Им обоим отчаянно нужны эти знаки и обещания: давай съездим за город, давай купим парное, давай оставлять друг другу скрытые сообщения у всех на виду, давай однажды, когда-нибудь — успокоимся и закончим эту игру в шпионов. А пока — давай будем счастливы всем назло. Давай, пожалуйста, не забывать, что оно того стоит.
Александр Васильев начинает петь о том, как год от года остается зимовать; Антону не нравятся такие совпадения, когда слова случайной песни идеально ложатся на происходящее — он едва заметно обнимает Арсения крепче. Арсений гладит его по спине — неясно, кого из них пытается успокоить.
— Шаст.
— М?
Голос Арсения едва заметно дрожит; он утыкается лбом Антону в плечо.
— Я бы все это ни на что не променял.
О чем речь, Антон понимает мгновенно. Тот короткий смешно-возвышенный диалог по накурке осел в голове на долгие годы; его затапливает горечью, потому что Антон знает, что Арсений говорит правду. Их трагедия в том, что им, несомненно, проще было бы друг друга отпустить, а они, бараны, отказываются. Но Антон не жалеет.
— Я тоже.
Вместе бояться не страшно.