Аня тихо закрывает дверь, когда переступает порог. На кухне горит свет, часы на стене громко тикают. Девушка снимает обувь и снимает с плеч ветровку, кладёт её на стул у двери, прислушивается к звукам в доме, пытаясь понять есть ли кто-то ещё кроме мамы. Делает осторожные шаги в сторону кухни и останавливается, рукой коснувшись дверного косяка, она заглядывает в светлую комнату: мама сидит за столом, её локти упираются в столешницу, перед ней бутылка вина и бокал, ладони закрывают лицо. Женщина время от времени всхлипывала и вздыхала, не замечая вернувшуюся дочь. Глаза Ани были красными, она уходила уже не первый раз, ей нужно было перезагрузиться, но плакать дома, пока мама рядом — не могла. Лучшей уйти. Оставить.
— Мам?
Её тихий голос звучит в этой звенящей тишине громко. Елена вздрагивает и поворачивается, утирает слёзы и сразу поднимается. Цепляется за ножку стола, но выравнивается и почти падает на Аню, крепко к ней прижимаясь с нежным «доченька моя, любимая, доченька». Аня руки кладёт маме на плечи, гладит её, пытается как-то успокоить, пока женщина плачет. Сама на грани, ещё пара маминых слезинок на щеках — Аня сама разрыдается, и они вдвоём тут — на маленькой холодной кухне — разрыдаются в всю. Жить так надоело, понять можно. Больно, страшно, холодно. Хочется тепла. И дело не в погоде и уж тем более, не в отоплении.
— Пойдём спать, мам, — просит Аня, когда мама отстраняется. — Ты устала. У тебя утренняя смена завтра. Нужно отдохнуть.
— Мне так жаль, милая, — бормочет женщина, руками касается волос дочери, убирает их от её лица и целует Аню в лоб. От Елены пахнет перегаром, явно бутылка не первая. А ещё сыростью. Сыростью? — Прости мне за всё, ты же знаешь, Анечка, ты же знаешь, как я хочу для тебя всего самого лучшего. Самого лучшего, Аня. Самого. Чтобы вот ты жила так, как хочешь, ни в чём себе не отказывала, — говорит женщина, продолжая руками по лицу дочери водить. — Спасти тебя не могу. — Она лбом касается лба Ани, плечи сдавливает, надавливает на больные места — синяки, оставленные отцом — Аня делает резкий вдох и сдерживает стон боли.
— Мама, — шепчет Аня, — ты устала, пойдём. — И делает попытку увести маму в спальню, но женщина не пускает. Аню к себе прижимает, руками придавливает к своему телу. Надавливает на болезненные точки, словно знает, где они (она знает). Плачет, прощения просит. — Мам, я тебя ни в чём не виню. Давай спать?
Елена с трудом соглашается. Выпивает бутылку до дна, красная жидкость окрашивает светлую футболку, она смеётся, смотрит на дочь и бутылку ставит под раковину. Пошатываясь проходит мимо Ани и скрывается за дверями зала. Аня к ней не идёт, чтобы помочь, мама справляется сама — одежду снимает, постель расстилает, прячется под пледом, в слезах всё также пытается погрузиться в сон, а Аня выдыхает, проводит рукой по лицу и собирает посуду по кухне. Она осторожно обходит осколки, веником собирает всё в совок, выбрасывает. Потом моет посуду, вытирает стол, составляет мебель на свои места и осматривает маленькую кухню, которая каждый раз превращается в место боевых действий между матерью и (бывшим) отцом.
Ане казалось, что это никогда не кончится. Она не помнит, когда последний раз спокойно дышала и не вздрагивала от боли или страха. Её теперь звуки автомобилей, звуки закрывания дверей, сигнализации пугают до ужаса, она готова прятаться в любом месте, только бы никогда отца больше не видеть. Только бы никогда с ним не пересекаться. Пожалуйста, это всё, чего она так сильно желает — это всё, о чём она готова просить у Бога, в которого уже много лет не верит. Не верит с того самого момента, когда на теле её матери стали появляться синяки; когда у неё у самой руки на запястьях окрашивались в фиолетовый цвет и болели до слёз. Ей было всего восемь. Она перестала верить, потому что, если бы Бог был — он бы никогда не позволил этому случиться. Ну или в их дом просто пришёл сам Сатана.
Я тебя никогда не любила — сказала как-то раз пьяная мама Ане. Ане тогда было десять. Она в слезах стояла перед мамой, которая перед этим плакала, что её никто не любит, руками тогда лицо закрывала, слёзы капали на стол, а Аня стояла и повторяла «мама, я тебя люблю, мам», пыталась обнять, но Елена её отталкивала. Лена не помнит этого и навряд ли вспомнит, если ей напомнить, но детская обида — сильное чувство, которое никогда не пропадает. Аня будет помнить каждое сказанное мамой слово. А эту фразу вспоминать каждый раз в страшном сне. Никогда не любила — и не полюбила. И не сможет полюбить. Аня часто на себя в зеркало смотрит стоя в ванной комнате, она на вид вроде не так плоха, но как только с плеч спадает футболка и вид открывается на плечи в синяках, руки в шрамах — всё не кажется таким радужным. За что её такую любить? Аня думает, что выглядеть как-то иначе, живя в таких условиях было бы сильно. Если бы на ней не было бы шрамов хотя бы, то это был бы успех, но с истериками по-другому не справиться. Умереть хочется уже давно. Задохнуться. Утонуть.
Я его тоже боюсь, но нам не убежать — говорит Елена дочери уже много лет. Нет денег, нет возможности, нет желания. Есть только постоянное чувство страха и паники, они словно загнанные в угол крысы, которых нужно всего лишь припугнуть, и они умрут от остановки сердца. На них нужно всего лишь наступить, чтобы их мучения кончились, но отец живодёр: играет с крысами, следит за ними, контролирует, даёт свободу, а потом её отбирает. Лапки их крепко сдавливает, пинает ногами, бьёт руками по лицу, хватает за нос, подбородок, плюёт в лицо и смеётся. Громко. Настоящий живодёр. Живой садист. Аня не может дать отпор из-за страха, Елена дерётся с ним, не впускает в квартиру, защищает как может, но итога никакого нет, только хуже. Или соглашайтесь с тем, что вам дают или умрите. Второй вариант Ане нравится больше, маме нравится первый. Согласиться, получить по лицу, стерпеть — отличный план. Так и будут всю жизнь крысами, которых загнали в угол. Терпилами.
Алкоголя в их (её) жизни стало слишком много. Елена постоянно пила. По выходным сначала, потом по мелким праздникам, грустным причинам, по вечерам. Аня заставала мать с бутылкой ночами, когда возвращалась домой после приезда отца, после школы. Каждый раз убиралась, укладывала маму в постель. Алкоголя много. Бутылки уже можно сдавать и получить за них хорошую сумму, но Аня их составляет в кладовке. Составляет и иногда пересчитывает, пытаясь понять, как из этого выбраться. (Никак). Страшно только. За маму, за себя, за сестру, которую отец не отдаёт. Прячет. Иногда позволяет забрать из школы, но только для того, чтобы потом снова переступить порог их квартиры и громко прокричать — Ева, домой — словно Ева не девочка, а собака. Маленькая такая чихуахуа. Бегает постоянно, тоже кричит, гавкает на всех и громких звуков пугается. Ане Еву жалко. Жалко, что Ева, когда домой к ним приходит видит эти бутылки и не хочет здесь оставаться на ночь, но Аню убеждает, что «ты моя самая лучшая сестра, я тебя больше жизни люблю, только не умирай, Аня». Знает, будто бы, больше других.
Любит.
Утром никакая. Домашнюю работу делала до четырёх утра, заснула к пяти. Поспала всего два часа, чтобы не опоздать. Ещё завтрак маме приготовила, таблетки от головы дала, отправила на работу. Елена словно ничего не помнила, голова болела, но не из-за того, что бывший муж снова был на пороге, а из-за плохого вина. «Наделают ссанины какой-то, а люди травятся» — бурчала она, когда одевалась. Дочь в нос чмокнула и вышла из квартиры. Ушла. Аня ещё рюкзак собрала, нашла свою толстовку чёрную, которую закидывала до этого в стиральную машинку, а потом посмотрела на время — семь двадцать пять. До школы пешком пятнадцать минут. Хенкины отъезжают от дома в семь тридцать две. Нужно немного подождать.
— Почему ты вчера не вышла?
— Блять, ты придурок.
Аня тормозит где-то за школой, упирается руками в колени, понимая, что резко выдохнула во время разминки на физкультуре. В лёгких резко заболело, она постаралась восстановить дыхание и выровнялась, когда стало легче, взглянула на Кислова, которого до этого не видела (на всех уроках, не только на физкультуре).
— Ты как тут вообще оказался? — она видит, что Ваня в форме, а значит реально пришёл на урок, но у мальчиков и девочек разные преподаватели, может быть поэтому. — Тебя же не было на уроках.
— Ради тебя решил первый раз в четверти на физру прийти. — Говорит он, закатив глаза. — Вопрос всё тот же, Воронцова, почему ты вчера не вышла?
— Не захотела? — она избегает ответа на вопрос, начинает снова медленно бежать. — Какая разница? Или ты меня ждал?
— Ждал.
Аня останавливается. На Кису через плечо смотрит. Ждал.
Когда отец приехал к ним домой первый раз в первый день после их с мамой переезда, Аня не придумала ничего лучше, чем убегать из дома на время, пока родители выясняют отношения. Она боялась вернуться в квартиру, где всё будет залито кровью, но оставаться там не было сил, да и страшно. Уходила на детскую площадку, пряталась там на скамейке за какими-то кустами, сидела часами, без телефона, иногда в лёгкой футболке. Сидела и смотрела на свет в их с мамой квартире и на тени внутри. Аня пару раз даже засыпала на несколько минут на этой скамейке. На четвёртый или пятый день её времяпровождения на скамейке, когда отец снова заявился на порог их дома, Аня сидела и из кустов вышел Кислов. Прятал он там что-то или искал — нет дела. Ваня сел с ней рядом, начался разговор. Слово за слово, неплохой собеседник оказывается, смех приятный. Особенного ничего не говорил, в душу не лез, наоборот вытягивал — не думай об этом, Ань, забей. Хочешь я тебе такое расскажу? Сплетник тот ещё. Знает всё, что можно, половина неправда, истории, придуманные на ходу, чтобы Аню в себя привести. Аня дышать с ним свободно могла. Он ей этот кислород не перекрывал — новые баллоны притаскивал. Наркотики никогда не предлагал. Аня пару раз об этом говорила, но он твёрдо отказывал.
Она стала выходить так каждый вечер. Даже если отец не приходил, Аня примерно в двенадцать выходила на улицу и знала, что Кислов, как верный кот, как кошка из стихотворения Саши Бест, ждал и каждый раз на вопрос — ты ждал меня? Говорит «нет», пришёл сюда случайно. Каждый раз. Каждый день. Случайно пришёл. «Коты не ждут».
— Отец приходил?
Киса спрашивает, пусть никогда этот вопрос на их посиделках не поднимает, но знает, что творится в её семье. Все в школе об этом знают. Рита ещё постоянно рассказывает всем о новых синяках, которые замечает, когда Аня в раздевалке переодевается на физкультуру. Одноклассница будто бы нарочно запоминает каждую деталь, потом всем рассказывает, но никто не пытается Аню пожалеть. Наоборот, все смеются, шутят, а Ане не смешно. Прижаться к кому-то хочется и хочется, чтобы правда кто-то пожалел. Пожалуйста.
— Приходил. — Отвечает кратко. — Ты лучше не жди долго, если я не выхожу. Ещё заболеешь, я виноватой останусь.
— Ань, — Киса пытается её за руку схватить, но Воронцова не позволяет, она начинает бег и ускоряется, убегая дальше.
Кислов устал от этих отношений. Он не гнался за любовью, но Аня заполнила все его мысли и если сперва ему казалось, что это прикольно — видеть её вечерами или ночами, то сейчас это превратилось в какую-то странную зависимость. Ваня, если её не увидит — он сразу начинает нервничать, смотрит на окна её квартиры (узнал, где их окна) и ждёт, а если света нет — то всё, пиши пропало. Киса на панике, ходит туда-сюда, ждёт её и правда, как верный чёрный кот, а она никак не выходит. Опаздывает иногда. Потом смеётся, типа пора уже время определить. Не определили до сих пор, эти ночные «свидания» рандомные, странные, без касаний и объятий. Сидят вдвоём, он курит, она молчит. Иногда плачет. Часто рыдает. Он сидит и ждёт. Сам не умеет ничего, но хочет потянуть её на себя, спрятать, защитить. И Кислову это (не) нравится, ему хочется оттолкнуть, но почему же он тогда сегодня пришёл и догнал её на физкультуре? Чтобы что?
Ваня уходит с уроков. Злится, что на физру зря пришёл, просто, ну а что он вообще хотел ей сказал? Сложно принять это, но правильно говорят, что нужно думать прежде чем начинать разговор. Нужно придумать что сказать, а потом сказать, выпалить всё на одном дыхании и убежать. Не его стиль. Или молчать, или действовать. Не говорить. Ни в коем случае. Аня такая разбитая, сломанная, уничтоженная, а его самого такого же тянет к ней. Хочется быть ближе. Хочется её обнимать. Хочется касаться. Быть рядом.
Рядом.
«Заболеешь ещё». Заболеет. Закашляется. Но пришёл. Снова стоял под окнами, смотрел на свет в её комнате и на время всё свой взгляд кидал. Обычно к двенадцати, сегодня уже полпервого, как и вчера, Ани нет. Киса её номер знает, но никогда не наберёт, никогда не позвонит и даже в мессенджере не напишет. Не станет показывать свою взволнованность, не по-пацански это, но что тогда по-пацански? Ждать её вот так под окнами (как верный чёрный кот), врать потом «случайно тут проходил». Случайно он уже недели две тут не ходит. Её увидеть бы. Вдохнуть свежий воздух, словно дышать сам не умеет.
Она выбегает из подъезда в лёгкой футболке, руками обнимает себя за плечи и перебегает дорогу, разделяющую тротуар у дома и детскую площадку. Она не обходит вокруг, чтобы зайти на площадку, через низкий заборчик ногу перекидывает, ловко перелазит и подходит к Ване. Смотрит на него грустно, немного дрожит. Она стоит какое-то время молча, а Кислов не знает, что сказать. Растерялся, увидев её такие глаза: пустые, безжизненные. Аня шаг к нему делает, рот открывает, чтобы сказать, но голову быстро опускает. Он делает резкий вдох и выравнивается, смотрит на Кису уверенно, чуть иначе.
— Вань, — тихо шепчет, — можно попросить тебя…
Запинается, а он ждёт. На Аню смотрит, у самого дыхание перехватывает. Киса волосы от лица убирает, словно чтобы её лучше видеть, она почти плачет. Носом шмыгает.
— Обними меня, пожалуйста. — Тихо просит она, убирая руки от плеч. Ждёт чего угодно, в основном, что такой человек как Ваня не станет этого делать, какое ему до неё дело. Он обнимать не станет, не проси. Понимает Аня сама, но просит с надеждой с пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста в своей голове. На улице пиздец как холодно.
Кислов расстёгивает свою куртку, молния громко шумит, Аня думает, что вместо объятий Ваня даст ей свою куртку, но он подходит ближе и обнимает её, притягивая к себе и пряча под свою куртку, плотно прижимая девушку к своей груди. По телу сразу проходит дрожь, то ли из-за резкого тепла, ураганом пронесшегося по телу, то ли из-за такой близости. Аня руками обвивает его торс, сдавливает пальцами его худи под курткой и удобно касается щекой его плеча. Пахнет от него сигаретами и энергетиками.
— Тепло? — спрашивает Кислов, подбородком касаясь её макушки. Аня мычит в ответ и кратко кивает.
— Спасибо. — Она произносит это через пару минут и хочет отстраниться, но Ваня не позволяет. Держит рядом с собой, сам этим наслаждается.
Они стоят так ещё несколько минут, греются в объятиях друг друга, а потом Аня отходит, садится на скамейку, которая уже стала «их» скамейкой и смотрит на Кису. Ваня закуривает, садится с ней рядом, смотрит куда-то в темноту и пустоту. Где-то далеко лают псы, кошки дерутся. Район живёт своей жизнью.
— Папа сегодня приезжал за Евой, — говорит она вдруг. У Вани в голове не укладывается, как она после всего, что этот мудак с ней сделал умудряется называть его так нежно «папой». Да он даже не отец. Он урод подзаборный. — Приехал, уехал, опять приехал. Матери вечно что-то предъявляет, — а маму так по-холодному «мать». Кислов явно чего-то не знает или не понимает. — Заебали уже эти разборки.
— Чё он хочет-то? — всё-таки пытается вникнуть Киса, поворачивает голову в сторону Ани, которая сидит уперевшись локтями в колени и двумя руками держится за щёки.
— Тебе интересно всё-таки, — смеётся Аня. — А то ты вечно о другом, всё равно тебе…мне из-за этого и легче было, тебе, как Боре не надо ничего объяснять, — она произносит имя Хенкина замирает на секунду, зная, какие у них с Хэнком взаимоотношения.
Кислов заметно вздрагивает, когда слышит знакомое имя и закатывает глаза, меняя положение, он устраивается удобнее и спиной касается спинки скамейки. Его уже какое-то неопределённое количество времени бесит, что Аня с Хенкиным так близко общается. Сидит с ним за одной партой, спит у него на плече, на его и в его руках. Ревнует. Смотрит на одноклассницу, внимательно слушает. Ему правда интересно, не хочет, чтобы она подумала иначе.
— У родителей вечные конфликты. Началось это с меня. Отец сына хотел, а родилась я. Он не принимал, мама плакала и пыталась меня принять, когда поняли, что всё плохо, меня взял на воспитание дядя Олег — брат отца, а ещё иногда приезжала тётя Оля — сестра троюродная моей мамы, у мамы просто была послеродовая депрессия, они тогда сильнее ругались, и я росла в этом говне всём. — Делится Аня. — Ай, на самом деле, самая бесполезная фигня — это рассказ о себе.
— Я знаю только то, что твой батя тебя пиздит. — Звучит немного грубо и когда Воронцова на Кису смотрит, он пожимает плечами. — Об этом все в школе знают, извини. — Добавляет мягче, вздыхает и сигарету выкидывает на землю. — И мне интересно. Реально интересно, Ань.
— Убери потом. — Делает ему замечание девушка, игнорируя его слова, Ваня смеётся и кивает. — Почему ты ждёшь меня?
Такой простой вопрос, но ответить на него не может. Молчит, поджимает губы, решает, что лучше избежать, поднимается сам, поднимает окурок и выбрасывает в ближайшую мусорку, возвращается и садится рядом, но Аня терпеливо ждёт ответа на свой вопрос. (Терпила). Что сказать-то? Волнуюсь? Хочу увидеть? Хочу увидеть твои глаза? Смазливо как-то. Не в стиле Кисы, но слова хотят вырваться изо рта, сорваться с губ, ему хочется, чтобы она это слышала. И не только потому что он этого сам хочет, а потому что Аня в этом нуждается. Аня щёлкает пальцами перед его лицом, когда Ваня задумывается и желание закурить снова появляется.
— Вань?
Ради этого «Вань» ему кажется, он всю жизнь жил. Она произносит это так по-особенному, под фонарями светится, улыбка наконец на её губах, смотрит на него с такой теплотой, как никто никогда не смотрел. Ване сердце словно сдавливают, дышать так тяжело становится и ему кажется, что, если он сейчас это не сделает — задохнётся. Умрёт прямо здесь. Утром его тело Константин Анатольевич найдёт, протокол составит, матери сообщит — ещё один повод увидеться.
Киса резко делает рывок вперёд и накрывает её губы своими. Руками её ладони находит, сжимает в своих, пальцами проводит по коже и целует, но взаимности не чувствует. Аня сильно напряжена и напугана. Она выдёргивает ладони из его рук, смотрит ошарашено на Кислова несколько секунд (или минут), а потом, губы рукой прикрывает, убегает. Киса поднимается, чтобы побежать следом, но потом останавливается, понимая, что в этом нет смысла. Дверь подъезда громко хлопает.
Передумает.