Мужчина двигается плавно, безлико портупеи стягивает, бесконечные застежки и ремни, теряется в собственном наряде, честно, напоминающем ему смертельную рубашку. Пальцами длинными по торсу проходится, сквозь ткань бордовую нащупывает синяки бескрайние и царапины безмерно долгие. Ненароком увлекается, вмиг забывает обо всех заботах, руками бледными по телу тощему гуляет, слюнями будто давясь.
И вот, Чонсон перед зеркалом собственным стоит. Смотрит на себя, оглядывает тело, дышит непонятно, воздух вбирает, затем задерживает в глотке и выпускает протяжно, крепко стиснув зубы, когда дотрагивается до изрезанной собою же руки. Глаза пьяные прикрывает, в воспоминания вдается и подробно-точно картину происходящего вырисовывает.
Кухонный нож, ночь, что не расскажет и не выдаст его тайн, рука, до которой Юный Господин дотронулся случайно, и трясущиеся зубы жалкого слуги, что ножом по костлявой руке проводит. Губы поджимает, кусает, дергает, играет. Сглатывает слюну мерзотную, чувствует, как она, единственная, каплей одинокой стекает в желудок пустой, и чуть ли не воет, подобно псине. Кровь стекает, имитирует выпивку, ведь пьянит и душит слугу, шепчет что-то неразборчивое, во что вдаваться и прислушиваться ненароком надо долго.
«Кап-кап»
Чонсон слышит, слышит и не отвечает, улыбается лишь вскользь и по полу катается беззвучно, к ножу рядом лежащему тянется, что выпал в момент происходящего, и думает: «Это ли не счастье?»
Руки незаметно начинают подрагивать, щеки краснеть, словно он болен, а пальцы эластичные во всю трогают и тут и там. Здесь поласкают и пригладят, там придавят для острых ощущений, а глаза, совсем недавно раскрывшиеся, так и таращатся на все это мрачное безумие, трясут зрачками блекло-розовыми. Обходят аккуратно, щурятся чуть, вверх резко взвывают, слезятся, но не отступают. Опускаются обратно к телу отталкивающему и велят податливым пальцам выше подняться, точно к шее. Руки обхватывают горло тонкое, нащупывают следы красные, давящие и сковывающие, они не дают покоя и будто сжимать сильнее начинают, давят, давят, не хотят прекращать, а в голове так и разносится:
«Он не закончил. Он не довел дело до конца»
Волосы цвета колосьев слетают с королевской макушки в порывах резкого отчаяния, а руки, одна на другую, ненавистно к стене прижимают, кожу щипают и не отпускают. Слуга морщится, глотает по инстинкту, глазами моргает и стонет так улыбчиво, что мальчишка от недоумения открытого сильнее давит. Костей мешок вдруг ложится на вылизанную ручку принца, будто, отчего-то, оттянуть хочет. Хочет закончить, завершить, прекратить, остановить это дело. И руки встречные неуверенно вдруг дело продолжают, совсем нехотя, затем отпускают пятнистое горло вовсе.
«Свободен»
И все повторяется, и Чонсон вновь отступает от шеи своей, воздух глотает и голову раскалывающуюся успокоить пытается. Делает передышку короткую, а затем вновь в вытянутое золотое зеркало смотрит, на непоправимого, ржавого себя.
И Чонсон может делать так хоть каждую ночь, блуждать по телу собственному, ласкать себя по-своему и удовольствие доставлять, но почему-то делать этого – не делает. И удовольствие отнюдь, совсем не сексуальное. Скорее… Счастье.
С каждым новым порезом, с каждым новым наказанием, с каждым новым криком резким из уст хозяина – Чонсон чувствует себя живым. Чувствует себя прекрасно, счастливо, будто он дышит полной грудью! Напоминает себе ранами о собственной жизни, о чувствах его. И он чувствует. Он чувствует каждую собственную вену, каждую каплю крови, каждый жирок на своем, будто, мертвом теле. Чувствует каждую пытку и каждый урок, чувствует на своем теле руки чужие, чувствует все.