Hisie Morne

На землю медленно опускался туман. Тягучий. Вязкий. В сырой мгле толстостволых вязов и стройных рядов кленов и осин бесшумно шныряли полевки. В воздухе пахло горечью и жухлой влагой истосковавшейся по солнцу травы; застыли, распоров погасшее небо, силуэты изломанных посеревших ветвей.

Лес спал под вуалью ночи, чернея зловещей стеной. Лишенный звуков, жизни, дыхания весны, он напоминал мертвое болото, и лишь изредка в сумрачной глубине, в затишье плетеных кустарников стрекотали кузнечики.

Шумные, шелестящие шаги, срывающиеся на бег, тут же всколыхнули ночное безмолвие: встрепенулась полуночная птица, расшевелились травы, средь замшелых валунов мелькнула гладкая чешуйчатая спинка змеи. Лес проснулся приглушенным чирканьем птиц.

В надежде отыскать следы, она брела по звенящему лесу. Под ногами мягко мнулся влажный от ночной прохлады мох и хрустели надломлено и печально тонкие опавшие ветки. Эхом пронеслось над поляной глухое «у-у-ух», затухающее где-то в густеющем сумраке.

Лес снова замер, словно в раздумьях: схватить ли нежданного гостя, заманить в самую глушь, вывести на пещеру тролля или же отпустить, припугнув стонущим скрипом?

Троллистая пуща, некогда бывшая частью Рудаура, обманчиво пестрела разнотравьем по утрам, сплеталась в пряном воздухе с ласковыми лучами сочившегося сквозь кроны солнца. И тревожно опаляла прогалины заходящим маревом после его захода, сжимая путников в плотном коконе тьмы. Медвяные цветущие травы, раскинувшиеся по луговине, как ковер, с наступлением темноты становились дурманом для случайных путников, а высокие стволы буков сплетались над головой изломанными сучьями, лишая света и без того непроглядный лес. Сливались примятые тропы, стыл влажный воздух, таяли под вечерней росой оставленные на траве следы.

Она огляделась. Побежала сквозь пожухлый, обгоревший вереск, всполошив стайку заспанных мотыльков. В растрепанных темных волосах слабо дрожали листья от мятежного дуновения в кронах, но вскоре стихло и оно. Подскочила, сипло затягиваясь воздухом — желтые отметины ужика на секунду мелькнули меж травы.

Лес был ей неведом. Протоптанные следопытами дороги — примятые стебельки трав среди густого ковра — оставались невидимыми взору, и она плутала в густом подлеске, обдирая руки о лозу и кусты. Множество хищных глаз следили за ней с высоты, и сердце ее неспокойно и надрывно металось, стонало отчаянным затаившимся страхом. Ей хотелось сорваться, опрометчиво помчаться вперед, — лишь бы найти, миновать, выбраться — и бесцельная погоня уводила ее дальше, в переплетенье гиблых догнивающих троп.

Сон не идет. Размеренное тиканье на руке сводит с ума, и надоедливо переговариваются дети где-то в конце автобуса. Из воткнутых в уши проводов сочится невнятная музыка, и парень на соседнем сидении мерзко шлепает жвачкой, надувая розоватые пузыри. Хрипло жалуется на духоту старушка, будто бы случайно пиная клюшкой проходящую молодежь, и в автобусе толкотня и гомон. Она вертит в руках игрушку, купленную на скопленные карманные деньги, — забавную желтую курицу, пищащую при любом неудобном движении на весь дом, — и царапает ногтем неплотную резину, представляя в голове образ любимого пса.

Из мыслей ее выводит громкий скрежет.

Она выбралась из ямы, сипло и натужно дыша от скользкой податливой почвы, нахмурилась, досадливо соскребая ногтем кору. Лес статичен, свеж и однолик.

Утро для нее не задалось с самого восхода солнца. Сонная, как нахохлившийся воробей, и едва продравшая глаза, она выскочила из дома, на ходу натянув кеды и оставив в комнате полнейший хаос. «Проспала! Химичка убьет!» Тысячу раз проклиная занятия и невовремя затихший будильник, побежала на занятия, строча в телефоне «Опаздываю. Смертельно!» под шум незасыпающего города. Огромные многоэтажки — серые и меланхоличные — окружили клеткой из холодного бетона.

«Куда бежишь! Дур-р-рная!»

Она выскочила из-под колес, виновато бормоча извинения. Быть сбитой казалось пустяком, есть ведь вещи куда хуже — злобная училка химии, по которой у нее и четверка выходила с огромным трудом, например.

Проскочив очередной перекресток, она рванула через дворы, задыхаясь от бега, влетела в двери метро. Кто-то толкнул ее и облаял, сетуя на невоспитанную молодежь, на что она отделалась сбивчивым извинением и выскользнула из потока спешащих по делам людей к турникетам и прямо в подъехавший поезд. Пытаясь перевести дыхание, толкнулась рюкзаком в кого-то, инстинктивно пропуская женщину с коляской, и снова досадливо выдохнула, глядя на наручные часы.

Опаздывала она и впрямь смертельно.

В вагоне состава было людно, как и всегда в час пик, да и от несвойственно теплого мая царила удушливая духота, перебиваемая чьими-то резкими духами, табаком и ударяющим в нос запахом немытого, потного тела. Да и старый вагончик дребезжал так, будто с минуты на минуту готов был отправиться в мир иной и развалиться на части — словом, собрала она за это утро полный комплект всего крайне малоприятного.

«Да… это мне не урок английского и литературы… Там хоть опоздать не страшно» — она фыркнула, хватаясь за поручень. От стойкого амбре вокруг начинала кружиться голова, и настрой при этом был прескверный. Химия предметом ее любимым не была, а уж образ строгой и авторитарной учительницы, не терпящей опозданий, не сулил ей ничего хорошего. Да и стоять перед всем классом, будучи отчитываемой на виду у всех, в список ее страстных желаний не входило.

Уставившийся на нее парень в сером офисном костюме кивнул ей, показательно потирая щеку большим пальцем руки, и она смущенно потупилась, отвернулась, выискивая в темном стекле двери свое отражение. Засохшая акриловая краска лишь добавляла еще больше неряшливости в и так наспех собранный с утра образ. И это хорошо, что такой ее увидели только пассажиры метро, — вряд ли кому-то было дело до растрепанной школьницы кроме того офисного планктона, — а вот одноклассники бы посмеялись… Снова. И это если не брать в расчет ее очередное опоздание.

По-прежнему, не мигая, она устало пялилась в черноту туннеля, обхватив пальцами нагретый металлический поручень. Мыслей не было — лишь звенящая пустота и мешанина из стыда, неловкости и плохого предчувствия.

Она знала не понаслышке, как жутко и страшно стыдливо стоять у доски, пока тебе втолковывают «азы» воспитания, а весь класс смотрит на тебя придирчиво и насмешливо, точно радуясь очередному провалу.

«Ну че, гуманоид, снова дрыхла?» — обычно раздавалось с задних парт, а история о том, как «бедную заучку снова отчитывали перед всеми» передавалась еще несколько недель из класса в класс, будто других тем для обсуждения не находилось. Одним словом — дети. Она чувствовала себя взрослее наивных шестнадцати лет и стойко терпела и колкие насмешки, и обидную кличку «гуманоид» за ее большие стальные глаза.

Она не любила школу и надеялась лишь на быстротечность времени, чтобы через два года отправиться в какой-нибудь захудалый университет, где она будет сама по себе. Оставалось только сдать выпускные экзамены, в которых она тоже была не уверена.

А была ли она уверена хоть в чем-то?

Красотой, по ее мнению, она совсем не блистала, да и талантов не находилось. Еще в детстве, когда мать отвела ее в музыкальную школу, ее не взяли в хор — это стало ее первым комплексом, после которого петь она не решалась и лишь мычала что-то в одиночестве. Умением рисовать — по словам той же матери, достаточно неплохим — заработать на дальнейшую жизнь она не могла, а значит, хобби это было бесполезным и затратным. А вишенкой на торте стало твердое убеждение, что люди вокруг умеют все лучше нее.

Мир становился для нее серым и… каким-то ненастоящим. Даже краски блекли, превращаясь в тусклую массу. И за бешеным ритмом города она совсем не успевала.

Все происходящее казалось иллюзией, хорошо отлаженным и прописанным механизмом, в котором менялось что-то крайне редко. По утрам, когда удавалось встать по будильнику, она вяло и задумчиво плелась по дороге, выгуливая собаку на поводке. В такую рань людей на улицах обыкновенно не было, только какой-то мужичок из соседнего дома в шесть двадцать спешил на утренний автобус. Он выходил из дома в одно и то же время и мелькал перед глазами в одном и том же переулке, словно запрограммированный робот.

Поймав на себе осуждающий взгляд какого-то старичка, она наконец додумалась осмотреть себя тщательнее и вымученно застонала, замечая вывернутые швы рубашки. Все у нее не слава богу! И ведь не была никогда неряхой — просто времени собраться лучше не было.

Но и сейчас, стоя по колено в грязи, она мечтала только о сухой и ровной дороге и хотя бы одном человеке, который мог бы вывести ее из чащи. Недовольно нахмурившись и взобравшись на другую сторону овражка, девушка уставилась на оживший вокруг лес.

Заблудше ступали по лесной луговине грузные, размашистые шаги другого ночного гостя, втаптывались во влажную землю закрытые в бутоны цветы. Ожившие тени тревожно щекотали выцветшую зелень, обнажая в тишине тяжелую поступь существ.

Она безвольно остановилась, напуганная шорохом посреди безмятежной мглы. Присела, настороженно вглядываясь в тень, и вздрогнула, сдерживая вздох. Серое, уродливое чудище, точно сошедшее с убогих картин, шумно и сипло вдохнуло ночной воздух искривленным обрубком носа.

Блеклый запах растоптанных ночных цветов взмыл в небо и рассеялся в пустой стыни мягкой сладостью.

Гнилой рот исказился в ухмылке.

Человек.

Она дернулась, задыхаясь от ужаса, неловко взрыхлила стылую землю носком. По скользкой от росы траве бежать сложно, ноги скользили. Она оглянулась, чувствуя, как мурашки искрили вдоль позвоночника. В глазах полыхал животный ужас — ничего человеческого в ней не осталось перед банальным страхом смерти.

«У-у-у! Гуманоид даже одеться нормально не может! Гляньте на нее!» — гогочет соседский мальчишка, показательно обхохатываясь с ее внешнего вида. До школы он был ее другом и развлекал в песочнице ее младшую сестру. А теперь…

Она чувствует, как подгибаются ноги и страх накатывает душной волной. Хочется бежать и плакать — слишком много для одного дня. Она проспала, не успела позавтракать и погулять с собакой, а потом ее отчитали перед кучей глаз — будто хлестнули наотмашь по лицу. Ее руки трясутся, она краснеет и бледнеет, но терпит-терпит-терпит…

Терпеть она умеет лучше всего.

Она потеряла равновесие, упала, нелепо взмахнув руками, чтобы удержаться в воздухе. Больно и стыдливо рухнула в грязь, позволяя хриплому вздоху вырваться из груди. Мерклая луна насмешливо подсветила голубым густой подлесок, очертила ее фигуру посреди ночной мглы.

Лес здесь заметно посерел — до рассвета еще оставалось время, но ночь неспешно уходила в раннее утро. Она собралась. Поползла. Засеменила ногами по склизкой земле, слыша хриплый скрежет и свистящее дыхание.

Она хотела жить. О, как же она хотела жить…

Ее рывком откидывает в сторону. Колеса визгливо скрипят, и автобус заносит на дороге. На секунду она чувствует, будто летит.

«Мама! Смотри! Самолет!» — заливисто хохочет ребенок, раскинув руки в стороны. Рослый мужчина держит его на вытянутых руках, то поднимая, то опуская сына над головой. Под звонкий смех мальчика он бежит, закладывая виражи по детской площадке, и надувает щеки, имитируя рев мотора.

«Мама! Я умею летать!»

От падения из легких выбивает воздух, в голове оглушительный шум. За пыльным окном мелькает городская река…

«Помогите…»

Она закашлялась, опустив голову, попыталась сделать несколько тяжелых вдохов. Тошная слабость замутила взор, и ей все не удавалось подняться на ноги. Грубо и резко схватила ее чужая рука — за загривок, как нашкодившего котенка, и поволокла по скользкой грязи под гомон и смех. Едко саднили стесанные в кровь руки и ныло, требуя тепла, сбитое об землю тело. Струилась по подбородку горячая и вязкая брусничная нефть, заползала за ворот и липла к молодой траве, марая девственно чистый лес.

Исцарапанный серый платок обволакивает небо, затягивают свет ворсистые края облаков. Голоса, крики, скрежет глухо утопают в хлынувшем потоке. Она щурится от поднявшейся мокрой пыли и осколков, вдыхает близкий горький жар. Чьи-то руки держат ее, точно в теплом коконе, увлекая за собой по кругу. Струится по телу ледяная вода. Всколыхнувшаяся пена без усилий откидывает ее назад, к задним сидениям, и она не сопротивляется несмотря на головокружение и гулкий страх.

Она отдается этому потоку, этим животным воплям. Вода не дает дышать. Ее сердце будто немеет, переставая чувствовать. И кричит, бьется в толстое стекло, как залетевшая в дом муха, пытаясь глотнуть воздуха. Пузырится за окном вода.

***

Он пробирался через лес, раздвигая рукой низкие ветви. Другой крепко сжимал рукоять меча, держа его расслабленно, как букет сочных цветов. Он уже и не помнил, когда в последний раз рвал для кого-то нежные стебли — и носил ли кому-то под ставни, лелея надежду увидеть терзающий сердце лик?

Вечерняя стужа леса горчила кровью. Вкус ржавчины на языке он не мог спутать ни с чем. Мрачный, предутренний туман расползся по подлеску, скрывая капли брусники на изорванной траве, но он видел и знал, умел чувствовать мир вокруг. В неживой тишине шелестел его шаг, огибавший расстеленные по земле обрезками плоти тени.

Разведчики расстарались. Успели шибче него.

Он мягко ступал по сочной траве, считая серые оперенья стрел. В воздухе все еще стоял запах тухлой, омертвелой сладости. Взгляд его безразлично бегал по разбросанным телам. Дюжина. Еще теплилась, взвиваясь к хмурому небу паутинка дымка от костра, и примятые, разорванные в клочья и втоптанные в грязь лепестки ветреницы запрятались, залитые густой чернотой. Он не обернулся, когда разведчики подошли со спины.

Он кивает на доклад, смотря на усеянную трупаком поляну будто бы отрешенно, и отдает приказ глубоким приятным голосом. Он чувствует и знает.

Ему нужно быть здесь.

***

Раздается чей-то дикий вопль. Ей кажется, будто от него в жилах стынет кровь, в грудь ее толкает ужас. Она ползет по земле, хватая ту в пригоршни, не замечая, что кричит сама. Пред взором возникают чьи-то ноги — она поднимает голову вверх. Изуродованная морда сочится кровью, страшно хрипит; булькает в горле наконечник стрелы, растекаясь брусничным вином по подгнившей одежде. Тело падает. Она чувствует, как горло сдавливает обжигающий спазм.

Она сорвалась, побежала, шатаясь и волоча ноги по холодной от росы траве. Лес снова тих и безмолвен; ухал где-то в глубине растревоженный филин. Рухнула, стесав руки о ствол, попыталась встать, но колени подгибались, оставляя ее в грязи.

Господи… спаси и сохрани…

Она не верила в богов и высшие силы. Наивная надежда на чудо никогда не была ей подругой, и из жизненных передряг приходилось выходить самой. Ей говорили верить «правильно», как положено, но мольбы ее оставались всегда без ответа. Бог покинул ее.

Или никогда с ней и не был.

С шипением чертыхаясь от боли, она поднялась, удерживаясь обломленными ногтями о жесткую кору. Позади зашуршали ветки, дрогнула чья-то рука. Ей удалось лишь мотнуть головой, оставляя последние надежды позади — на растерзанной и залитой кровью поляне.

Ее душит и сжимает в ледяных тисках. Она уходит под воду и откидывает голову, точно мечтая отыскать на потолке звезды. Видит чей-то колыхающийся в воде рукав. Все замерли… никто не пытается спасти себя, даже она сама. Почему?

Разве не она так страстно хотела жить?

Она сделала шаг, осев по стволу на землю. Ей чудились свет и золото, и несколько стальных взглядов прожигающих ее из темноты — они все смотрели на нее, напуганную и дрожащую, расположившись полукругом у кромки густого подлеска. С одного до сих пор капала на траву кровь.

Судорожный вздох — она рвется вперед, бултыхаясь в воде. Тело стискивает спазмом, и ноги дергаются, не находя под собой опоры, оглушительно стучит в груди сердце. Она хватается за оконную раму, царапая ладонь о стекло. Ей хочется жить.

Не помня себя, она попыталась рвануть в сторону. Тело, скованное липким ужасом, не послушалось и в висках оглушительно застучала кровь. Она застыла, чувствуя затылком саднящую боль, и истерзанные растрепанные пряди спали ей темной паклей на лоб.

Кусты лощины трепещут. Он выходит на тропку, мягким, привычным жестом поднимает затянутую в кожаную перчатку руку, приказывая отступить. Тихая поступь разведчиков оглашает их отход, и лес снова мрет в оглушающей тишине. Нетронутый зарей лес дергается серой дымкой, и он смотрит на нее, только на нее. Ее стальные, как меч друга, глаза видят его в ореоле стылого ужаса — ее дыхание спирает, она кусает губы, замирая, точно отправленный на убой скот. Сползают по плечу его золотые волосы, обнажая гипсовую, бархатистую шею. Мелькает в его твердом взгляде узнавание, будто крохотный всполох огня.

— Á tulë sinomenna,^[1]— он зашептал ласково, опускаясь на колени перед ней — как перед зашуганным ребенком. Протянул руку, другой пряча окровавленный меч в траве. Напряжённый взгляд жутких, почти фосфоресцирующих глаз остановился на ее обвисших по бокам руках, прижигая к стволу, и она задохнулась, не в силах больше пошевелиться.

Спасительное забытье не приходило. В серо-голубых сияющих глазах ей чудилась близкая смерть. И она не готова была ей поддаться.

В мокрой от росы траве скользил меж ее пальцев огрубелый пористый камень. Он не замечал движения ее рук, не в силах отвести взор от лица. Глаза в глаза. Ее руки дрожали, сжимая кровоточащими пальцами острые углы. Она встрепенулась, как раненый зверь, всеми силами вырывающийся из сомкнувшихся челюстей хищника, с хриплым рыком вскинула руку. И он вздрогнул, инстинктивно увернулся. Дернул головой, точно острый воротник мужского камзола резанул горло. Взгляд его заторможенно отыскал брошенный камень в траве, заставляя сделать вдох. Он взглянул ей вслед.

Будто впервые испытал нечто давно забытое.

Эта девушка…

Уже не понимая, что делает, она рванула на четвереньках через грязь и кусты. Сзади в ее спину врезался гортанный и отчаянный возглас. Мужчина, помедлив всего мгновение, припустился за ней. Во встревоженных голубых глазах мелькнуло хрупкое узнавание и что-то еще, совсем ему непривычное.

Он помнил ее. Лелеял сдернутый дымкой образ в обрывках воспоминаний, бережно вынашивал в сердце восхищение. В сотканных из образов обломках ломаясь, разбиваясь и собираясь вновь, точно возрождаясь из пепла, восстал ее призрачный лик.

***

— Вы совсем обезумели!

Она грозно кричит, вылетая из залы Совета. Хлопает за ней изукрашенная позолотой дверь, взметается испещренный остролистыми колокольчиками вербейника плащ. Торопливо звенят по мраморному полу сапоги, звучным эхом разбиваясь о белоснежные стены.

— Стой! — он бежит за ней, вырываясь из душной сети десятков глаз, догоняет на распутье. Сердце его дрожит и плавится, он крепко держит ее за плечо, — Постой, не беги… безумная! Собралась ступить в самое пекло?!

Она рычит, срывая с плеча его руку. Смотрит с презрением, беспокойством и… горечью. Коридор наполнен глухой тишиной и болезненно-сладким привкусом воспоминаний. Только они вдвоем. Лазурная высь и сталь. Ослепительное золото и горящее серебро.

«В этих стенах они проводили дни. В этих коридорах он впервые вел ее к королю».

Ночь за окном гремит жаром, трескается. Они молчат, смотрят друг на друга с волнением, страхом. Ее глаза блестят решительной ненавистью, вбирая в себя отсветы алого огня у подножия стен. Город захлестывает душная хмарь. Город…

«От этих стен вскоре останется только пепел».

— Предлагаешь мне бросить город? — она хрипит, задыхаясь собственной яростью, сжимает до побеления кулаки, — Сокровища! Они остаются ради поганых золотых монет! Проклятье…

«Здесь ее дом».

Он находит ее запястье, очерчивая большим пальцем выпуклые вены под бледной кожей. Успокаивающе, но решительно шепчет одно единственное слово:

— Прошу.

И ее ярость будто рушится, тает призрачным инеем от его полных нежности слов. Ее сердце мрет. Она не может найти в себе силы противостоять его тихим мольбам, и рвется в ее душе что-то хрупкое, падает тяжким обухом вниз.

— Уноси сам — не уйду, — другая ее рука упрямо хватает его за камзол, сжимая нежную зелень ворота, — не смогу снова тебя потерять… Лучше сама сгину.

Рваный шепот с ее губ заставляет его застыть и изогнуть в удивлении бровь.

— Снова?

Стены города трескаются, как яичная скорлупа. Глухо валятся доски и обломки белого камня, падают в груды валунов пестрые ткани знамен. Разбитые сильным ударом чешуйчатых лап тела лежат рядом — переломанные темные фигуры с вывернутыми шеями в густоте багряного боярышника. Белые башни окрашивает кровь.

***

Он припал к дереву, хватая губами воздух. Сипло, обреченно вздохнул, царапая кору пальцами.

Невозможно… это все до безумия невыносимо.

Чужие голоса, шепот леса, ее до тошноты громкое барахтанье в низкой поросли кустов — все слилось в единую палитру и пустилось в хаотичный пляс. Все, что до этого момента оставалось в прошлом, всколыхнулось наружу и плеснулось жаром в грудь. Превратилось в ничтожное, пустое.

Существовало ли оно вообще?

— Ты переутомился друг мой, — размеренный голос мужчины просачивается сквозь карусель мелькающих картинок, и он отстраняется, делая неуверенный шаг вперед, — такого быть не могло…

Не могло? Чужая жалость окатила его ледяной водой, заставляя упрямо идти дальше. Голову точно пронзили сотни раскаленных игл, и он завыл, — в реальности или же во сне? — стягивая волосы у виска в кулак. Поднес пальцы к лицу, провел — с удивлением и обреченным принятием растирая в лучах зачинающегося рассвета алые капли.

Переутомился? Он должно быть обезумел.

Если бы он только мог прекратить эту вечную пытку, он бы уже давно…

Он смотрит на тела, с горьким ужасом сглатывая в горле слюну. Темно-красная кровь застилает глаза, и мир вокруг дрожит и качается. Слышен визгливый стон и плачь. Мимо, едва его не задев, проносится воин, и тихий вздох рвет его грудь. Мужская ладонь сжимает меч крепче. Скупым жестом стирает со лба пот, стягивает с головы шлем, и его волосы рассыпаются чистым золотом по плечам и спине. Под ногами клубится дым. Он судорожно оглядывается, подбирая с брусчатки спавшую голубую ленту. Сжимает ее в руках с бережной нежностью, поднося в беззвучной мольбе к губам.

«Позволь мне… — она тянется к его прядям, проводя кончиками пальцев по его вискам и уху. Нежная голубизна струится меж его волос, и он откидывает голову, позволяя девичьим пальцам ловко стянуть пряди в косу.»

Он делает шаг. На губах эфемерная горечь пламени, мягкий атлас синего шелка, едкая соль утерянной любви. Ему нестерпимо хочется вдохнуть ночную пустоту. Еще шаг. Второй — пальцы сжимаются в кулак, кружится, вертится что-то тяжелое и вязкое. Мелькает перед глазами окропленный кровью серебряный локон. Третий — тянется к ней сведенными судорогой пальцами, желая схватить мгновение за воротник. Ночь вокруг пышет прохладой, и он видит, как она бросается к обрыву.

Она бежит по улицам, истерично смеясь, с мрачным остервенением сжимая эфес меча. Сильная. Гордая. Пламенная. Улицы пахнут жизнью — отчаянным возгласом армий, духотой взмокших тел. Улицы пахнут смертью — удушливой кровью и огнем, рваными стонами и хрипами. Чернеют, обугливаются белоснежные стены, падают на пол ошметками пепла некогда живые цветы. Площадь, привыкшая к детскому смеху и веселой болтовне толпы, устлана вражьими трупами и паутинкой вязкой крови меж камней.

— Назад! Проклятье! — он рычит, вонзая лезвие меча в орочью глотку по самый эфес, резким движением дробит хлюпающую гортань, — Отступаем!

С восточной части города их оттесняли в центр, зажимая в тиски будто мерзких, грязных паразитов — тех же крыс, что гоняют облезлой метлой в тавернах людей. Сколько его воинов полегло здесь, он не знал — чувствовал, что чудовищно много: золотые доспехи уже слились пред глазами в бескрайнее море искаженных тел.

И он в этом виновен.

Грубо выругавшись, он крепко сжимает зубы, узнавая в павших телах знакомые, перекошенные ужасом лица. Сожалеть о решениях времени нет. Мертвым больше нет дела. Нужно помочь тем, кто еще жадно вдыхал в легкие жизнь.

И спастись самому.

Ему есть, куда возвращаться.

— Мне нужно сказать тебе… — он обрывисто шепчет, взволнованно удерживая ее руку кончиками пальцев, точно крылья улетающей бабочки. Ему чудится, что если он сожмет чуть сильнее, ее крылья оборвутся и истают пеплом; если отпустит — она тотчас упорхнет, оставляя его в пустоте, — прошу, позволь…

Она оборачивается к нему с мелькнувшим в глазах страхом и нерешительностью, чтобы настойчиво отрезать все его мольбы:

— Скажешь после битвы, когда вернешься живым.

«Жестокая, — думает он, глядя на нее с разрывающимся сердцем и мягкой, доверчивой любовью, — но оттого сияет лишь ярче».

«Я вернусь к тебе»

Он замечает ее посреди воплощенного кошмара. На обугленных плитах торговой площади среди крошева растерзанных стен и лавочной^[2] утвари в самой гуще схватки мелькнул мягкий жемчуг ее волос. Он замечает, как она, красная и взмокшая от бега, несется по брусчатке, высоко вскидывая ноги, и лик ее подсвечен восходящим солнцем, точно пламя свечи.

Из рассечённой брови капает кровь. Тяжело дыша, он всаживает в орков сталь, пытаясь пробраться ближе. Пестрящая разноцветьем толпа хлынет на него со всех сторон, и повсюду гудит, вопит и кричит, захлебываясь яростью, множество искаженных голосов. Он едва успевает отскочить, когда угол дома разбивается мощным взмахом хвоста, и каменные обломки срезают ряды армий, сопровождаемые гортанным ревом дракона.

«Я вернусь…»

Его сердце пропускает удар. Гнойно-желтоватые глаза дракона находят ее в толпе. Долго смотрит в блестящую желтизну ее искрящаяся сталь, и разгорается вулканическим жаром чешуйчатая глотка. Он не замечает, как кричит, глядя распахнутыми в ужасе глазами на подступающий к ней жар смерти.

«…но вернись и ты»

Точно играющийся кот, дракон спрыгивает вниз, подминая под толстыми лапами позолоту эльфийских доспехов. Уже не понимая, что делает, он рвется сквозь вопящую толпу, отчаянно рубя мешающихся орков как спутанные у прохода лианы, слышит чавкающий звук сминаемых тел. Что-то горячее и вязкое брызгает в лицо, и сохнет в его горле застрявший крик.

Дракон раскрывает клокочущую пламенем пасть.

Время для него густеет, застывает переплетеньем нитей на гобелене, и затянутое рассветом небо будто взрывается сотней сияющих звезд. Он замирает. Пространство ослепляет его голубоватой вспышкой. Плавится, стекая по невидимому куполу, драконий огонь. Он не может вздохнуть. Очарованный и растерянный, смотрит на опадающие белые искры, и сияющее марево окутывает его теплотой. Он делает вдох. Что-то булькает, шипит и с треском ломается по ту сторону расплавленного стекла.

Она стоит на раскиданных камнях, вытягивая объятую пламенем ладонь к небу. Охваченная солнечными лучами, измазанная кровью и грязью, она кажется ему сошедшим Эру во плоти. И он смотрит на нее, как на солнце, не в силах отвести взгляд от ее объятой густой энергией фигуры. А вокруг агония. Кровавые ошметки испепеленных тел, тошнотворный запах горелой плоти. Смерть. И жизнь. Солнце искрится на горизонте, сочась сквозь ошметки стен, и темная туша дракона визжит истошным хтоническим ревом, мечась на изодранной улочке.

Смотрел ли он на кого-то раньше так же, как смотрит на нее? Он был уверен, что нет.

— Бесстыдная ящерица, — от ее хриплого, исполненного безумной ярости голоса, хочется припасть на колени в беззвучной мольбе. Ее тон тих и размерен, но разносится вокруг звучным ударом колокола в вымершей земле, — ты зашел не на ту территорию. Это мой город.

Он смотрит на нее, точно потерянный ребенок, не в силах отвести взгляд. Какофония звуков и криков сливается для него в гулкий фон. Он стоит, затаив дыхание, всего мгновение — но и его хватает, чтобы запечатлеть ее образ в памяти на долгие века.

«Запомни меня, — девичьи ладони требовательно обхватывают его лицо, сжимая челюсть с такой отчаянной силой, точно стремятся размозжить мозг, и жар ее дыхания опаляет его ресницы, — запомни».

Он не смог бы забыть, даже если бы того пожелал.

***

Она собрала в себе силы, чтобы побежать, и на последнем издыхании бросилась к шелестящей рядом реке. Вывернутый, изломанный обрыв встретил ее лживым обещанием безопасности, скрываясь за густой лощиной, и ее ноги уже скользнули по влажной траве. Он вдруг неожиданно по-детски испугался, что она упадет.

Сердце его пропустило удар, и он рванул вперед, успев среагировать за мгновение до того, как ее хрупкое тело покачнулось, не находя под ногами опоры. Она закричала, утянутая назад за воротник. Рухнула прямо в его объятия, без особого труда развернутая к нему лицом.

Он стоял и держал ее, будто она все еще могла сорваться, надрывно гладил ее мозолистыми пальцами по черным спутанным волосам, что-то шепча ей в макушку. И она обмякла, растеряв всякую силу. Ей оставалось только смириться и терпеть, молясь, чтобы все непременно закончилось.