Подражатель

Я обещал, что смогу вернуть его. И я не смог. Думаю, его рассудок окончательно и бесповоротно утерян. Я прошу прощения за то, что не справился. Я прошу прощения за то, что я выжил.

— Вы испытываете сожаление после того, что сделали?

Врач нервно постучал по поверхности медицинского планшета карандашом, переведя взгляд выше – на своего собеседника. Неустанно задавать этот вопрос из раза в раз, пока пациент расположен к диалогу – адская пытка, с учётом того, что уже заранее знаешь ответ. Он эхом звучит в голове, мыслях, витает в воздухе напряжённой недосказанностью.

— Едва ли я способен на такое, доктор.

Сидящий напротив оскалил ряды заострённых жёлтых зубов в кривой усмешке, старательно заламывая скованные наручниками руки и с нездоровым блеском в двухцветных глазах поглядывал на руки самого врача, что чувствовал себя некомфортно и лишь на понимании сути этих «знаков внимания» научил себя не реагировать на провокации и не провоцировать в ответ.

Саенс вздохнул, с долей тоски в выражении лица снял очки, словно снимая невидимую маску выдержки и профессионализма, прикрывая устало глаза. Ему уже откровенно надоело. Надоело каждый раз вспоминать то, что перед ним сидит не простой пациент – его давний друг, и он обещал одному человеку, что сможет вернуть его здравомыслие, если есть такая возможность. Как жаль, что этот человек уже мёртв. Как жаль, что это была его последняя воля. Если бы он только раньше! Если бы он только мог помочь! Если бы...

— Эррор. Ты помнишь, что с тобой произошло?

Он открыл глаза и хмуро вгляделся в смуглого парня, чьи чёрные волосы то и дело перебивались выцветшей краской синего и красного оттенков, спадая по тонким плечам и в некоторых местах грубо обрываясь – последствия неоднократной больничной стрижки, которую не помешало бы провести вновь. Складывалось впечатление, что Эррор побелел и посерел, стал прозрачным в этой больничной рубахе, находясь в этом месте уже не первый год. Точно можно было утверждать лишь одно – он значительно исхудал.

Кажется, возможностей нет. Не стоит обманываться этим резким осознанным взглядом напротив. Эррор всегда искал возможности улизнуть. Найти уловку, обмануть, манипулировать – и каждый раз играл так правдоподобно, что в итоге ему перестали верить, а новеньких так вообще на пушечный выстрел не подпускали. Работающих с номером четыре отдельно инструктировали по поводу того, что и как нужно и нельзя говорить или делать, чему верить не стоит, а на что лучше обратить внимание и сообщать немедленно. Даже не покинув территории психбольницы, да что там – своей комнаты, Эррор умудрился убить четверо человек, двум из которых переломал шею голыми руками. Поочерёдно. С тех пор на руках и ногах его покоятся ограничители, значительно, если не полностью, ограничивающие мобильность пациента, которого корректнее будет обозвать преступником, маньяком и серийным убийцей, место которому, закономерно – в тюрьме.

Увы, суд признал Эррора невменяемым и поместил на принудительное лечение, что, ожидаемо – не давало сколько ни будь приемлемых результатов. Эррор играл. Опять обманывал и хитрил. И единственным, кого Эррор не трогал и даже слушался был Саенс, поэтому всю нагрузку и ответственность за этого непростого пациента взвалили на его шаткие нервы и дрожащие плечи, резко и неожиданно, подобно грозовой буре. Врач судорожно вздохнул, опустив голову.

Лучше бы его отстранили от этого дела. Как медик он прекрасно понимает всю серьезность ситуации. Его должны были отстранить, но не было того кто мог доказать их связь, а горячный на первых парах после происшествия, шокированный, потрясённый и потерянный Саенс поклялся исполнить любую просьбу умирающего на койке друга, чьи лёгкие уже давно не могли дышать сами, а множественные повреждения тела не давали возможности нормально двигаться – лишь крепко сжимать руку и улыбаться так, как никто не умел. В последний раз, незадолго до смерти, Инк выглядел умиротворённо. По настоящему, а не фальшиво, как было до этого. Саенс знал, что Инк сидит на таблетках. Саенс впервые был испуган и рад тому, что себе на уме художник справляется без «заменителей жизни». Инк знал, что ему осталось недолго и принял это с улыбкой на украшенном родимым пятном лице.

— Сааайн. – Врач невольно вздрогнул, возвращаясь из омута воспомниний и мысленно чертыхнувшись на себя самого. Его голубые глаза, казалось, потускнели, став стеклянными – словно кукольными, когда память отозвалась в душе болезненной резью и иголками под кожей. Эррор улыбнулся, столкнувшись своим спокойным взгядом с его недоверчивым и испуганным, с поджатыми в напряжении губами. На тёмном лице играла расслабленная усмешка. Эррор вообще всегда чувствует себя хозяином положения. В любой ситуации. И он способен говорить убедительно, так, что ему верят. – Они называли тебя так, верно?

Неспешно качнувшись из стороны в сторону, насколько позволяли приковывающие к кушетке цепи, номер четыре прикрыл глаза, начиная мычать незатейливую жуткую мелодию, выглядя при этом максимально расслаблено, спокойно, мирно и безобидно, если бы не дёргающиеся от вырывающегося наружу смеха уголки рта.

Ручка выпала из дрогнувших рук Саенса и укатилась, но тот не проводил предмет хоть сколько-нибудь значимым взглядом. Кто эти... «они?». Подсознание прекрасно знало ответ на этот вопрос. Во рту пересохло, а в горле у светловолосого встал тошнотворный ком, когда он наконец медленно, словно находясь в трансе, наклонился к ручке, приблизившись на опасное, недопустимо близкое расстояние к Эррору и не замечая на себе пристального хищного взгляда.

Те ребята из научной группы. Ещё с тех времён, когда Саенс заканчивал. Ещё с тех времён, когда с Эррором все было в порядке. В порядке? С ним всегда всё было не в порядке. И ему прощали это. На это закрывали глаза. Все. Врачи, сокурсники, немногие родственники и друзья. Все верили ему, несмотря на то, кем он был и что делал. «Он просто "Ошибка" и называет других аномалиями». Высокомерный, надменный, резкий и до иррационального пугающий. «Подумаешь социафоб и немного мизантроп – посмотрите, вон, на Даста! Чем хуже?» Эррор любит чужое внимание. Любит быть в его центре. Любит плести интриги и играть в игры. Он азартен, не способный контролировать себя и своё собственное тело. И не смотря на ряд проблем со здоровьем он мог дать фору любому из учеников, как в знаниях, так и в драке. Но где теперь люди, так рьяно защищавшие его? Большая их часть жестоко убита, остальные доведены им же до безумия пытками. Страшными пытками.

Эррор не мог сломать ему шею голыми руками прямо сейчас, но запросто мог прокусить кожу на молочного цвета шее, нанеся рану столь критическую, что никто и не успел бы сделать хоть что-нибудь для спасения чужой жизни. Эррор усмехнулся своим мыслям, упиваясь нахлынувшими на врача чувствами и воспоминаниями, наблюдая весь этот спектр эмоций на его лице и стремясь запомнить как можно больше, словно они с белокурым видятся в последний раз. Вполне возможно, что эти слова станут пророческими – он медленно но верно теряет зрение, и становится слепым в его перспективы никак ни входило. По крайней мере, пока он жив, он постарается запомнить многое, если не всё.

Кто бы мог подумать, что нелюдимый школьный задира скрывает в себе нечто большее? Эррор пожалуй, был неплохим гитаристом, пускай и имел совершенно немелодичный голос. Он любил связывать своих жертв леской. Обязательно синего или голубого цвета. Обязательно наматывая её на свои пальцы, а иногда даже вшивая эти "нити" себе под кожу. Он любил оставлять их в пустой белой комнате – изолированная, полностью белая и звуконепроницаемая, она сводила находящихся в ней с ума. А ещё он любил вязать. Делать кукол. И в его коллекции часто замечали больно уж странных кукол, похожих на портреты тех, кто пропал без вести. Куклы... куклы были его трофеями. Он вшивал в них части тела своих жертв, предварительно сжигая их до трухи, смешивая наполнитель с пылью. В его доме было найдено в общей сложности больше сотни кукол. Это было ужасно. Это было трагично и в высшей степени шокирующе.

— Они не простят тебе того, что ты делаешь. – Прошелестели хриплым шёпотом аккурат в ухо светловолосого. Саенс дёрнулся, рывком назад, в сопровождении самовольного хмыка своего заклятого пациента. – Ты ничуть не изменяешь себе.

На чужом лице Саенс с опустошением наблюдал мерзкую слащавую улыбку, а в чужих глазах видел горящее безумием восхищение, что ужасало его ещё больше.

— Именно поэтому ты всё ещё жив.

Взгляд и тон темноволосого изменились на более уверенный, колкий и снисходительный, не меняя между тем читаемой радостной интонации. Казалось, Эррор рад видеть у себя знакомые лица, за всё то время, что он провёл в молчаливом одиночестве. Персоналу запрещено разговаривать с ним под любым из возможных предлогов, зато желательно запомнить и записать слова пациета по завершинии контакта. В крайнем же случае вызывать санитаров или охрану. Саенс моргнул в недоумении, пока всё его существо скручивалось, выворачивались внутри, а волосы на голове становились дыбом. Эррор смотрел на него так, словно тот по сравнению с ним являлся ничем – буквально неразумным, глупым дитём, если не примитивным одноклеточным.

— Ну же, очкарик, что за выражение лица? Думай. – Номер четыре фыркнул. А Саенс гадал – с чего такое обожание в чужих гипнотизирующих глазах и откуда такой ласковый тон, порывающий доверять и безоговорочно воспринимать за правду любые мысли им озвученные? – Ду-май, своей умной головой.

Саенс сморгнул неясное наваждение, одёрнув в нервозности подол халата. Ему противно. Это прозвище напоминало ему о тех днях, когда Эррор травил его. Садился перед ним на корточки и фыркал, называя «очередной аномалией». Это было... давно. Словно и не было никогда, и это лишь больная фантазия светловолосого. Но нет. Он отчётливо помнит, как резко изменилось к нему отношение Эррора и как тот стал ему помогать и даже... защищать? Своими, странными методами, но было глупо не понимать этого. Эррор тогда стал более мил и не столь агрессивен по отношению к нему, пусть и оставался по прежнему обжигающе холоден и колюч.

А потом стали пропадать его... их общие друзья. Сначала мелочь – девушка с параллели, оказывающая ему знаки внимания, потом постепенно, почти незаметно, круг его общения свёлся к нулю, вернее к тому, кто поспособствовал пропаже всех этих людей – к Эррору. Когда всё стало понятно – было уже поздно. Пожалуй, ошибка всегда был неплох в том, чтобы убирать за собой следы.

— Ты отвратителен, Эррор. – Саенс злобно зашипел, из последних сил стремясь вернуть себе утраченное чувство контроля. Да, Эррор жесток, мерзок и до одури эгоистичен, и он действительно способен контролировать положение, находясь рядом с попавшим под его влияние человеком, но именно поэтому Саенс находится здесь, сейчас, пытаясь вывести Эррора на сколько-нибудь весомое доказательство его вменяемости. Номер четыре рассмеялся, но продлилось это недолго. Ровно до тех пор, пока рывком Саенс не поднялся с места, горящими глазами пересекаясь с коварным прищуром и добродушной усмешкой напротив сидящего, скованного, совершенно безопасного для него сейчас темноволосого. – Ненавижу.

Закусив губу, Эррор прикрыл глаза, промычав. Эти слова, сказанные дрожащим от злобы шёпотом приводили его в восторг. А ведь он даже не навредил ему, несмотря на многократную возможность. Так наивно реагировать на его провокации умел только он.

Саенса передёрнуло, когда он осознал свою ошибку. Сцепив до скрежета зубы он развернулся на пятках в направлении выхода, твердо решив, что больше никогда не ступит на порог этого кабинета, порог этой псих больницы и одной конкретной палаты. Палаты номера четыре. «Я... Я просто не справлюсь. У меня нет шансов» – признавал своё поражение врач, словно бы пытаясь оправдаться. «Эррора уже не спасти» – бесполезно пытаться, если корень проблемы оказался очень даже близко – считай в собственном отражении.

— Тебе всё равно никуда не деться от этого, Сайн. – Саенс с удивлением обнаружил, что, как мальчишка, замерев у двери, плачет, провожаемый в спину насмешливым голосом бывшего друга, а ныне – своего самого страшного кошмара, тянущего его камнем на шее в омуты прошлого, и повесившего на него оковы нескончаемой вины. – Тебе понравится. Ты увидишь меня в его отражении.

Уверял, весело щебеча, Эррор. Повернутый спиной, врач нахмурился, пытаясь найти смысл в чужих словах. Не найдя такового, он сжал подрагивающие ни то от страха, ни то от напряжения руки в кулаки, до побелевших костяшек и отрезвляющей ощутимой боли.

— Ты всегда будешь помнить обо мне, ха-хах! Все будут помнить! ЭТО НИКОГДА НЕ ЗАКОНЧИТСЯ!

Эррор вновь звучно рассмеялся, послышалось звучное бренчание металла, но Саенс уже не слушал, закрывая дверь кабинета, где продолжал упиваться безумием его, теперь уже – бывший, пациент. Он прямо сейчас идёт к кабинету начальника и пишет заявление об уходе. И остаточные дни своей работы он не будет проводить с Эррором ни при каких обстоятельствах: будет сидеть в другом крыле и возится с зелёными сотрудниками. Знающие будут лишь мешать, бросая ему непрошенные жалость и сочувствие, задавая неудобные вопросы и стремясь утешить. Ему не нужно утешение. Ему нужен покой. Покой и отсутствие рядом Эррора.

Но всё же не покидал Саенса волнительный вопрос: до сих пор не нашли одного из близких друзей Эррора – Блуберри. Ни останков, ни праха, ни куклы, ни какого-либо трофея, что было для Эррора нехарактерным и незавершённым действием. А в заголовках газет тем временем всё чаще появлялись новости о пропаже людей.

Блуберри, пожалуй, был самым добрым и отважным человеком, которого Саенс знал. Умел добиваться своего, ценил людей и время, не любил распыляться на лесть, пускай и вел себя излишне театрально – то была показушность, не выходящая за рамки приличия, и поэтому её приравнивали скорее к милой особенности. Саенс прекрасно знал, видел за маской вечно оптимистичного и несколько наивного парня личность, выбравшую путь меньшего сопротивления с чужой стороны и умело пользующуюся преимуществами созданного вокруг себя образа. А ведь Блуберри и раньше подвергался давлению со стороны Эррора, что оставило на нём некоторый неизгладимый след. Но даже Дрим не смог держатся на своём позитиве так долго и в конце концов погиб. Вспоминая наполненные чистой ненавистью глаза его старшего брата, когда Саенс сообщил ему о своем новом пациенте несколько лет спустя… о, Саенс впечатлился и был более чем уверен – его возненавидели на всю оставшуюся жизнь, на равные с самим преступником. Просто потому, что тот лечил его. А Блу... наверняка уже мёртв. Саенс уже успел смирится с этим, как и с каждым, кого признали мёртвым, погибшим от рук темноволосого. «А ведь когда-то они все были друзьями». Было невыносимо больно смотреть в глаза родственникам умерших, что на суде, что после него. Было время, когда Саенс хотел умереть. Умереть тогда, вместе со своими друзьями. Просто потому, что счёл это более правильным. И он пытался избавится от этого чувства, но оно снова возвращало его на порог палаты пациента номер четыре... И всё начиналось заново.

Коридор незаметно кончился, доставив мрачного как ночь врача аккурат к кабинету начальника. На стуле возле входа сидел пожилой мужчина, читающий свежий выпуск новостей. На первых страницах вновь мелькают пропавшие люди и неопознанные трупы. «Говорят, что у Эррора появился подражатель» – Саенс тряхнул головой в отрицании и недовольно цыкнул. «Нет. Быть такого не может. Никогда в жизни» – и с ним тоже так продолжаться тоже больше не может. Пора прекращать.

— Прости меня, Инк.

Негромко пробормотал под нос светловолосый, словно бы мог тем самым действительно облегчить и половину вины. «Это выше моих сил». Несколько уверенных стуков в дверь. Отчётливое, пускай и приглушённое дверью «войдите» и, собравшись духом, Саенс открывает дверь.