Тюрьма

Дергаемся обреченными путниками в бескрайней трясине, увязая все сильнее. Но не раз и не два, вытянув все жилы, умудряемся-таки выбраться, вылезти, вытянуться на несколько сантиметров. И глотаем воздух, жадно, до горящих легких, будто и не замечая, как еще на десяток оказались утянуты вниз, на самое дно.

Передохнем, родная, вдохнем еще разок — хотя бы глоток — и барахтаться дальше. Горячие пальцы ласково касаются подживающей раны на становящемся человечьим ухе. Ох, и нежны прикосновения твои, и губы, как мед, сладки.

Запах леса — совсем рядом — забирается в ноздри, шелест листьев доносится сквозь топот лошадиных копыт и их сбившееся дыхание. «Заедем перед возвращением на тот пруд, утиный» — губами шевелишь, как заговариваешь. И поездка эта не отдых тебе — так, мечтишка, не мечта даже, о побеге. Но улыбаешься краешком губ, и я улыбку твою мимолетную, как зеркало, вылавливаю, отражая. И не триумф это наш с тобой — всего лишь победишка, но на день, на полдня, на несколько часов суметь возвращения избегнуть, мира избегнуть, значит, суметь не сдаться ему полностью. Суметь не проиграть. И, может быть, в чем-то выиграть.

Лошади привычно фыркают раздраженно, чувствуя во мне зверя, пока я плавно под уздцы веду их вниз по скользкому берегу. Каждый шаг до княжьих палат как вызов. И никогда уже не вглядеться отныне спокойно в тени под пышными лесными кронами — волк беспокойно дернет хвостом, напряжется, как перед броском. А дорога широка, петляет аж до самого края света, где сжирает его, свет этот, своими челюстями темень границ кощеевых.

Вскидываешься вся навстречу воде и запаху ряски и тины — птица, русалка, не княжья степенная дочь — трепещет подол, ноги белые оголяя. И стремятся из кос волосы твои, и глаза, как омут, топят в себе и манят. Лошади брыкаются недовольно, головы задирают, но, крепко привязанные у воды, со временем умолкают. Ласково треплю по украшенной лентами гриве, за яблоком тянусь сладким к холщовой сумке. Лезу внутрь, и здесь запах твой. И в волосах, и в воздухе, и на ткани рубахи. И привычный, родной вроде, но въелся — не вытравишь. И сама ты, как запах твой, подкрадешься, впитаешься, к каждой безделице уцепишься. Куда-то, может, и не забралась еще, но в мне поселилась накрепко.

Торопишься к воде, босая, черевички слетают, отброшенные в траву. В холодных взметнувшихся каплях — жажда и предвкушение. Лебедиными крыльями разлетится тонкая шаль, и выпросится на миг моя у тебя свобода: отпустишь ненадолго, сама вырвавшись птицею в синее пятно неба из силков ответственности и долга.

Вдохну сладкий воздух: сосновые иголки, камыш, влажная глина, глаза закрою — ровно на одно мгновение для свободы. Ведь ласки твои тоже трясина без права противиться, хоть и сладкой периной кажутся. Мухой бейся, а паутину рук твоих не порвать никак. Одно мгновение — несколько жадных вдохов. Одно лишь на долгие, долгие часы, может, дни даже. Вольным зверем втяну воздух жадным носом один раз, другой, а на третий ты обо мне вспомнишь. Оглянешься на меня, руки свои тонкие — деревце молодое — протянешь, взглянешь глазами русалочьими. Ох, и манящи взгляды твои, и поцелуи огня жарче.

Несколько шажков до воды прохожу, как до кощеева царства мрачного версты долгие: трудно, тяжело, словно сил на пределе. Приблизиться к тебе, как над костром прыгнуть высоким и не изжариться. Но губы твои шевелятся, как заговаривают: так и надо, ступай сюда, так и нужно. И даже камыш вокруг пригибается, показывает, чтоб и я соглашался. Один лишь ветер в кронах свирепо взметает вихры, возмущенно толкает в грудь — не приближайся. Пустое, друже. Я теперь верная собака на поводке, на красной шелковой ленточке.

И с одной стороны долг неоплатный, а с другой узором любовь моя к тебе бесполезная. И сама ведь все лучше меня знала, но не сдержалась: из чего плела, в том сама и запуталась, и вышла лента, меня державшая, стали любой прочнее.

Ластишься кошкой, на грудь лезешь, тесней и ближе. И тут же вспоминаешь о долге, о статусе, и я не друг, и я немил и лишь слуга будто. А и ложь твоя мне в горло ядом льется-стекает, и клятвы твои, как и слова, двуличные.

Просила вернуться — как не возвращаться приказывала. И слова радости при встрече, словно в отвлечь попытке на меня высыпала. И сверкал амулет чудной в ладони беспощадной, и не позволила мне ослушаться, предавать вынуждая. И блестели слезы в глазах твоих, а губы все равно шептали, опутывая.

И удавкой мне сжала горло любовь моя к тебе, став неволею.

И понимала ведь, что не откажу, на свое рассчитывала. Пауком словами оплетала, безбожно меня в предательство сталкивая. Тяжело было колыхаться одинокой травиночкой на ветру, а поводок на шею накинула и не одна стала. Пляшут тонкие пальцы в воздухе, знаки вырисовывая, магию выплетая. Волшба твоя ведь тоже тебе тюрьма.

Выйдет мое-твое мгновение, выйдет из груди воздух свободный, махнешь, пора, мол. Возьму ладонь твою холодную в свою, вернусь в город княжий не-победителем — вязнуть дальше. Глупые фигурки на карте, шагаем, как нам велят — ты, я да Ваня.

Отдохни, родная и недоступная княжья дочка, выдохни, накинь опять на плечи овечью шкуру свою, жена-волчица, чтоб им глядеться и чужую в тебе не видеть. Отдохни свое, пока еще есть время. Изматывает это — трепыхаться в зыбком болоте, каждое движение на мне раной на ране сходится, и боль эту, сколько ни перекидывайся в зверя, уже не вылечишь.

А тебе нравятся зубы мои острые, да шкура густая, серая. И когда лбом лезу то ли под ладонь твою нежную, то ли под шелк поводка в руках ласковых. Брызги над водой разлетаются, пока объятием из воды напоследок тебя вытаскиваю.

Хохочешь.

Верность тоже тюрьма для душ.