У Погасшего жесткие руки: все в рубцах, ссадинах, ранах старых, давно побелевших и превратившихся в шрамы, и новых, едва успевших покрыться бугристой коркой. Некоторые сочились сукровицей и блестели в свете золотистой благодати. На угольно-серой коже все это выделяется как проплешины на старом гобелене. Морготт считает каждую отметину, — постоянно сбивается, слишком их много, — чтобы не думать о том, что эти руки сейчас обрабатывают его собственные.
Да так… бережно.
— Эта глубже всего, — бормочет — как же его звали? Фарис? Фарвал? Флаван? Да, кажется Флаван, — себе под нос, пока смоченным в терпко пахнущий раствор лоскутом ткани водит по рваным краям пореза на предплечье Морготта; порез ноет и пульсирует, не дает сосредоточиться. — Я не сдерживался.
Едкий смешок сам собой срывается с губ. Этот глупец еще и оправдывается за то, что ему было предначертано совершить и что он — не совершил. Морготт отворачивается, вглядываясь в накрывающую королевскую столицу ночь; звезды уже загораются на черном бархате, маленькие белые точки, скрывающиеся за золотыми ветвями. Из покоев королевы Древо Эрд как на ладони. Величайшая святыня, которую он, жалкий уродец в украденной короне, поклялся защищать от свихнувшихся родственников и тварей, вознамерившихся приблизиться к трону Элден.
Величайшая святыня, которая его, королевского первенца, отвергла.
Под ребрами тянет колючим, застарелым; обида на королеву-мать, на безвольного отца-консорта, на обстоятельства, заковавшие его под столицей на долгие десятилетия, в сырой, смердящей плесенью и сточными водами тюрьме; на богов, отвернувшихся только потому, что он осенен рогами и покрыт шерстью; на Погасшего, безродного ублюдка, который почему-то оказался достойнее.
Который его не прикончил, хотя должен был.
Морготт шипит, и руки над ним тут же замирают. Вот же.
— Больно? — поднимает глаза, точнее, один глаз, Погасший, который Флаван, почему Морготт вообще помнит его имя!
Тот мотает головой. Больно, но иначе. Ему здесь не место: одному из них суждено было истечь кровью на каменной площадке близ трона, так правильно, так и должно было случиться, но. Безумец-Погасший со своей странной, абсолютно непрошенной заботой сидит сейчас напротив и обрабатывает его раны, как старому товарищу, с которым бок о бок был пройден не один десяток дорог. Для чего это все?
— Я убил многих, но чужие смерти не приносят мне удовольствия, — начинает Пога… Флаван; у него низкий, глубокий голос, от него шерсть дыбится волнами и расслабляются плечи. — Путь сюда устлан трупами, я не снимаю с себя вины, но то были безумцы, давным-давно потерявшие облик. Я не тронул королеву Реналлу, потому что моя цель — не убивать, а лишь собирать руны. — Лоскут снова останавливается у края пореза; Флаван молчит какое-то время, и Морготту заранее не нравится то, что тот собирается сказать. — Если есть хоть малейший шанс не убивать тебя, я им воспользуюсь. Трон Элдена тебе не нужен.
Морготт смотрит на Флавана словно тот вдруг вогнал ему кинжал под рёбра. Да как он…
— Да что ты знаешь, — рычит он, кривясь и отдергивая руку.
Тупая боль взрывается во всем теле так ослепительно ярко, что на секунду темнеет в глазах. Он, Морготт, весь в в крови, с открытыми ранами и сломанными костями, зубами вгрызался в трон, потому что он принадлежит ему по праву, а эта жалкая тварь, которую древо Эрд выплевывает каждый раз, как только жизнь покидает ее тело, заявляет, что все было тщетно. Все, чем жил Морготт, обречено с самого начала!
— Что Погасший вроде тебя может знать о том, через что пришлось пройти этому миру, — Морготту очень хочется, чтобы с его слов капал яд, но получается устало и тускло; он побежден и, к сожалению, все еще жив.
— Я знаю лишь, что боги давно никого не слышат, — Флаван вновь тянется к рукам Морготта, но на сей раз не приводить раны в порядок, а просто, касается ладонями шерсти и… гладит..? — Мир разрушен до основания. Обратно его не собрать. Раз на меня возложена такая ноша, я не хочу своими руками уничтожать то немногое, что осталось и что получится сохранить.
Морготту хочется рассмеяться, это же бред, нет, это полнейшее безумие! Этот глупец в самом деле считал, что смог бы договориться с кем-то из семьи королевы? Со свихнувшемся Годриком, превратившемся в омерзительное чудовище? С гниющим заживо Раданом? С еретиком Рикардом? Странно, что они все пали от его рук, раз он принес их руны! Неужто несговорчивые оказались?
Морготту правда хочется рассмеяться, но вместо этого он смотрит широко открытыми глазами на Погасшего, который говорит такие наивные вещи с таким серьезным лицом. Он не шутит, не издевается — он в самом деле хочет его пощадить. И пощадить других, кто будет готов его слушать.
— Хочешь ты того или нет, но тебе придется еще проливать кровь, — Морготт опускает глаза на серую кисть, лежщую на его руке; от нее исходит такое же тепло, как от тлеющей рядом благодати.
— Я знаю.
И это все, что он говорит, а после улыбается, словно своим мыслям, и возвращается к ранам. Их на теле Морготта десятки, если не сотни — Флаван не жадничал. Тот смотрит на его сосредоточенное лицо какое-то время и вновь возвращается к Лейнделлу, который уже с головой накрыла ночь.