Море

На небе только и разговоров, что о море и о закате.

Там говорят о том, как чертовски здорово наблюдать за огромным огненным шаром,

как он тает в волнах, и еле видимый свет, словно от свечи, горит где–то в глубине.

— Спокойной ночи, Валерочка…

Интонация матери звучит вопросительно, она не уверена в том, что Валера уснул, хотя он не спит и не уснёт, скорее всего, до полуночи. Она стоит, держась рукой за дверной косяк, в длинном халате с байковой изнанкой, «особой», длинной ночной рубашке, которую она надевает примерно раз в месяц, и печально смотрит на покрытую одеялом голову. Расчёсанные, разделённые на прямой пробор волосы, ровно лежат на плечах, лицо умыто и пахнет кремом. Она вглядывается во мрак Валеркиной комнаты, а Валерке кажется, что пытается разглядеть что-то сквозь непроглядный мрак его маленькой почерневшей от горя души.

Узкая щёлка, и вместе со светом под одеяло врывается сладкий, густой, навязчивый запах крови.

— Спокойной, — отвечает он быстро, нарочито небрежно, и опускает край, пока этот запах не свёл его с ума окончательно.

Мама. Как больно. Мамочка, почему?..

Крепко сжатые челюсти, медленный вдох через рот.

Мама ещё какое-то время стоит на месте, думая, стоит ли ей подходить, а, может, не думая ни о чём, а потом до Валерки доносится лёгкая поступь — на ночь она надела носки из-за этого ходит почти неслышно даже для чуткого слуха Валерки — и в первый момент он весь обливается липким потом, решив, что она нарушила их договор и идёт к нему, чтобы поцеловать перед сном.

Но вот гаснет свет в коридоре, а шаги становятся совершенно неразличимыми. Валера с усилием вслушивается в мимолётные звуки дремотного дома и успокаивается только когда раздаётся чуть слышный скрип старой кровати в родительской спальне. Лишь после этого он может снять с головы одеяло.

Тьма обступает со всех сторон. Валера старается делать вдохи не слишком глубокие и, по возможности, ртом, но запах, которого он всеми силами старается избегать, подкрадывается к нему и дразнит чувствительные ноздри, обволакивает, облепляет слизистую и сквозь приоткрытый рот беспрепятственно заливается в лёгкие, заполняя собой до отказа.

Мама, за что?..

Ему ведь не было и тринадцати, он был совсем ребёнок, и детскость свою, безвозвратно потерянную, утраченную в пионерском лагере «Буревестник», Валерка оплакивает каждую ночь. Особенно в эти ночи. Когда он намеренно ссорится с матерью, чтобы она к нему не подходила.

Отстань от меня, я взрослый! Ну что за телячьи нежности? Отвали! Валера! Ты как разговариваешь с матерью? Я же просил, чтобы она ко мне не подходила! Хватит уже со мной нежничать, я не ребёнок!

Но ужасная правда в том, что он всё ещё тот, кем ему так хотелось бы перестать быть — ребёнок. Ребёнок, скучающий по объятьям, по нежным и тёплым материнским рукам, гладящим по голове и плечам, по поцелую на ночь в макушку, по теплоте.

Валера намеренно отвергает её, считая, что он теплоты не достоин. Он больше не человек. Ему нужно крови. Особенно когда мать начинает пахнуть ею так сладко. И он дуреет, не может думать о чём-то ещё. Дёсны немеют, рот наполняет слюна, просыпается голод и жажда, Валере плохо. Попробуй-ка переключиться на что-то другое — уроки, подготовку к контрольной, какие-то прежние увлечения — если рядом с тобой, буквально в соседней комнате ходит живой источник жизненно необходимого.

Раньше Валера не замечал, что примерно раз в месяц с матерью происходят какие-то изменения. Когда он почувствовал запах впервые — перепугался и осторожно спросил у неё, но по реакции понял, что сделал что-то недопустимое. После — неловкий и утомительный разговор с отцом, из которого Валера уяснил для себя только одно: не так-то легко ему будет терпеть, не питаясь кровью, как он наивно рассчитывал. Но Валера и предположить не мог, что с этого дня его жизнь превратится в ад.

Ему смешно и обидно. Из-за убогости и нелепости своего положения он становится нервным, озлобленным, резким, циничным, и слишком рано взрослеет, хотя в душе остаётся всё тем же маленьким и напуганным мальчиком, который не знает, как ему дальше жить, и больше всего на свете мечтает, чтобы его обняла его мама.

Мать осторожна. Она и была осторожна, ведь раньше Валера понятия не имел о таких вещах, а теперь — вдвойне. От неё тонко пахнет духами, чистым телом и чистым бельём, она никогда не оставит и крохотной точки крови на белоснежном фаянсе, но у Валеры нечеловеческий нюх. И сам Валера больше не человек. И он в состоянии уловить запах крови даже сквозь резкий тошнотворно-химический аромат туалетного освежителя.

И он приспосабливается: на несколько дней уезжает к бабушке, в дом, где успокоительно пахнет паркетным лаком и мебелью, цветами в горшках, пирогами и старостью, или проводит как можно больше времени в библиотеке, или, шатаясь по улицам в одиночестве, потому что друзья для Валерки — роскошь непозволительная, как и любые близкие отношения.

Находясь в одиночестве и покое, Валерка наивно думает, что обхитрил свою новую непрошеную природу, но понимает, как сильно ошибся, когда первого сентября оказывается в школе, наполненной девочками, девушками и женщинами всех возрастов…

Кривой четырёхугольник света прокатывается по тёмной стене и замирает. Из двора доносится утробное рычание мотора. Хлопок двери, и свет уплывает обратно. Всё затихает.

Валера смотрит на синие отблески полумрака на чёрной стене и мечтает о тёмных водах, бездонных морских пучинах.

Он закрывает глаза и под веками бьются волны солёной воды.

Мамочка, почему так больно?..

Скоро сестрёнка вырастет. Это кажется, что она маленькая, на самом деле дети быстро растут, и тогда ему будет ещё тяжелее жить в родительском доме.

Ему очень нравилась Леночка из параллельного класса, и Сергушина ему тоже очень понравилась… Но общаться с девочками он больше не может. Потому что, когда они… он делается больным. И все его мысли только об этом…

Как ему стыдно, противно и горько бывает! Как тошно от самого себя! Он же был после этого в Ялте! Ездил на море с родителями! Пытался зайти поглубже и больше не плыть. Не сопротивляться. Не бить руками. Он просто ушёл под воду, оставив над головою пласт толщиной в метр. Воздух огромными серебристыми пузырями выпрыгивал из ноздрей, и они, трепеща, поднимались к поверхности. Это было так красиво! Солнечный свет, преломляющийся в толще воды, играл на поверхности дна, на его руках, на его груди. Он совсем перестал дышать, вода заполнила лёгкие, но он всё равно стоял и смотрел, как у самого дна мельтешат крохотные рыбёшки.

Когда его извлекли, он отлично всё понимал, и стоило многих усилий не распахнуть глаза и не ответить рыдающей рядом матери, что с ним всё в порядке, он пошутил, он больше не будет, вот честно-пречестно… Тем более, что и сам уже понял — лишить себя жизни доступным способом у него вряд ли получится. А огонь… вызывал у него после лагеря дикий, животный ужас. Он даже к плите после этого подходить перестал, и свечи его пугали.

Но в какой-то момент — был у него момент перед тем, как достали — он помнил то удивительное, спокойное забытье, которое охватило весь его разум, всю его суть. Он больше не чувствовал запаха крови, и... как это было здорово! Он как будто очистился от своей новой сути, отринул её, снова став маленьким, прежним Валеркой.

Мамочка, как я скучаю…

Доктор, приёмы, беседы после попытки избавить людей от себя стали неотъемлемой частью его и без того неприятной жизни. Лекарства он не глотает — выплёвывает под подушку, в окно, унитаз, чтобы разум его оставался чист. Только разум, только холодная воля может держать в узде беснующегося зверя внутри, жаждущего человеческой крови.

И он держится. Держится. Ему тринадцать. Ему четырнадцать. За пропахшими потом и кровью днями тянутся тёмные, одинокие, словно во льду застывшие ночи. Куда бы он ни пошёл, одиночество устало плетётся за ним по пятам и дышит ему в затылок, а стоит улечься и погрузиться во тьму, сворачивается верным псом у кровати, не приближаясь. Даже с ним Валера не может почувствовать близости. Он одинок даже рядом с ожившим своим одиночеством.

Кровать — заколдованный прямоугольник — его защищает без комариного домика. К его постели никто никогда не приблизится. А уж о том, что однажды в неё кто-то ляжет, Валера и думать не смеет.

У него никогда не будет семьи, никогда не будет близкого человека и даже друга. Хотя с мальчишками проще намного. От них по крайней мере мозги не съезжают на сторону так резко, и не тошнит от удушливых волн первобытного голода.

Где-то вдали проехавший автомобиль шорохом шин напоминает о шуме моря. На грани зыбкой дремоты кровать Валеры легонько покачивается, его увлекает в сон, в котором он медленно и печально дрейфует на прямоугольном обломке тверди среди бесконечных вод.

Море шумит. Ласково, обнадёживающе. Шепчет, что всё в его жизни будет, и будет отлично, если он только опустит руку в прохладные воды, черпнёт из них, поднесёт к лицу и умоет себя. Надо только умыть. Намочить лицо. Совсем немного. Слегка.

Под иссушающим солнцепёком Валера двигается неохотно, но всё-таки тянется бледной рукой к убаюкивающей волне.

Вода тёплая, непривычная, слишком густая. Но на обломке своём он дрейфует так долго, что больше ему ничего не осталось, кроме воды, что вокруг него. Он умрёт однажды, солнце сожжёт его, и он об этом прекрасно знает, но внутри ещё трепыхается жизнь. Где-то совсем в глубине. И именно эту жизнь он пытается уберечь.

Мама, за что?..

Он вытаскивает из воды влажные пальцы, последним усилием шлёпает ими себя по лицу и распахивает глаза. Запах крови его настигает так резко и неожиданно, что в груди оживает давно застывшее сердце, Валера садится и смотрит вокруг — краснота. И в красное море крови садится жаркое и пылающее, такое же красное, как сгусток крови, солнце, выжигая своими лучами небесную синеву. Запах крови повсюду, он пропитывает Валеру до глубины, до клеточных ядер.

Он плачет во сне, кричит от ужаса и просыпается.

* * *

Снова застрял на «Вергилии», снова один. Этот сон повторяется многократно, он неотвратим, как изжога после копеечных чебуреков. Палуба в красных разводах, дождь размывает кровь. Волны с усилием бьются о борт, накреняя судёнышко. Это не Волга, самое настоящее море. Воды свинцовые, тяжеленные, холодные брызги от них летят во все стороны.

Он мечется вдоль бортов и не может найти никого, ни единой живой души. Так непривычно быть одиноким и всеми покинутым, он же всегда с командой, он — капитан. А тут теряется, как мальчишка, и снова плачет от безысходности и бессилия, от рвущей сердце тоски. Но вдруг, в последний момент под лестницей он замечает чужую спину, с ужасом и обжигающей сердце радостью узнаёт её, громко зовёт человека по имени, но за мгновение до того, как ему обернуться, Лев просыпается, резко вздохнув. Невидящим взглядом он смотрит на то, за что уцепился во сне рукой — угол не до конца задвинутого в стол ящика. Кажется, он его задвигал перед сном. Может, опять только подумал об этом, а сделать — не сделал? Не важно.

Лёва с трудом расцепляет пальцы, сдвигает узкое одеяло, спускает на пол озябшие ноги, уныло смотрит в ящик стола, не отрывая взгляда. Там, в глубине, лежит кое-что. Так, безделушка, сущая ерунда, оставленная на память одним человеком. Сложенный носовой платок. Бесценный подарок, на самом деле. И человек бесценный. Только вот где он и что с ним теперь, Лёва не знает. Он бы, наверно, давно забыл — столько лет прошло, столько воды утекло, — но забыть не даёт этот сон и то, что Валера ему сказал тогда на прощание. Не по пути нам с тобой, Хлопов, ты уж прости. И разошлись, как в море корабли.

Лёва тогда не обиделся, не держит обиды и по сей день, хотя горько по-прежнему. Ну почему же ему так горько? Что в этом Лагунове такого, что он столько лет о нём думает? Странное дело. И странный был сон какой-то. Как бы чего не случилось…

Резкий звонок будильника выводит из транса. Лев тянется, выключает и потягивается всем телом. Он делает зарядку, как каждое утро, умывается, чистит зубы, одевается и выходит к завтраку, где мама уже накрывает на стол, а отец читает газету.

— Доброе утро! — громко приветствует Лев и садится за стол.

Отцово ответное пожелание тонет в шорохе серых страниц, а мама ему широко улыбается.

— Доброе утро и приятного аппетита.

Она ставит на стол тарелку с пышущими жаром блинами и треплет Лёву по волосам. Лёва шутливо морщится, мол, ну чего ты, взрослый уже, зачёсывает пятернёй набок немного отросшую чёлку — кому-то пора к парикмахеру — и принимается завтракать. Но блины оказываются слишком горячими, Лёва решает подождать немного, а пока сварганить себе бутерброд.

Отец важно перелистывает страницу, переходя к спортивной хронике, и затихает. Лев тоже сидит, затаив дыхание. Из-за газеты высовывается рука и, забрав чашку, скрывается обратно.

— Не сладкий.

— Ой, я забыла.

Мать суетливо хватает сахарницу, а Лёва вдруг понимает, что потерял аппетит. Он через силу съедает бутерброд, пару блинов, чтобы на первых уроках совсем не скрутило от голода, запивает всё это чаем и выходит из-за стола.

Перед уходом мама ловит его в дверях, провожая в школу.

— Всё собрал? Тетради, ключи, обед? — После уроков у них тренировка, обед обязателен.

— Взял, — отвечает он машинально. Ключи у него всегда на брелоке, прицепленном к джинсам, а до всего остального ему сейчас дела нет.

— Ты чего такой кислый?

И тут его прорывает.

— Да потому что ему наплевать! — шипит он как можно тише, чтобы отец не услышал из комнаты. — Он даже слова мне не сказал! А про меня написали, между прочим, в газете!

— Это неправда, — мать подходит ближе к нему, слова её становятся ещё тише и невесомее. — Он очень тобой гордится. Ну что ты, отца не знаешь что ли?

Она накрывает ладонью его щеку, чтобы скорей затушить внезапный пожар.

Лёва и рад ей поверить, но ему так хочется хоть раз услышать эти слова от отца. Он старается быть первым именно ради отца, только ради его внимания. Маму он тоже любит. Она с ним добра и нежна, подбадривает, болеет. А отцу до него будто дела нет. Он даже на матч не пришёл. Сказал, что работы много. Работы, действительно, было полно. Но мог бы и отпроситься. Лёва бы вот отпросился.

— Ладно, — отвечает он, отворачиваясь и теряя прикосновение, ему уже стыдно за этот дурацкий всплеск, от которого, как круги по воде, теперь растекается по коридору тупая тоска. — Я пошёл, — он вздыхает и через силу заставляет себя улыбнуться. В конце концов, мама ничем его невнимание не заслужила.

Спустившись на улицу и вдохнув свежий осенний воздух, он бодро и уверенно шагает в направлении остановки, как вдруг ноги скользят на промокших после ночного дождя листьях, и он, сделав умопомрачительный кульбит, с трудом остаётся стоять на ногах. Память его на мгновение возвращает в тот сон, повторяющийся уже несколько лет — кровавая палуба, дождь и паника одиночества. Но в этот раз он там был не один. Там был Валера. Лёва узнал его спину, узнал бы из тысяч других мальчишеских спин. И узнавание это теплом разливается по груди, распирая лёгкие.

— Лев!

Он оборачивается, выдернутый из воспоминания, и видит отца.

— Не стой столбом! Видишь, автобус уходит?

Не глядя под ноги, тот ускоряет шаг и тоже едва не падает, поскользнувшись, Лев его вовремя ловит под локоть.

Отец обмякает и смотрит растерянно.

— Вот спасибо, — усмехается он. — Только упасть мне сейчас не хватало.

Сегодня у них очень важное совещание. На папе его самый строгий костюм.

Лёва теряется и едва не краснеет от его искренней благодарности. В этой заминке они пропускают автобус, так и не попытавшись его догнать. Следующий через десять минут. Времени остаётся впритык.

Убедившись, что земля под ногами больше не ездит, они осторожно идут дальше, рядом, чтобы в случае чего суметь поддержать друг друга. Лёва не помнит, когда он в последний раз стоял так близко к отцу, и пытается впитать в себя как можно больше тепла этой близости. И вдруг, как гром среди ясного неба:

— Ты молодец.

С добрый десяток секунд он пытается осознать, что ему это не послышалось, и тут же спешит поблагодарить, пока голос не задрожал.

— Мать статью вырежет, отправлю дяде Серёже.

Дядя Серёжа — отцов старший брат из Тольятти, футбольный тренер — семейная гордость, с которого папа в юности брал пример.

В носу начинает щипать, Лёва вздыхает украдкой и отворачивается, чтобы отец ничего не заметил. Пятнадцатилетний лоб, а готов расплакаться, будто школьница. Глупо. Ведь было бы от чего! Всё же отлично! Отец похвалил, Валерка приснился!..

Выйдя на твёрдый асфальт, они с отцом тут же расходятся на расстояние вытянутой руки, так Лёве намного привычнее и дышится легче, и в голову сразу сыплется вал любопытных вопросов: а, интересно, Валерка увидит его в газете? а если увидит, узнает ли? а что он подумает, что почувствует? Вот бы с ним встретиться.

В автобусе Лев всю дорогу до школы мечтает о том, как Валерка придёт к нему на игру поболеть, и, замечтавшись, едва не пропускает свою остановку.

...А Валера тем утром, увидев в газете статью, вырезает и прячет её под матрас. Он отчего-то чувствует, что больше не одинок, и во сне впервые за эти годы видит синее море и настоящий закат.