На часах пять утра. Надо бы пулей вскочить с кровати, помучить задубевшее тело разминкой, а затем поволочиться в душ; скраб, гель, кондиционер… ничего не забыть. Пропихнуть кусок пищи в глотку, запить чашкой (а то и двумя) качественного американо, застегнуть запонки и завязать на шее галстук-удавку. Идеально выглаженные стрелки на брюках, рубашка без единого намёка на складочку, по-горделивому стоячий воротничок. Поправить, зализать, смахнуть, улыбнуться в отражение. Повторить на следующий день.
Прошло ровно пятнадцать минут. Он не посмотрел на часы – посчитал. Весь цикл можно было завершить за это время, а затем перейти к новому: сесть в машину, хлопнуть дверью, повернуть рычаг зажигания, чертыхнуться. Успешный человек не теряет ни минуты.
А он прямо сейчас прожигал драгоценное время: разглядывал ресницы человека напротив. Кончики их были бесцветны, невидимы, но сейчас, залитые солнечным cветом, необыкновенно выделялись и белели, добавляя чужой физиономии гипнотической притягательности. Как будто бы неспящий мужчина под их действием вмиг обратился в тупого, безвольного мотылька, летящего на свет. Свечение казалось обволакивающим, нежным… лелеющим. В нём хотелось раствориться, рассеяться. Но он-то зна-а-л, в чём подвох. Нежный свет оборачивался жгучим пламенем при малейшем соприкосновении. Он подносил палец, как спичку, как фитиль к безобидной искорке, и тут же вспыхивал целиком. Пожар уничтожал его время, его разум, его личность.
Его жизнь.
Он не оставлял ни кусочка от привычного Айзека. Новый, безумный «Айзек» без роду, без дома, без имени и профессии бился в безумной агонии, опускался на уровень дикой псины, брызжущей нескончаемой слюной над брошенной костью, остервенело поедаемой в попытках утолить первобытный голод. Потребность.
Старый Айзек не был бы так туп. Он бы выгнал взашей наглого пожирателя его ресурсов, потушил спичку двумя пальцами или залил ведром только-только разгоревшийся костёр чувств. Иначе --сделал бы всё возможное, чтобы не дать знакомому положению дел перемениться. И всё это без лишних сожалений.
Новый же Айзек был так безволен и так слаб, что не то, что не сумел перечить сложившимся обстоятельствам… он не мог вот уже вторую четверть часа поднять собственную тушу с постели! О каком превозмогании тут может идти речь? Снова и снова, раз за разом он протягивал руку к вожделенному, обожаемому предмету, неважно, мысленно или физически, и был попросту не в состоянии отвесить себе резкую, отрезвляющую пощёчину, отрубить чёрную руку, чтобы гниль не пошла дальше – к телу.
Но какой наркоман вовремя возвращается к благоразумию?
Размякший, опустившийся… Жалкий.
Пусть так. Сиюминутные желания его интересовали гораздо больше, пока он находился с этим человеком.
Доза. Новая доза.
Сейчас же.
Рука, следуя за мыслями, выпрямилась, и поползла по воздуху, как змея, твёрдо вздёрнув указательный палец, подобно жалу. Ещё мгновение – и цель поражена его смертоносным касанием. Однако же палец был остановлен в опасливой близости. И тут же опущен и смещён вниз. На губы.
Онемение и твёрдость сменились необычайной подвижностью и пластикой. Даже нежностью. Айзек с нескрываемым удовольствием медленно водил по пересохшим губам, оттягивал и надавливал. Он ждал.
И с детской радостью пронаблюдал приятнейшую внезапность – губами тут же причмокнули, а палец поглотили с картинным упоением на лице.
Айзек хмыкнул. «Спит… нежится в царстве Морфея с видом невиннейшего младенца, с детским румянцем на щеках. И даже там умудряется оставаться сластолюбцем с огромным, нереализованным потенциалом похоти».
Он тут же вообразил себе новые способы, решения и стратегии. Новые игры. Как он кидает, мнёт, шлёпает, вяжет, кусает, мучает, ласкает это тело. Извивающееся, жаркое, податливое, мокрое, онемевшее лишь ему подвластное. Оно вскрикивает, стонет, истекает соками, выгибается, раздвигает ноги и послушно подставляется. Оно жаждет его.
Любит. Наивно, непосредственно, не так, как полагается зрелому мужчине. Оно знает его запах наизусть, знает все привычки и ужимочки. Знает, когда его любят в ответ.
В конце концов, у него даже имелись хитрости и уловки:
«Айзек… Айзек!.. Айзек… », -- стоило только разнестись по раскалённому воздуху, и обладателя имени пробирало до носков. Он, как поражённый какой-то экзотической отравой или транквилизатором, погружался в бред, беспамятный транс. И был готов продолжать, даже если находился на исходе сил.
Призыв равнялся второму дыханию. Кто, если не он, утолит голод этой плоти?
Их плоти.
Он двинулся, подплыл к мерно колыхавшемуся между сном и реальностью, коснулся носом его теплой, подсвеченной языком солнца щеки и замер, промедлив – не знал, что за ним уже давно наблюдают из-под полуопущенных ресниц, не выдавая себя. Уголки чужих губ дёрнулись и приподнялись в полуулыбке, прежде чем были поглощены жадным, настойчивым и ненасытным ртом. Неясно, кто из них первым издал протяжный, мычащий стон бессовестного удовольствия, но ясно было одно: это действие понравилось всем. Он зря тянул.
А потому не желал отрываться, не позволял малейшей передышечки, продолжая напирать, проталкивать язык и сминать губы. Но очень хотел вновь обрисовать будоражащий образ в мыслях – касался напряжённой шеи всей ладонью, обводил жёсткий контур плеч и накручивал на пальцы аккуратные завитушки золотистых волос. А потом скатывался по выемке между лопатками вниз, по красивейшему изгибу. Он впитывал его, обнимал, впивался в него всем телом, точно боялся отпустить. Боялся побега, о котором сам подумывал несколькими минутами ранее.
И вместе с тем воял его, высекал, как статую из мрамора. Вновь и вновь облачал бесплотный образ идеального Давида в фигуры и формы, собирал по частям. Нет-нет, он не воспринимал его, как раздробленные осколки, лишь как фрагменты чего-то целого. Айзек не отделял тело от личности, от собственных представлений и фантазий, свойств и качеств, каким наделял другого, распростёртого перед ним. В этом отношении он мог быть критичнее любого художника. Только имел один ма-а-аленький недостаток.
Любить он мог не всё из этого. Вернее… не умел любить совсем. Всё, что он мог предоставить – жалкий суррогат, болезную подделку, так похожую на оригинал. И цветом, и вкусом и даже запахом. Но, увы… ненастоящую!
И он до сих пор надеялся, что подвоха не обнаружили. И не обнаружат.
Всем ведь и так было хорошо.
Но ещё лучше было ему, потому что он мог делать всё, что пожелает.
И он сделал: обхватил красивое мускулистое бедро пальцами, снова выждал. А потом закинул его к себе на пояс и перевернулся на спину, помогая другой рукой в нехитром деле по перетаскиванию размякшего, распалённого страстными поцелуями тела на себя.
В ответ ему игриво хихикнули и пощекотали выпущенным из снова воздухом шею. Слышно чмокнули туда же единожды, а потом ещё раз. Превратив случай в мягкую, но демонстративно-сладкую серию, с ним игрались, точно с леденцом; водили губами вверх-вниз, задерживались на каком-то местечке, обводили этакие кружки – полунамёки – языком. Айзек же лежал неподвижно, прикрыв глаза, пусть и прилагал к этому усилия. Его так и подмывало что-нибудь довольно промурлыкать, но он не оставлял надежд на большую решительность со стороны партнёра.
Тогда над ним приподнялись на локтях и стали тыкаться в скулу. В порыве, в ожидании. Целовали, хоть и с той же неспешностью и мягкостью, но уже обильнее – Саймон выбрал тактику терпеливого наступления. Подборочек, губы, нос – ничто не обошлось без его внимания и нежности. Казалось, ещё чуть-чуть, и он затронет губами даже чужие веки в молчаливом стремлении «разбудить» обожаемого любовника. Однако же, он остановился, и теперь опалял чужую бледную щёку горячим, тяжёлым дыханием. Волосы его спутались, теперь ниспадали ему на лицо, и на лицо Айзека, что едва сдерживался от попытки отплюнуть навязчивый локон.
«Айзек… -- протянул он хрипло у самого уха, точно околдованный, пьяный. – Так… хочу тебя».
Айзека пробрало электрической волной по всему телу от этого голоса, сильнейшим разрядом, заставившим его приподнять таз и на миг сжать чужое бедро сильнее, подавляя стремление закусить губы, а после впиться ими же в шею партнёра, намотать волосы на кулак и оттянуть. Но он и тут удержался.
От лица отстранились, послышался вздох. Воображение рисовало по-жалобному поджатый рот и опущенные глаза, осаждённость и готовность к отступлению. Он ухмыльнулся этим мыслям, но смиловаться не захотел, поскольку был несколько разочарован. Собирался шевельнуться и выскользнуть – но не тут-то было. Решительным нажимом обеих рук его остановили, и он ощутил, как чужие бёдра вдруг крепко сомкнулись у его таза, а затем последовали настойчивые, но лёгкие движения, добивающиеся ответа.
«Даже так?..» – брови Айзека стремительно поползли вверх, и он тут же распахнул глаза, желания оценить вдруг переменившуюся обстановку. Саймон возвышался, смотрел точно ему в лицо, сияя торжествующей полуулыбкой. Полуприкрытые глаза, которые Айзек увидел, когда он приблизил своё лицо к его лицу, были огромными и тёмными, как глаза русалки. Вожделеющими, затуманенными.
Айзек ответил – высвободил ладонь и только протянул к напряжённому животу, как её тут же подхватили и положили туда же. Саймон уже не избегал его рук, откинул голову и встряхнул волосами. Лицо его было сладострастно – приподнятые брови, зажмуренные глаза, закусанные губы говорили о многом, как и мокрый от смазки член. Бёдра задвигались ритмичнее, крепче, разыгрывая чужой аппетит.
«Может всё, когда хочет», – удовлетворённо отметил Айзек.
Тут Саймон промычал, а после вскрикнул, но как-то по-особенному… тихо, порционно, как будто бы резко вытолкнул сделанные глотки воздуха обратно: Айзек наконец одарил его вниманием, крепко обхватив ствол и соединив со своим. Он сделал несколько неспешных движений вверх-вниз, а после вытянул вторую руку в призыве. Саймон послушно склонился, его тут же подхватили под затылок и прижали к себе. Звуки норовистых, когда-то притихших чмоков возобновились и стали проноситься по комнате с прежней интенсивностью. Отвлечение работало на ура – можно было спокойно убрать руку. Саймон так и останется приникнувшим к чужим губам, как к чаше с водой, пока не простонет протяжно в них же.
– Развлекайся на всю, малыш, – хмыкнул Айзек, звонко шлёпнувший того по ягодице, а после погрузил палец на полфаланги в уже разгорячённый, но ещё не совсем подготовленный вход.
– Сегодня твой день.