Тонкие пальцы изящно скользят по клавишам расстроенного рояля, чередуя белые и чёрные, наполняя пространство внезапными бемолями — тихими и отчаянными, выбивающимися из основной тональности. В этих звуках притаилась тоска — минорная, угасающая в каждом новом димидуэндо. Мелодия словно не растёт — становится лишь тише и тише, пока не затухает окончательно.
Тусклый свет расползается по чуть сгорбленным плечам — я вижу за инструментом тень человека, которая рассеется, если погасить лампу. Мне жутко. В моём понимании всё работает не так, и за самой печальной мелодией стоит жизнь. Но за этой — смерть, и я чувствую её тяжёлое дыхание позади. От наступающего одиночества хочется спрятаться в твоих объятиях, но ты — тень. Тени не обнимают.
Тени душат.
Я наблюдаю недолго, но даже этого достаточно, чтобы продрогнуть от горечи, которая сквозит в каждом неровном легато. Не знаю, кому ты это адресуешь — пустоте ли вокруг, в которой погрязли мы оба, моей надежде, а, может, своей? Твоя надежда давно не заходила в гости — обиженная нашим нескладным союзом, покинула этот дом и не присылала открыток на праздники.
Чувствую себя вором, когда думаю, что мелодия предназначается не мне – словно фактом прослушивания я краду фразы в свой собственный нотный лист. Ты бы посмеялся, услышав это. Но пока ты кашляешь — непроизвольно взяв паузу, затянув её дольше положенного. После вскидываешь кисти и снова опускаешься тенью на старые клавиши. Говоришь чувствами.
Из приоткрытого окна, которое никогда не закрывается, в комнату заглядывает полночь, принеся с собой аромат пожухлой травы. Старая рама скрипит словно в тон мелодии, и порыв ветра сносит с пюпитра ноты. Наклонившись, бережно собирая их в кучу, не понимая, что за чем должно следовать.
Активное движение привлекает твоё внимание, и ты оборачиваешься.
– Давно… – хрипишь и, прочистив голос, продолжаешь: – ...здесь?
Легкомысленно качаю головой, натянув неловкую улыбку:
– Не знаю. Когда слушаю тебя, время как будто в другом направлении течёт, – и осторожно кладу разметавшиеся листы на крышку рояля. В ответ получаю благодарный кивок и едва дрогнувшие уголки губ. Ты устал. Тебе бы отдохнуть.
– Спасибо.
– Да ладно, – отзываюсь тут же слишком громко. – Не за что.
– Может, присядешь? – киваешь на стул около потухшего камина.
– Да, наверное, – теряюсь я, глядя в пол. – Если только ты не против.
– Не против.
Устраиваюсь в старом кресле, пока ты расставляешь ноты в нужном порядке. Зная тебя, уверен, что не так уж они и нужны — даже я, кажется, выучил их наизусть.
А ты так тем более. Талант. Гений.
Тень снова замирает над клавишами, и я закрываю глаза в предвкушении. Кто бы знал, что ты такой чуткий? При нашей первой встрече мне думалось, что черствее человека с огнём не сыщешь. Я никогда так не заблуждался.
В тебе есть ваша семейная продуманность, способность видеть на несколько шагов вперёд. Саске бы не ушёл, будь таковым твоё желание. Если бы надо было, наши отношения до последнего оставались в тайне.
Что между нами происходит, мне непонятно до сих пор. Мы не не делим кровать, не касаемся друг друга, только скользим по телам взглядом, как пальцы по клавишам. Но я почему-то уверен, что мы влюблены. Уверен ли в этом ты?
Щуришься, словно дожидаешься, пока я додумаю свою мысль, и бросаешь тихое:
– Чай? Кофе? Что-нибудь покрепче?
– Тебе принести? – тут же встаю, по привычке щёлкая пальцами. Тебе это не нравится.
Ох, как не нравится.
Поднимаешься и недобро покачав головой, опускаешь крышку для клавиш.
– Пойдём вместе.
***
Лис. Громкий, буйный, яркий. Самый настоящий, самый трепетный, самый искренний в этом пыльном доме.
Самый чувственный. Самый чувствующий.
Любовь с первого взгляда — растиражированный штамп, в который я не верю. Но с первой улыбки пленился, как мальчишка. С морщинок у уголков рта и живого блеска в глазах.
Совсем не ребёнок, юный, но не по годам мудрый. Тонко ощущающий каждый всполох, тяжело переживающий чужие горести. Хрупкий, но при этом такой сильный. Потерянный среди многоэтажек мегаполиса, совершенно не вписывающийся в городской пейзаж, но обретший себя сам. И обрёкший — на место рядом со мной.
Пьёт чай. Морщится, когда пар липнет к коже и отстраняется, смешно растянув губы, чтобы подуть на горячий напиток. После — касается губами керамики и делает глоток. Снова морщится. Поднимает глаза.
– Что ты играл? – спрашивает.
Кто бы помнил. Я перепутал все ноты, и всё перемешалось — Шопен, Рахманинов, Бетховен. Что видел то играл. Симфонии, ноктюрны, этюды Листа и сюиты Чайковского.
– Ясно. Мне кажется, я раньше уже слышал это в твоём исполнении, – несмело улыбается.
Вполне возможно.
За окном расслабилась ночь: серой тенью разлилась по улицам, обвила стволы деревьев, залила небо краской. Когда я не за фортепиано, здесь тихо — слышно лишь напряжённое сопение. Опустил взгляд — водит пальцем по краю кружки, выдумывает новую тему разговора.
Вздрагивает.
Здесь холодно. Я как будто готовлю себя к вечной зиме и не закрываю окна. Всё жду, когда попросит закрыть. Обнять. Согреть.
Но не просит.
– Я не замёрз, – отвечает. Тяну свои пальцы, накрываю холодную руку. Качаю головой.
– Врёшь.
И улыбаюсь.
Давай закроем все окна и посидим – времени не так уж и много. Закутаемся в одеяло, сядем на пол у камина, помолчим о чём-нибудь. Мне так хочется в тебе раствориться, как растворяется тень под лучами солнца.
Ты и есть солнце.
***
Пальцы бегают по коже, словно по клавишам — и мне кажется, что ты способен превратить что угодно в поющий инструмент своими прикосновениями. Жарким дыханием, сладким давлением, томным вздохом на ухо или взмахом ресниц, как в замедленной съёмке.
Всё это касается меня.
Мы закрыли окна, закрыли глаза и открылись сами — сбросили тяжёлое одеяло с плеч и прильнули друг к другу. Мир остановился, и на языке застыла сладкая горечь твоих губ.
Ты – струна, натянутая меж моих ладоней. Я чувствую, как ты вибрируешь, и представляю пианистом себя. Рядом с тобой всё — музыка. Ты сам — музыка. Но почему только сейчас?
Почему всё остальное время со мной тень?
Не понимаю, что происходит и почему мы так близки. Но мне нравится дрожь между нами, скопившаяся на кончиках пальцев. Мне нравится топлёная страсть, окутывающая бережной лаской. Мне нравится ночное небо в твоих глазах — глубокое и тёмное, не отпускающее. Манящее. Кипящее мглой.
Так позволь мне на нём загореться звездой. Я положу на это всё.
***
Зима скоро. Для меня она уже не закончится, но это совсем не страшно. Страшно больше не ощутить его рядом, не насладиться робким шёпотом в тусклой гостиной, не обжечься о шероховатые губы.
За моей спиной сплошная мгла — она душит, впиваясь пальцами в горло. Я чувствую, как она убивает меня, пожирая изнутри, истончая и рассыпая в прах.
Застревает в глотке и не даёт дышать.
От улыбки до улыбки.
Прижимаю к себе ближе. Лис – комок солнца под холодными ладонями. Я хотел бы дать тебе больше, но это мой предел. На большее сил не хватит.
Моя душа изодрана — в глазах отпечатался чужой страх, а руки сжимают невидимое оружие. Избежать бы этого и сбежать, забрав с собой персональный кусочек солнца. Но жизнь складывает паззл иначе, перепутав сослепу мозаики, и цельная картинка не получается.
Я – выжженный пепел ночи. Навсегда потерянный для солнечных дней.
Спазм сдавливает горло – резко вдыхаю и встаю. Агонию не спутать ни с чем: от давящих тисков до холодных мурашек на спине. Это состояние так знакомо, но пугает впервые — с металлическим привкусом и пониманием, что зима уже началась.
Сейчас.
***
Тень залила комнату — расплылась вязкой массой по клавишам, лизнула мне ноги, закрыла мои уши ладонями и перекрыла воздух. Схватила за лодыжки и потянула в бездну, не дав загореться звездой на ночном небосклоне.
Тень уснула у меня на руках — застыла во времени и развеялась в тишине забытого дома. Закрылась, как старый бабушкин сундук, и навсегда потеряла ключ. Ускользнула в небытие, оставив лишь привкус полыни.
Тень забыла свои ноты — разыгралась и затянула паузу на бесконечность тактов. Поставила крещендо на тишину и рассмеялась, вверив на хранение и Листа, и Шопена, и Чайковского. Только свою пьесу забрала с собой — от которой хотелось петь мне.
Тень исчезла — насмешкой обрушив на меня оболочку. Светлую, холодную и навсегда утраченную.
***
В окна бьётся зима — почти нескончаемая, она расшила город белыми нитями и поселилась на крышах домов. Улицы обледенели и наполнили дворы детворой, накрыли снежным одеялом пожухлую траву. Суетливо бегут люди, пока мы медленно вышагиваем к некогда оставленному дому.
Закрытые двери недовольно скрипят, ключ с трудом поворачивается в замочной скважине, и в нос ударяет запах ссохшихся трав. Ничего не изменилось, кроме навсегда закрытых окон и спрятавшихся в углах теней. Уверенно прохожу внутрь, словно не покидал это место, пока Саске неловко мнётся на пороге.
Здесь всё так же просторно и уютно.
Фортепиано припорошено пылью; бездумно провожу по лакированному дереву ладонью и поддеваю крышку пальцами – обнажаю клавиши благородного инструмента, наблюдая за невидимой тенью на них. Здесь сквозит особая музыка — немая. Её невозможно услышать, но реально увидеть — от стаккато застывших молоточков до крещендо разбросанных нот.
Тень ложится на плечи вуалью и мягко щекочет шею. Приветствует пыльными объятиями и садится рядом.
– Хочешь, сыграю? Я недавно выучил одну… как там её…
«Пьесу», – подсказывает тень.
– Типа того… у этого… из Венгрии… Ференц…
Тень кивает.
Пальцы пробегают по холодным клавишам, исполняя композицию без единого звука. Время замирает и ставит репризу. Музыкальная тишина растворяется в груди, и зал наполняется первым аккордом.
– Вот ты где, – прерывает меня Саске. – Я тебя везде ищу. Идём, нам нужно разобрать вещи в спальне.
За маской постоянного недовольства прячется раненая мгла — сколь бы он ни пытался, скрыть боль не выходило. Пережить, переждать, переосмыслить. И снова заболеть тоской.
Опустив крышку, неохотно встаю. Тень идёт рядом — провожает до порога комнаты и мягко толкает в спину.
Жизнь продолжается.