Шпиндель висел в медицинской вертушке вниз головой, раскинув конечности, и что-то отвлеченно мурлыкал себе под нос. Сейчас, окруженный богомольими лапами манипуляторов, он походил на жука, распластанного ретивым энтомологом; его графы дрожали и метались в каждом элементе лабораторного оборудования. Пространство пестрело десятками мерцающих окошек КонСенсуса. Вокруг снова шипела и стонала слоистая магнитосфера Большого Бена.
Я примостился у края стола и вскрыл грушу. По вертушке поплыл густой и слегка резиновый запах кофе. Шпиндель ту же оживился и повернулся ко мне.
– Пытки еще в двадцатом веке запретили, – заявил он, принюхиваясь. – Делись добычей, комиссар, я знаю, что ты припас еще.
Он был прав. Я перебросил ему вторую грушу – в низкой гравитации та прочертила изящную кривую и ударилась о протянутую ладонь Исаака. Он даже поймал ее с первого раза – и сразу с наслаждением к ней присосался.
– Анализируешь? – спросил я. Шпиндель кивнул. Хватит спрашивать очевидное, говорили дерганые движения его пальцев.
– Ну и архитектура, – протянул он, перекидывая мне окошко КонСенсуса. – С ума сойти можно. Эта дрянь увеличивается по экспоненте.
В пространстве передо мной расцвели данные телеметрии Роршаха. Я вгляделся в упрощенную мультяшку, услужливо раскрашенную в яркие цвета дружественным интерфейсом. Что-то в моей голове механически отщелкивало, обрабатывая данные.
– Оно живое?
Шпиндель спазматически дернул плечом. На его языке это означало «понятия не имею». В графах скользила неуверенность.
– И да, и нет. Скорее нет, чем да. Углеродные нанотрубки, но растет оно как сраный мицелий.
– То есть это корабль? – я даже представить не мог живую тварь тридцати километров в поперечнике. – А значит, там должна быть команда.
Шпиндель хмыкнул.
– Надеюсь, что нет, – произнес он. – Мне не очень хочется связываться с тварями, способными выжить в таких условиях.
Пришло время забросить удочку. Я отхлебнул остывающий кофе из своей груши, подгадывая момент. Шпиндель рассеянно скользил взглядом по каскадам развернутых данных, кончиками пальцев выстукивая по переборке какой-то неровный ритм. Ровно шумел поток аудиоданных.
– Может, они тихоходки, – сказал наконец я.
Исаак громко, почти презрительно фыркнул и развернулся ко мне. Его густые брови сошлись на переносице – будто гусеницы поцеловались. Он считал меня идиотом. Это читалось в каждом его движении.
– Если там кто-то и есть, мой одноклеточный товарищ, – произнес он, – то они полиэкстремофилы. Тихоходке далеко до такого уровня выносливости. Она может свернуться в клубок и сдохнуть на время, да. Но это время не бесконечно. Враждебная среда рано или поздно до нее доберется, и выживет она, только если ей очень сильно повезет.
– И что же? – спросил я.
Шпиндель вперил в меня внимательный взгляд, будто на булавку наколол.
– Тихоходки тут мы.
Оглядываясь назад, я вижу в этом разговоре горькую иронию. Сейчас, в миллиардах километров от Земли, брошенный в Оорте, потеряв квантовую ниточку Икара, я, наконец, понял, что тогда имел в виду Шпиндель. Все, что мне остается – это поджать лапки и рассказывать нашу историю, рассеивать ее в безжизненном вакууме на как можно большем количестве частот, лелея хрупкую надежду, что меня услышат. Что на том конце все еще кто-то есть.
Поэтому сейчас я – тихоходка, надежно спрятанная от ледяной космической пустоты в хрупкой восковой скорлупе Харибды.
И я пою.