Кромешный рай

Обветшалые, разрушенные стихией и безжалостным временем зиккураты многоэтажек уходили вверх, в затянутую грязно-синими разводами пустоту, такую бесконечную, мутно-стеклянную, что, казалось, будто и над Арк-Драйденом — купол. А окружение, размытые пейзажи запустения, изрезанные следами жизнедеятельности остатков человечества, — неумелая имитационная модуляция, воссозданная техником-новичком, чтобы сгладить острые углы реальности. Рыбка, заключённая в аквариум, знает, что мир за его пределами существует, но не осознаёт в полной мере его враждебность. Не понимает, что от среды, в которой она беспомощна и беззащитна, её отделяет лишь преграда из стекла. Люди, что в городе над землёй, что в городе под землёй, так же предпочитали нарезать круги, бессмысленно заполняя время повторяющимися действиями, в своих аквариумах, ограниченных оазисах. Не поднимать взгляд к небу, не обращать его к рассыпающимся некрополям цивилизации, чтобы не чувствовать собственную ничтожность, экзистенциальный ужас перед оставленными просторами и подступающей к стенам городов неизвестности.

Янис вышел на крышу. Сырой ветер взметнул волосы, мелкой моросью осыпал лицо. С такой высоты Арк-Драйден казался цепочкой модулей, вложенных друг в друга, подобием дуплеск-сферы, где внешнее легко перетекало во внутреннее, прообразом деталей конструктора, которые он складывал в архитектурные нелепости от скуки. Однако нынешние строения — порождения отката технического прогресса и недостатка ресурсов — походили лишь на колонии детритофагов, выживающих между рёбер-высоток погибшего левиафана. Цивилизация, построенная на разложении.

Внезапный простор навевал тягостно-тревожное чувство. После коридоров корпуса — клаустрофобного нагромождения изжелта-белых стен, залитых холодным светом многочисленных ламп, — и дома, который был им только в прямом семантическом значении, Янис радовался даже этому. Возможности лишний раз взглянуть на то, что простирается за пределами открытых для него зон. Конечно, у него была библиотека и полный доступ к архивам старого мира — ничего важного и секретного там, разумеется, не хранилось, лишь книги, произведения искусства, пыльные реликты поп-культуры, порнография и обрывки малопонятных научных изысканий в одном флаконе, — но это лишь распаляло любопытство. Никто не следил, на что конкретно Янис тратил своё время, и соответствовало ли это его возрасту. В конечном счете, это не имело никакого значения: жестокости те, кому повезло появиться на свет среди обличённых властью, учились с рождения, а из секса давно не делали никакого таинства. Поэтому вместо того, чтобы разглядывать в мерцающем свете проектора полуобнажённых женщин, похожих на тех, с которыми проводил время отец, Янис листал картины. Однажды он наткнулся на творения Драгана Бибина — сербского художника, жившего в годы, когда мир уже подходил к пропасти. В них не было ничего страшного на первый взгляд. Но именно в отсутствии — монстров, крови, даже наблюдателя, помещенного в рамки полотна, — проступал ужас. Противоположность эффекта присутствия — эффект отсутствия, взывающий к глубинным страхам, бездна, взирающая на тебя, будто под кожу, из обманчивого спокойствия неподвижного сумрака. Когда Янис смотрел за пределы корпуса, то чувствовал нечто похожее. Тревогу перед непознанным, которое казалось не совсем настоящим, как сон, переплетённый жгутами фантазий, и пугающую хрупкость нынешнего мироустройства. Но и любопытство. Иррациональное, словно желание шагнуть в этот сумрак, нащупать дрожащими пальцами контуры таящегося в нём.

От созерцания панорамы, утопающей в жидком, клочковатом тумане, Яниса внезапно оторвал грохот — страшнее, чем гром, словно небо разорвалось на части и на землю хлынула бесконечная космическая чернота. Он не успел обернуться. Некая сила толкнула его вниз, вынудила рухнуть на колени. Испуг же пришёл с опозданием на доли секунды, которых хватило, чтобы он осознал, что происходит. Небо выгорело от сизой серости до неестественной белизны: свет, не касаясь земли, разрастался от крохотной точки до пылающей сферы, пока яркое, словно цефеида, сияние не заполнило собой всё. Чистое разрушение, распускающееся, будто чудовищный цветок, за мгновение до того, как взрывная волна — горячая, источающая смертельные дозы радиации, — довершит начатое. Обрушится смертью, разметав всё вокруг в облаке разогретой пыли. Янис запоздало дёрнулся, беспомощно силясь вскочить на ноги. Разумом, по крайней мере, той частью, что не заходилась в безудержной панике, он понимал, что бежать бессмысленно: счёт шёл на секунды, песчинки времени стремительно падали в вечность. Янис сжался, подтянул колени к груди — и мир перестал существовать. Аквариум раскололся.

Янис открыл глаза. Ужас всё ещё клокотал в груди, сбивал дыхание до частых свистящих хрипов, отчего он чувствовал себя той самой рыбой, выброшенной во враждебную среду и обречённой на бесконечно долгую смерть. В комнате же царила темнота — бархатистая, словно театральный занавес, успокаивающая, обещающая безопасность в отличие от выжигающего глаза света. Он перекатился на бок и выдохнул — всего лишь сон, путешествие разума по запутанным чертогам впечатлений. Однако Янис не мог понять, чего в нём сейчас было больше: первозданного ужаса перед мощью оружия, что уже вынудило человечество выживать среди криво склеенных обломков былого величия, или двойственного восторга. В древние времена люди, не понимая сути явления, приписывали ему божественную природу. Янис в общих чертах, по старым документальным фильмам, представлял, насколько вообще мог представлять в свои десять, механизм ядерного взрыва. Непостижимое заключалось в ином: в том, как легко разрушение модифицировало мир, заливая старый порядок эсхатологическим жарким свечением. И от него нельзя было убежать, его нельзя было остановить, оно не делало различий между жертвами. Запущенный механизм, вращающиеся лезвия огромной мясорубки. Человечество изобрело себе бога самостоятельно.

Янис поднялся. Темноты и прочих детских глупостей он давно не боялся, однако недавний кошмар слишком встревожил его. Он бы не признался даже самому себе, но в глубине души ему отчаянно хотелось, чтобы его убедили в отсутствии опасности. Помогли бы утвердить ценность собственного существования через важность для других, через то, что зовётся любовью.

Инерция — сам импульс практически сразу погас — всё-таки привела Яниса к комнате матери. Он нерешительно помялся у двери, совсем по-детски переступая с ноги на ногу, как будто ожидая наказания, и неловко постучал. В кисельно-вязкой ночной тишине звук показался излишне громким, почти агрессивным. Янис увидел, как в комнате вспыхнул свет — жёлтая полоса просочилась в щель под дверью и расплылась блеклым ручейком у его ног. Он услышал быстрые шаги, ритм которых недвусмысленно выдавал тревогу, но дверь не отворилась. Наоборот, Янису почудилось, что мать прижалась спиной к разделяющей их преграде, стремясь всеми силами защитить неприкосновенность собственного пространства.

— Это я… — заговорил он тихо, — Янис.

«Мама» так и не сорвалось с губ. Слово было таким желанным, но наливалось свинцовой тяжестью, ядовито горчило, будто соли синильной кислоты, царапало голосовые связки. Казалось, оно готово было раскрыться внутри лепестками груши и выплеснуться ажурной кровавой пеной. Мать никогда не причиняла Янису физическую боль, никогда не ругала его, не делала ничего, что можно расценивать как сознательную жестокость. Она просто по возможности игнорировала его существование: смотрела либо мимо, либо с таким отстранённым выражением лица, словно не совсем понимала, кто он и что от неё хочет, никогда не заговаривала первой, отстранялась, когда Янис настойчиво тянулся к ней. В присутствии его отца будто истончалась, опускала плечи и вся сжималась, как зверёк, загнанный в ловушку. Словно стремилась исчезнуть, сложиться в пространстве до микроскопической точки, легковесной пылинки, способной легко затеряться среди себе подобных. Янис был параллельной прямой к плоскости её жизни: кратковременные пересечения происходили лишь благодаря искажениям.

— Прости, я не хотел тебя беспокоить… — начал он и замолчал, взгляд застыл на закрытой двери.

Внезапно луч света, юрким хвостом обозначавший щель под дверью, мигнул, затем погас, будто медная змея проскользнула, сверкая чешуйчатыми боками, и скрылась в темноте. Послышались отдаляющиеся шаги: мать, вероятно, возвращалась в постель. Янис непроизвольно сжал пальцы. Изнутри поднималось, как обманчивые кочки в топи — ступишь и сразу же провалишься в затягивающий ил по самое горло, разочарование.

Он раз за разом наталкивался на непреступные стены, но всегда был миг — иллюзорный шелест капель в клепсидре ожидания — когда надежда против его воли прорастала под рёбрами дурманом. Хотелось поверить, что в этот раз всё будет по-другому. Но Янис неизменно натыкался на усталое безразличие, в котором неясной примесью проступало нечто ещё: боязливое презрение, отвращение, тоска по чему-то неведомому? Он не знал. Не понимал, что сделал не так и когда успел провиниться настолько. Попытки заслужить даже не любовь — проблеск внимания, солнечный лучик, в котором он мог бы согреться, разбивались о закрытые двери, тревожные взгляды, молчание — бескровные губы, сжатые до побеления, — сотни недомолвок, собирающихся в нечто огромное и страшное. Янис догадывался, что в его семье хранились даже не скелеты в шкафах, но что-то более отвратительное, липко-гнилостное, как концентрированный кадаверин. Однако это оставалось единственным знанием, которого он в какой-то мере страшился и подсознательно избегал. Возводил свой личный аквариум, склеивая трещины на его выпуклых тонких стенах наивными детскими миражами.

Янис ещё раз печально посмотрел на дверь и направился в свою комнату. Хотелось вычеркнуть потребность в других людях, вырезать, как карциному из черепной коробки, чтобы не обжигаться на горячем пепле ожиданий. Сильнее — чтобы его любили.

***

Янис замер, будто страшась спугнуть мгновение — химера счастья, фантомное тепло, оптическое явление, вроде огней Святого Эльма, таинственное и чуждое рациональным объяснениям, даже если они существуют. Из гостиной лились звуки старого блюза. Необычайной силы женский голос нежно перекликался с инструментами, совмещая печальную протяжность и ритмичность, в которой чувствовалась борьба с тяжёлой долей. Характерные дефекты звуковой дорожки выдавали то, что запись была сделана задолго до последней из войн, но лёгкая хрипотца в шелесте инструментов лишь придавала им весомости. Отец не любил блюз — мелодии угнетённых, лишённые академической выверенности, музыка, рождённая вопреки невзгодам. Дело было не в цвете кожи исполнителей, ибо ныне человечество избрало другие стандарты деления на «своих» и «чужих», которые простирались за пределы расовой принадлежности, сексуальной ориентации, гендерной идентичности и религиозных воззрений, хотя религия, в целом, воспринималась уже скорее как социальный феномен, чем подлинные убеждения. Вера как проявление мифотворчества в золочёной обёртке ритуалов. Проблема была в мышлении жителя метрополии, считавшего собственную и себе подобных культуру — венцом творения. Следовательно, рабочие годились только для грубого физического труда, существования, приближенного к животному, зацикленного на удовлетворении примитивных потребностей — пища, отдых, размножение, — но не для созидания и тем более искусства. Янис слышал, что его мать родилась в Корпусе Обеспечения, своего рода низшей страте, и их брак с отцом был возмутительным, почти преступным мезальянсом. И в этом тоже чувствовалось что-то неправильное, нечто, о чём знали все, что обсуждали с жеманным усмешками, изощряясь в остроумных намёках, на светских раутах от скуки. Никогда — прямо, лишь эзоповым языком вынужденной благопристойности.

Янис тихо вошёл в гостиную. Мать не заметила его. Она, болезненно худая, сидела в кресле и смотрела с мечтательным видом в окно. На лице её застыло какое-то благостно-отстранённое выражение, замерший взгляд казался расфокусированным, словно обращённым на нечто внутреннее — воспоминания, узорный покров мечтаний или приятные размышления. На губах блуждала едва заметная, бесконечно нежная улыбка. Так она не улыбалась ни Янису, ни тем более его отцу. Закатные лучи укрывали персиково-розовым манто её плечи, тёплое сияние придавало бледной коже здоровый оттенок. В этот момент она казалась такой спокойной, счастливой, сокрытой от мира в лакуне беспечности отдельного момента, что Янис мог только наблюдать, так же вырванный из течения времени.

Но мелодия закончилась, тишина опустилась плавно, словно кода, завершающая драматическую пьесу. Мать медленно пошевелилась, провела ладонью по лицу, будто стирая улыбку, как нечто постыдное, и только тогда заметила Яниса. Она, крупно вздрогнув, резко вжалась в кресло, скрестила руки на груди и вся подобралась, будто готовилась к тому, что придётся либо бежать, либо защищаться в заведомо проигранном сражении. Он машинально шагнул вперёд — в желании успокоить, показать, что не враг ей. Мать судорожно выдохнула и вновь вернулась к привычной отстранённости, лёд тщательно отрепетированного равнодушия обратил её лицо в маску — поджатые губы, пустые прорези глазниц, проступившие с болезненной остротой сколы скул, запавшие щёки. Она протянула ладонь, то ли показывая, чтобы не он не приближался, то ли, наоборот, подзывая ближе. Янис застыл в нескольких сантиметрах от её мелко подрагивающих пальцев — всю руку едва заметно сотрясал тремор — и, кажется, даже перестал дышать. Но мать сама приподнялась и медленно обхватила его запястье. В этом жесте не было ни ласки, ни заботы, осторожность скорее проистекала из неловкости, тепло практически невесомого касания ощутимо жгло сквозь рукав рубашки, впечатывалось в кожу. Тишина была колюче-неуютной, собранной из осколков несвершившегося.

— Ты очень похож на своего отца, — глухо произнесла мать и прикрыла глаза, словно окончательно утверждаясь в каком-то своём решении.

Янис знал об этом: от матери он не унаследовал ровным счётом ничего, и с каждым годом, утрачивая постепенно неопределённую детскую мягкость, всё больше походил на отца, будто факсимиле, копия в миниатюре. Иногда он гадал, не это ли причина, по которой её внимание стало для него недостижимым, несбыточной мечтой. Между отцом и матерью всегда простиралась арктическая пустыня, холодное, мёртвое безмолвие людей, у которых ничего общего, кроме ребёнка, непонятно как появившегося на свет при таком уровне как душевной, так и физической близости. Их семья была парафразом одиночества, антонимом единения.

Мать разжала пальцы — рука безвольно опустилась на колени, будто выточенная из алебастра, — и отвернулась к окну. Ранние сумерки заполняли комнату сиреневыми тенями, небо, окантованное оконной рамой, тлело жгучими оттенками — от густого кармина к жёлто-оранжевому — и обугливалось ночной синевой. Профиль матери на фоне окна казался вырезанным из бумаги, вклеенным в зыбкую реальность со старого фотоснимка, тонированного сепией. Она казалась даже более чужой, чем обычно. И далёкой, словно между ними пролегали мили беззвездного пространства, годы молчания, что оставляло свои следы так же, как кислоты на металле при травлении, и нечто в прошлом. Точка отсчёта отчуждения.

Янис понял, что разговор, если это можно было так назвать, подошёл к закономерному финалу. Но он ещё не знал, что это было своеобразным прощанием.

***

Янису нравилось черчение — возможность свести внешний хаос к порядку, строгость форм, неизменность величин, постоянство мер. Он даже сожалел, что невозможно было так же разложить любую жизненную коллизию на прямые линии, отобразить в качестве ортогональной проекции: трёхмерный объект в двух измерениях, выверенный чёртеж вместо произвола человеческих поступков, скрытых мотивов, амбивалентности чувств. Три бесконечно долгих дня после исчезновения матери Янис, однако, не мог занять себя ни книгами, ни архитектурными рисунками. Трансепты и контрфорсы выгибались под графитовым стержнем, надламывались острыми углами, дыбились уродливыми волнами. Строчки в книгах теряли всякий смысл. Янис мучительно раз за разом пытался сосредоточиться на чтении, но мысли распадались, как нечто ветхое, уже неразличимое под саваном паутины. Текст казался литореей, к которой у него не было ключа.

Ни единой подсказки не было и к сути происходящего: на месте матери остался провал, сотни векторов, столкнувшихся в одной точке, смазавшись в чёрнильную туманность. В этой ситуации не существовало правильных вопросов, способных проложить прямой путь к истине. Янис упирался в беззастенчивую ложь, иногда витиеватую, словно кружево, чаще — отрывистую, короткую, придуманную наспех, лишь бы он оставил расспросы. Он учился слушать. В корпусе, балансирующим между верхним и нижним миром, жилось достаточно легко, чтобы пресыщенность тяготила, и излишне скучно, чтобы не собирать сплетни, не конденсировать слухи, витавшие в напряжённом воздушном пространстве. Янис ловил обрывки разговоров — сальные комментарии и смешки, беззастенчиво вывернутое нутро его семьи под затуплёнными скальпелями чужих мнений. Некоторые фрагменты разговоров противоречили друг другу. Некоторые он сам отвергал: слишком много омерзительного и порочного. Родители — боги в глазах ребёнка, иногда жестокие, отстранённые, несправедливые, но всё-таки боги. Если бы Янис решился свергнуть их с пьедестала и уронить в грязь домыслов, то что бы у него осталось? Воронка на месте ядерного взрыва, оплавленные края, обугленные руины. В конечном счете, он цеплялся за целостность своего аквариума, ибо подсознательно понимал, что без него ему пока не выжить.

Мать нашли через три дня. Увидеть её Янису удалось лишь спустя несколько месяцев, да и то, вероятно, потому что он умудрился основательно надоесть отцу, следуя за ним, словно тень.

— Она не в себе. Больна. — Отец раздосадовано взмахнул рукой, словно отгонял навязчивое насекомое. Он спешил по своим извечным делам, приторно благоухая парфюмом, сладковатым сигаретным дымом и алкоголем. — Впрочем, если хочешь, то можешь убедиться сам. Тебя проводит кто-нибудь из миротворцев.

В медицинском подразделении царила стерильная чистота и абсолютная белизна, из-за чего все помещения казались копиями друг друга, высокотехнологичными пластиковыми клетками. Палата матери нисколько не отличалась от этой вереницы нежилых пространств, в которых люди были словно инородными объектами, насмешкой над однообразием. Лампы дневного света уверенно выжигали тени, разбрызгивали резкие голубовато-молочные блики по отражающим поверхностям. Мать, облачённая в безразмерную больничную рубашку, безвольно лежала на кровати, будто брошенная ребёнком игрушка. Она казалась такой же бесцветной, как окружающая обстановка, выделялись только тёмные тени, залёгшие под глазами, и рваный узор синяков от инъекций, рассыпавшийся по худым предплечьям. Спутанные посечённые волосы обрамляли безразличное, заострившееся, как у покойницы, лицо. Она явно услышала шаги, но не приподнялась с постели и даже не повернула голову, лишь равнодушно, скорее по привычке, чем из интереса, скосила взгляд, когда Янис подошёл к кровати. Мать прищурилась, будто не доверяла собственному зрению, а после широко распахнула глаза. Янис заметил, как, несмотря на раздражающее яркое освещение, её зрачки расширились, заливая чернотой почти всю радужку.

— Ты… — голос её прозвучал так, будто она не говорила целую вечность и успела забыть, как это делать. Теперь простейшая последовательность звуков и артикуляция требовали излишне много усилий.

Янис слабо кивнул. Её внешность и состояние повергли его в чувство, близкое к оцепенению, какому-то иррациональному страху, выжимавшему воздух из лёгких, будто воду из губки.

— Стефан… — мать бессильно застонала, срываясь на надрывный всхлип, и прикрыла глаза ладонью. — Что тебе нужно? Чего ты ещё хочешь?

Янис встревожено потянулся к ней, легко прикоснулся взмокшей ладонью к её руке, собираясь представиться, объяснить, что она спутала его с отцом, однако ничего не успел. Она с неожиданной силой вырвалась, приподнялась на постели, как рассерженная кошка. Глаза сверкнули то ли пылающим гневом, то ли невыплаканными слезами из-под упавших на лицо взлохмаченных прядей. Вид у неё был откровенно безумный: с таким готовятся к убийству или к смерти.

— Ты всё забрал…всё… — Она замахнулась и опустила стиснутый кулак на плечо Яниса. Острые костяшки мазнули по ключице — не больно, не страшно даже, это ощущалось как нечто за гранью эмоционального предела. Удар был не нападением, а неприкрытым жестом отчаяния, бессильной яростью сломленного, самоубийственным броском того, кому уже безразлично, что будет дальше, последует ли кара. Боги падали, словно колоссы на глиняных ногах, и Янис при всём желании не смог бы вернуть им былое величие. — Всю мою жизнь…даже его… И тебе мало, всегда мало.

Мать даже не зарыдала — завыла. Лицо её исказилось до гротеска, дрожали губы, подбородок, руки, которыми она размахивала, раздавая безобидные удары. Казалось, вся она обратилась в струну за секунду до разрыва, в преддверие катастрофы, в неотвратимость и необратимость

.

— Ненавижу…ненавижу… — бессвязно шептала она на грани слышимости и всхлипывала, как несправедливо обиженный судьбой человек у дымящегося сгоревшего остова собственного дома. Слова же резали Яниса без анестезии, ланцетом рассекали защитный покров отрицания.

Он отступил сначала на шаг назад — пол, казалось, раскачивался под ногами, как при семибалльном землетрясении, — а затем медленно попятился к двери, желая оказаться где угодно, но только не здесь. В воздухе кислорода больше, чем в воде, однако жаберные щели рыб на суше слипаются: газообмен невозможен. Кислородом Яниса была информация, и теперь он ощущал себя умирающим среди открытий, которые не укладывались в голове стройными рядами, а бились в агонии под куполом черепной коробки. Все силы уходили на то, чтобы продолжать дышать. Продолжать идти. Держать лицо, словно маску, готовую в любой момент упасть и обнажить то, что он сам предпочёл бы не видеть.

Автоматическая дверь мягко и бесшумно закрылась за ним, и он едва не сполз по стене от слабости. Это был последний раз, когда Янис видел мать живой.

***

Нельзя отрицать правду вечно: рано или поздно она всё равно настигнет, бумерангом ударит в спину и низвергнет вниз с постамента фантазий. Отрицание равносильно бегу в замкнутом круге — вращение смазывает реальность, вытягивает силы, но рано или поздно придётся остановиться и принять действительность в её неприглядной откровенности. К шестнадцати годам Янис достроил детали прошлого. Не алефсия, конечно, но умелая реставрация на основе фактов. Он безжалостно заполнял пробелы наихудшими предположениями, воссозданными на основе тех фактов, в достоверности которых сомневаться не приходилось. Он бы хотел возненавидеть отца, но сумел проникнуться к нему лишь отвращением. К его эгоцентричному поведению, редким проблескам внимания — с годами он начал видеть в Янисе своё подобие и пытался прививать ему собственные ценности — гедонизму, возведённому в абсолют, предлагающему жить одним мгновением незамутнённого наслаждения. Противоположность порядка главенствовала в каждом действии отца. Из его нелепых уроков жизни, которые он щедро раздавал, когда в перерывах между затянувшимися празднествами вспоминал о существовании сына, Янис принял к сведению только два.

Первый совет был очевиден и тошнотворен: помни о контрацепции, особенно если спутаешься с дочерью какого-нибудь высокопоставленного лица. Любое удовольствие допустимо, пока не бросает тень на репутацию и не способно покачнуть общественное положение. Яниса тогда передёрнуло. Он уже знал, что появился на свет, потому что отец не особенно задумывался о контрацептивах, когда решил изнасиловать его мать. Это не рушило строгую иерархию внутри системы, а, следовательно, было допустимо. О подвигах отца в борделях нижнего города Янис тоже уже слышал многое. Даже видел однажды, как кабинет отца поспешно, на ходу оправляя измятую одежду, покидала девушка — размазанный макияж, усталый взгляд, перезвон дешевых украшений. Янис понадеялся, что отец хотя бы заплатил ей.

Второй урок был более интересным. Название каждого корпуса воплощало в себе суть его деятельности: охота, власть, снабжение. Лишь миротворцы выделялись. Они не творили мир, они приносили войну. Янис однажды видел, как несколько миротворцев, непогрешимо праведных в своих белоснежных одеждах, вели за собой какого-то парня из охотников. Он был избит до почти бессознательного состояния, поэтому конвоирам приходилось практически силой волочь его за собой. В какой-то момент охотник всё-таки упал: сначала на колени, а после пинка одного из миротворцев — лицом на бетон. Янис находился слишком далеко, чтобы расслышать хоть что-то, но видел, как миротворец достал огнестрельное оружие, с силой вжал дуло в затылок парня. Минутная заминка: наверняка охотнику давали время подняться самостоятельно, в обратном случае приговор — а в том, что парень приговорён к смерти, Янис не сомневался ни секунды, — был бы приведён в действие прямо на этом месте. Жестокая насмешливость сквозила во всех действиях миротворцев.

Вседозволенность подождала беззаконие: зло не прикрывалось изысканными личинами, словно карнавальными масками, а представало во всей своей банальности, едва ли не автоматизированной примитивности. Миротворцы — миротвари, приближенные к знанию о сути вещей, — выполняли свою работу и даже пытались получать от неё какое-то эфемерное удовлетворение, совершенствуясь в дегуманизации. Это был не садизм в его первичном значении и проявлении, но выход за рамки, выкристаллизованный миг упоения властью над тем, кого опустил до звания расходного материала — не человека, а обезличенного вредоносного элемента. Стены Арк-Драйдена заполняли лозунги о том, что в системе каждая отдельная деталь — расчеловечивающий эвфемизм — легкозаменяема, если приходит в негодность. Или отказывается работать исключительно на благо системы. Кровожадная логика разрушенного мира.

— Пойдём. — Отец тогда позвал Яниса, не позволив ему узнать, чем завершится развернувшееся действо. Впрочем, ему и не особенно хотелось. Янису всё казалось почти нереальным, будто его втянули в иммерсионный спектакль с претензией на правдоподобие. На самом же деле этого не было. Его там не было. Отец же брезгливо морщился, видимо, его не радовала перспектива наблюдать за тем, как чужие мозги разлетятся по дороге экспрессионистской серовато-кровавой кляксой. — Не обращай внимания на них. Иногда применение силы — это вынужденная необходимость.

Мир творили силой, удерживали насилием, возводили на костях — замешивали в фундамент мечты, стремления, жизни. Во все времена отдельные люди становились топливом для строя, неизменно выгодного привилегированному меньшинству. В некоторой мере цивилизация держалась на иерархии: любая общность, проклёвываясь из совершенной анархии, нуждалась в управлении и разделении власти, иначе выраженный индивидуализм без контроля проводил к неразрешимым противоречиям. Революции не проходили бескровно: новый режим, пусть даже более справедливый, всегда требовал вынужденных мер — силы. Это лишь подтверждало неизбежность зла, его обыденность и даже необходимость. Войны двигали прогресс, вынуждая людей совершенствоваться в способах уничтожения себе подобных, и стратегическое оружие впоследствии держало, словно Атлант небесный свод, долгое время относительный мир — мелкое хитросплетение локальных конфликтов. До тех пор, пока и его не пустили в ход. Выжившие научились плавать кверху брюхами в своих аквариумах с застоявшейся тухлой водой, сотворив сплав из клептократии и колониализма — верхний и нижний город. Но, чтобы что-то изменить, требовалась сила и новый жупел: то, что можно использовать на несогласных, и то, чего будут бояться.

Янис отбросил эти мысли. Ему было тесно в корпусе, его не манили тонущие в неоне и сияющих голографических проекциях чудеса Алькасара. Сокровенные желания оказались проще, не пересекаясь ни с получением власти, ни с существованием, посвященным исключительно различным удовольствиям. Он желал принятия. Понимания. Того, о чем читал лишь в книгах и чего не мог получить от отца. Внимание последнего было подобно горящей спичке — короткой пылающей вспышке, которая не способна согреть, только обжечь, если подберёшься слишком близко в неудачный момент. Других родственников Янис не знал, лишь слышал, что в Арк-Драйдене остались родители матери. Единственные люди, на интерес и симпатию которых он мог рассчитывать. Сомнения подтачивали разум, словно черви. Однако Янис решил попытаться. По праву рождения наделённый привилегиями, он понимал, что даже за самую безумную эскападу наказание не настигнет его, и решил воспользоваться этим.

Выбраться за пределы корпуса оказалось даже проще, чем он думал. Долгое время Янис был только привычной тенью, изредка мелькавшей в коридорах, молчаливым наблюдателем, зачастую вписывающимся в интерьер, будто ещё один предмет мебели, фантомом среди стеллажей библиотеки. Его привыкли не замечать, так как он не доставлял проблем. Самым сложным оказалось добыть форму миротворца, чтобы и на городских улицах не притягивать ненужное внимание. Белые одежды служили отличной маскировкой: принадлежность к корпусу отвлекала внимание от лица, стирала личность, превращала в унифицированную шестерёнку механизма.

Улицы Арк-Драйдена производили тягостное впечатление. Дорожное покрытие давно пришло в негодность, и, несмотря на все старания жителей поддерживать порядок, дождевая вода скапливалась в выбоинах, подсыхающая грязь липла к ботинкам. В узких неосвещённых переулках задерживался мусор. Дома отличались простотой, переходящей в убогость, и Янис изо всех сил пытался не думать, каково это — жить в подобных лачугах, где наверняка даже низкий потолок давит сверху, как могильный камень. Здесь родилась его мать. Сюда она стремилась, желая вновь поймать счастье, словно нечто осязаемое, и больше никогда не отпускать. Здесь влачили существование рядовых винтиков корпуса Обеспечения её родители. Янис старался быть беспристрастным и испытывать лишь сострадание к людям, которые жили в рабстве, даже не осознавая всего масштаба учинённой над ними несправедливости. Но против воли изнутри поднималась лёгкая брезгливость — не столько к самим горожанам, сколько к обстановке. Заброшенные здания то и дело перемежались с жилыми, будто чёрные и белые клетки на шахматной доске. Над ними нависали разрушающиеся высотки, чернели провалами пустых оконных проёмов, обнажающих внутреннюю пустоту — всё, что можно было как-то применить или хотя бы сжечь ради обогрева, давно вынесли, будто ограбили могилу старой цивилизации. Но, в конечном счете, жизнь неизменно торжествовала над смертью благодаря невероятной человеческой приспособляемости.

Янис не без труда нашёл нужный дом, ничем не выделявшийся на фоне остальных. Тусклый свет пробивался желтоватым сиянием сквозь занавески, однозначно указывая на то, что внутри кто-то есть. Янис остановился у двери. Он чувствовал дежа вю: словно прошлое наслоилось на настоящее, впечаталось в его контуры, как дефект на плёнке, порождая рекурсию — бесконечное повторение. Постучать оказалось сложнее, чем он думал. Волнение мешало дышать, мелко вибрировало в грудной клетке. Реальность ощущалось с болезненной остротой: холодный металл под пальцами, ржавчина, пачкающая костяшки, прикосновение вечернего ветра к коже. Словно приходилось проживать каждый отдельный миг, каждый отдельный вздох. Янис едва не отпрянул в бесконтрольном испуге, когда дверь отворилась. В проёме показалась — тонкая фигура, стоящая против света, — женщина, и он не сразу смог разглядеть её лицо.

— Вы… — тихо произнесла она, рефлекторно потянувшись сжатой ладонью к груди. Наверняка сначала обратила внимание на форму. — Что вы хотели?

Янис решил, что представляться на пороге и тем более объяснять, зачем он пришёл, будет не слишком удобно.

— Можно войти? — осторожно поинтересовался он, изо всех сил стараясь, чтобы это не выглядело враждебно. Перед миротворцами не захлопывали двери, но страх всё равно собирался внутри, оседал колючим инеем. — Мне нужно поговорить с вами.

Женщина с плохо скрываемым нежеланием открыла дверь шире и отступила внутрь. Янис шагнул следом за ней. Узкая прихожая вела в более просторную комнату, которая, судя по всему, выполняла функции гостиной. Обстановка была бедная, почти аскетичная, краска на стенах выцвела и местами отходила хлопьями. Мебель — потёртая, служившая своим хозяевам долгие годы, но всё-таки в мелких штрихах проступал даже какой-то своеобразный уют — в салфетках ручной вязки, в покрывале, сшитом из разномастных лоскутов и прикрывавшем даже на вид скрипучий диван.

— Зофья, кто там? — донесся чуть хриплый мужской голос из соседней комнаты.

Женщина не ответила, продолжая широко распахнутыми глазами смотреть на Яниса, словно кролик на удава. Глаза у неё были светло-серые, как у его матери. Он находил сходство и в других чертах: форме лица — широкие скулы и маленький, чуть заострённый подбородок, — изогнутых линиях бровей, тонких, но не лишенных определённого изящества губах. В волосы её давно закралась седина, а морщины выдавали возраст и усталость, но за всем этим можно было разглядеть отпечаток былой красоты. В комнату вошёл мужчина. Он казался почти совсем стариком, но Янис в его внешности обнаружил сходство с матерью: буйные кудри, почти полностью седые, но местами проступали каштановые пряди, вздёрнутый нос с небольшой горбинкой, глаза с чуть приподнятыми уголками. Разномастные отголоски, затерянные во времени.

— Что вам нужно? — Мужчина, наконец, заметил Яниса, посмотрел враждебно и приобнял жену за плечи одной рукой, будто подбадривая или готовясь заслонить её от любых невзгод. Когда-то миротворцы принесли горе в их дом. В этом жесте было столько единства, столько немой сплочённости перед возможной угрозой, столько невыразимой близости. Так легко было почувствовать себя лишним — бестолковым нарушителем спокойствия — в компании людей, которые были семьёй не только на словах.

Янис всё же нашёл в себе силы заговорить.

— Меня зовут Янис Николич, и я ваш внук. Я бы хотел…

Зофья прикрыла рот ладонью, в глазах её по-прежнему читался страх. Но проступило и что-то ещё: недоумение, смущение, неприязнь? Какая-то сложная смесь чувств, которую он был не в силах понять, но точно не интерес, не радость. Мужчина же подслеповато прищурился, крепче прижимая к себе жену, так, словно боялся, что её тоже могут отнять. За его показной бравадой слишком остро — слишком мучительно для Яниса — проступало недоверие, опасение.

— Ты… — мужчина запнулся и опустил голову, пряча взгляд, — очень похож на своего отца. Я…мог бы догадаться…

Янис вздрогнул. Его словно ударили так внезапно и больно, что даже перехватило дыхание. Он вновь оказался чужим, ненужным, слишком — преступно! — похожим на своего отца. Янис не понимал до конца, на что рассчитывал: он — их внук, всё, что осталось после их дочери, и он — сын человека, который отнял у них дочь, а после у неё — счастье и жизнь. Вина — не его грех, но его боль — окатила жгучим потоком стыда, который Янис поспешил отогнать, спрятаться в безопасность фантазий, где он обретает семью, но не получилось. Он чувствовал себя моллюском, которого выдернули из раковины и бросили бесформенной массой под палящим солнцем на медленную прожарку. Зофья прятала бледное скорбное лицо, отмеченное страданием, на плече у мужа, а тот замер, молчаливый, отстранённый, наверняка желающий, чтобы эта обоюдно мучительная встреча поскорее закончилась. Янис подозревал, что ему не указали на дверь только из-за того, что теперь точно знали, кто его отец. Перед миротворцами не захлопывают двери, перед представителями корпуса Власти не запечатывают сердца, даже кровоточащие. Он мог приковать их к себе страхом, который и сейчас заполнял комнату, удержать шантажом, но не заставить полюбить себя.

— Янис!

Он резко обернулся на голос. В дверях стоял Игнас Синк — восходящая звезда среди миротварей, лучший из цепных псов Совета — в компании нескольких своих подчинённых, белая форма, пустые лица. Янис усмехнулся: так быстро нашли, надо же, какое рвение в попытках выслужиться. Похвально. Безысходная злость вспыхнула, словно тлеющие угли, на которые плеснули керосина, обожгла, но он тщательно контролировал себя и заговорил ровно, с чуть насмешливым превосходством, филигранно выверенным презрением — ровно столько, чтобы уязвить.

— Что? Следите за мной или бегаете по поручениям отца?

— Вы должны вернуться в корпус Власти. — Игнас проигнорировал очевидный выпад. Видимо, постоянное взаимодействие с членами Совета научило его внешней покорности.

— Приказываешь мне? — Янис сам до конца не понимал, что двигало им в этот момент: потребность склеить то, что никогда не было цельным, уязвлённая гордость, протест против возвращения в собственный мутный аквариум или сознание своей власти. В конце концов, кровь — не водица. Он наследовал не грехи отца, пусть те и нависали над ним лезвием гильотины, но его пороки.

Игнас предупреждающе оскалился, как зверь, показывающий зубы, чтобы продемонстрировать свою силу, но злость его была холодной и расчётливой, словно один-единственный профессиональный удар — снизу вверх, в левое подреберье, минуя кости грудной клетки, прямо в сердце. Его, Янис знал, от применения силы — выверенной, чтобы не покалечить, но лишить возможности и желания сопротивляться, — останавливало не столько положение, сколько приказ. Идеальный солдат, безупречный инструмент, — никакой самодеятельности или животного удовольствия от жестокости, только исполнение — совершенное, равнодушное, без осмысления или споров.

— Рекомендую, — откликнулся Игнас и выразительно скосил глаза на хозяев дома, застывших в напряжённом ожидании, словно изваяния, выражающие пароксизм ужаса. — Иначе нам, возможно, придётся пойти на иные меры. В приказах всегда остаются лазейки.

Янис насмешливо передёрнул плечами, демонстрируя напускное безразличие. У него не было даже иллюзии выбора: нельзя убегать постоянно, тем более от самого себя. Дело было даже не в невысказанной, но оброненной с нарочитой небрежностью угрозе, а во взглядах его кровных родственников, в их страхе, их скорби, их инстинктивном отвращении: он был инородным элементом в их картине мира, чужаком, знающим толк в раздаче приказов. Они хотели, Янис знал теперь совершенно точно, чтобы он ушёл и больше никогда не тревожил их покой. Он — ребёнок, которого не хотела их дочь, не способный ни заменить её, ни как-то утешить их.

— Надеюсь, это поможет подняться тебе по карьерной лестнице, — благодушно пожелал Янис. Улыбка пристала к лицу, словно мимические мышцы сковал паралич. — Пошли. Здесь больше нечего делать. Я всё равно не нашёл то, что искал.

Он не обернулся на выходе — незачем. Ночь уже опустилась на Арк-Драйден, хлынула на узкие грязные улицы чёрными волнами, стыдливо скрывая разрушения и беспорядок. Света почти не было, лишь маленькие окна мерцали желтоватыми прямоугольниками, словно многочисленные сигнальные огни. Все маяки ушли на дно, город с его ничтожной тягой к выживанию готовился ко сну — шестерёнки ненадолго прерывали своё вращение, чтобы завтра вернуться к устоявшемуся циклу итераций. Было проще воспринимать мир как механизм, как самовырождающуюся систему, опосредованно. Так не было больно.

***

Алькасар — город-парадокс, тяготеющий к избирательному прогрессу, облачающийся в прошлое, обточенное до отдельных символов, но при этом застывший в безвременье, в своеобразном анабиозе. Движение его ограничено замкнутым контуром, полёт мысли ограничен чувственными переживаниями — индустрия смерти и индустрия развлечений переплетены, как нити ДНК, и нерасторжимо взаимосвязаны. Время в Алькасаре, где продолжительность светового дня строго фиксирована, измерялось не стандартными годами или десятилетиями, но целыми эпохами, вырезанными из летописи истории. Город трансформировался, подчиняясь мимолётным капризам его жителей. Те, не в силах сотворить нечто принципиально новое, играли в псевдоностальгию, выбирая подходящие декорации. Вытягивали, словно эссенцию, всё самое лучшее и отбрасывали неприглядные стороны быта. Алькасар был вечным праздником — без начала, конца, повода и смысла. Он существовал в закольцованном моменте — условные пять минут после апокалипсиса.

Люди играли в футуризм, представляя мир, которого никогда не будет. Смешивали прошлое и идеалистические фантазии о будущем в космических ретрофутуристических вечеринках, заливая залы холодным голубым неоном, имитирующим звёздный свет. Воспроизводили минувшие: пышные балы восемнадцатого столетия, роскошь, манерность, изящные танцы и сложные правила этикета. Уходили то в античность с её подъёмом в искусстве и созидании, то в тревожные предвоенные годы — когда до края два коротких шага и стремительный полёт вниз. Им не нужны были ни настоящие моря, ни настоящие звёзды, под каждый запрос появлялся синтетический аналог, превосходящий, по словам изобретателя, даже сам оригинал. Индустрия предвосхищала потребности и обещала стабильность, безопасность, комфорт. Кому нужен верхний ужасный мир с болезнями, голодом, необходимостью борьбы за место под солнцем, когда под куполом было своё солнце, покорное желаниям его создателей?

Сейчас в Алькасаре увлекались семидесятыми годами двадцатого столетия: десятилетие свободы, смешения стилей до цветастого эклектического великолепия. Распространение цветного телевидения и золотое время «Нового Голливуда». Поле для экспериментов в музыке и моде — от прогрессивного рока до безудержно весёлого диско, от строгих линий, обрисовывающих силуэты, до свободных летящих контуров, зыбких, как водная гладь, тронутая игривым ветром. Философия хиппи — тождественность красоты и свободы — и вызывающий, шагнувший за грань вульгарности порношик.

Янис не стремился играть по общим правилам, но и не выделялся. Он мог бы слукавить и заявить, что попал в закрытый зал случайно, оправдать это стечением обстоятельств — вечеринку в честь его совершеннолетия организовал отец. Но он мог в любой момент уйти, отказаться, найти себе другое занятие. Однако Янис был частью Алькасара, винтиком без опредёленной функции, но всё же пойманным системой. В зале его ждала девушка. Неверное освещение выхватывало из интимного полумрака её силуэт, неравномерно прорисовывало абрисы её скул, полных блестящих губ, ключиц. Отбрасываемые неспешно вращающимся диско-шаром розовато-лиловые отсветы падали на её фигуру. Дрожали на обнажённых скульптурно-изящных плечах, срывались ниже — во впадины над ключицами, в искушающе приоткрытую ложбинку между небольших грудей, — соскальзывали по платью к стройным ногам. Девушка была красива: густые чёрные волосы, в намеренной небрежности рассыпавшиеся по плечам, правильные черты, тёмные раскосые глаза, на веках — густо-сливовые тени. Словно сказочное видение, предрассветная химера, лживо сулящая несбыточное.

— Никто ещё так долго не смотрел на моё лицо, — она рассмеялась и шагнула к нему; стук каблуков о пол прозвучал неожиданно мелодично, как прелюдия к танго.

— Ты красивая, — мучительно преодолевая смущение, ответил Янис.

Девушка игриво улыбнулась и потёрлась щекой о его шею, с намёком, ненавязчивым предложением. Пальцы её скользнули по его плечам, спустились по груди, словно кошачьи коготки, цепляясь за ткань рубашки, и остановились на пряжке ремня. Янис сглотнул, во рту внезапно пересохло — от волнения, от того, что тело отозвалось на неизведанную близость, от тепла прикосновения.

— А ты милый. — Она легко поцеловала его в уголок губ и потянула за собой к дивану. — Уверена, я смогу порадовать тебя.

Она представилась как Марцелина, но Янис не был уверен, что это настоящее имя, впрочем, звучало оно приятно — сладко и протяжно, ровно так же, как она говорила. Они обменялись ещё парой ничего не значащих фраз: банальный, но смущающий флирт с её стороны, односложные ответы — с его. Раздевалась Марцелина с головокружительной естественностью, привычной небрежностью. Не устраивала из этого шоу, но выскользнула из расстёгнутого платья, словно рыбка: смуглая кожа, казалось, шелковисто поблёскивала в мерклом освещении. Янис не знал, куда деть руки — хотелось касаться, — и скрывал смущение за флёром внешней холодности, почти отсутствия интереса. Марцелина, вероятно, и не ожидала от него нежности или истинной страсти. Казалось, она выполняла какой-то алгоритм, уже давно заученную последовательность действий. Её полуприкрытые веки напоминали тёмные крылья бабочки, пурпурные провалы на безучастном лице.

Янис же ощущал себя расщеплённым: схизис, ветвистая трещина, между разумом и реакциями тела. Пекло жилы от возбуждения, путались мысли, путались пальцы, которые он запустил в волосы Марцелины, путались чувства — вожделение, отсечённое от глубокого интереса. Оболочка близости, заполненная сладострастием.

Марцелина раскачивалась на бёдрах Яниса, гибкая, словно волна, и прерывисто, горячо дышала ему в шею. Он лишь при приближении к завершению — на пике, растворяющем любые размышления, выбивающим путы извечного контроля, — рефлекторно стиснул пальцы на её талии, желая продлить момент, вжаться всем своим существом в чужое тепло, в упругое тело. Оргазмическая вспышка, как свободное падение, неизведанная грань полёта, настигла быстро, выбила рваный хриплый выдох из груди. Янис откинул голову назад и уставился в полоток, где перемигивались лиловые отсветы и неуклюже сплетались, словно вторя свершившемуся акту близости, подвижные тени — их разнеженные тела, подсвеченные многочисленными светодиодами. В голове было пусто, до звенящей неправдоподобной выскобленности, не хотелось думать, сознавать себя. Но Марцелина ловко поднялась, стянула с него использованный презерватив, и подмигнула.

Янису почему-то захотелось извиниться. За всё, что он сделал, и за то, что не сделал, за то, что уподобился тому, на кого меньше всего хотел бы быть похожим. Но он только оставил двойную плату — Марцелина дежурно улыбнулась, поправляя макияж, — и ушёл. Город вечной ночи встречал сотнями распахнутых дверей, тысячами карнавальных масок, полным отсутствием искренности, словно огромная симуляция бесконечного, неправильно-наркотического счастья.

— Хорошо повеселился? — поинтересовался отец с многозначительной сальной ухмылкой, и Янису показалось, что он смотрит в зеркало на собственное отражение, чуть искажённое, преобразованное, однако безошибочно узнаваемое. Зазеркалье играло с разумом, билось множеством осколков, создавая иллюзии.

— Да, — скупо ответил он; последнее, чего хотелось, — делиться пережитым, выставлять его под взгляд, исполненный снисходительного превосходства, непристойного любопытства.

— А по виду не скажешь, — усмехнулся отец и хлопнул Яниса по плечу. — Опять забиваешь голову утопической ерундой? — и, не дождавшись ответа, продолжил с назидательным видом: — Это всего лишь торгово-рыночные отношения. Люди не равны от рождения и никогда не были. Но во все времена возможное равенство использовали, чтобы управлять массами, позволять им верить в некое доступное благо. Ты можешь себе позволить брать всё, что пожелаешь. И по сути даже помогаешь выживать низам. Если бы не ты, то ей бы заплатил кто-нибудь другой. Или не заплатил, и её жизнь стала бы чуточку хуже. Так зачем отказываться? Ради устаревшей морали?

Янис неопределённо тряхнул головой: система научила думать о людях как о вещах, которые можешь себе позволить, о любой форме отношений как о взаимовыгодном обмене, власть наделила правом не считаться с чужими желаниями. Его посетила внезапная мысль о том, что власть — тоже инструмент, ни хороший, ни плохой, но покорный руке, что его направляет. Власть могла менять мир, но употреблялась лишь на личное обогащение или ночные вакханалии с оргиями. Янис пока не знал, как исправить это, но чувствовал, что должен перегруппировать детали, иначе пустая одинокая праздность сведёт его с ума. Или сделает таким же, как отец, — идеальной репликой, превзошедшей оригинал в отсутствии внутреннего наполнения.

Он больше не покупал секс — в торгово-рыночных отношениях спрос рождал большее предложение, так что это был его маленький вклад, — но не избегал случайных связей с такими же скучающими среди изобилия развлечений. Янис не запоминал имена партнёрш, как и они его. Разговоры носили характер белого шума — обмен незначительными фразами, фривольности и банальности в равных пропорциях, пока взгляды плотоядно оценивали тела, стремились пробраться под покровы одежды. Физиология брала своё. Похоть становилась спицей, которая одномоментно замыкала на себе восприятие, вторгалась в сердцевину его сознания и превращалась в своеобразную ось вращения — бесцветные нити воспоминаний накручивались на неё, свиваясь в нечто неразличимое, сладостное лишь на уровне чувственных переживаний. Каждый брал своё в моменты соприкосновения губ, столкновения тел, переплетения рук. Каждый действовал сообразно своим представлениям о приятном, составляя нечто дисгармоничное — музыкальную импровизацию, распадающуюся на отдельные мелизмы, — и вспышки удовольствия были скорее случайны. Неизменным оставался финал.

Личный вход в пустоту, суррогат чего-то, что Янис искал подсознательно, но не находил. Это не имело значения. Ускользающая действительность, расцвеченная оргазмической нейромышечной эйфорией, прозаичное порождение автономной лимбической нервной системы. Ничего необычного, ничего трансцендентного. Скучно.

Янис ощущал, что смог бы посвятить себя чему-то большему. Архитектуре мироустройства, преобразованию закостенелых устоев. Систему нельзя уничтожить. Без неё хрупкое равновесие вспыхнет, пускай не в ядерном горении дейтерия, но в сарабанде смертоубийства под аккомпанемент безудержной анархии. Но можно привести к реновации. Следовало лишь определиться, с каких элементов начать.

***

Что-то менялось, почти незаметно, слишком медленно, однако неумолимо. В мутной, давно позеленевшей воде аквариума — существования на стыке верхнего и нижнего города — это особенно ощущалось, ибо малейшая рябь затрагивала многих. Янис смотрел сквозь окна, забрызганные мелкими дождевыми каплями, сверху вниз на Арк-Драйден — чересполосица жилых секторов, утопающая в серой дымке поздней осени. Криво разлинованное улицами и переулками, как спина плетью, пространство тёмных домов, тёмных людей, тёмных мыслей, пробуждающих инстинктивные опасения, словно зверь, являющий мнимое смирение с неволей. Янис не мог не замечать, что непокорность возрастала: от мелких нарушений, которые успешно пресекались и карались, до первых проблесков организованного мятежа. Он, успев изучить опыт других подземных городов, знал, что грядёт буря. Торжество низшего класса, способное утопить всё в крови. Это вопрос времени. Совет, верящий в собственное превосходство, отрицал с презрением то, что жители верхнего города, лишенныё образования и оглушенные тяжелым трудом, способны в принципе объединиться. Сотворить нечто, превосходящее недовольные выкрики из боязливо сбившейся толпы. Но изменения и чужой опыт подсказывали, что это не только возможно, но и вероятно. Детерминанта затяжного недовольства определяла уровень разрушительности противодействия и концентрацию жестокости. Возле города уже свился кольцами бикфордов шнур. Неизвестно было только, от какой же из искр он вспыхнет.

В подвал, где держали несостоявшихся революционеров, Яниса привело любопытство. Чем же руководствовались те, кто расшатывал лодку, в которой все они дрейфовали на планете, истощённой войнами? Желающие расколоть старый строй, что они могли предложить ему на замену? Мир нуждался в правилах, в строгой системе законов и мер. Цивилизация всегда держалась на иерархии. Даже в первобытном строе община функционировала и выживала за счёт распределения обязанностей, выявления лидера, покорности устоям.

Девушка, та самая мятежница, которую живописали чуть ли не мировым злом, способным серьёзно поколебать нынешнее равновесие, выглядела обычно, непримечательно. Со ссадиной на щеке, с растрёпанными короткими волосами, в пыльной одежде она казалась почти жалкой. Однако даже в сумраке удалось различить злое, сосредоточенное выражение её лица, гневный взгляд. В подвале было сыро, пахло плесенью и нечистотами. Где-то капала вода, напоминая о течении времени в укоренившейся вечной темноте. Габи — Янис вспомнил вскользь услышанное имя мятежницы — заметила его раньше, чем он рассчитывал, и вся подобралась, готовая отбиваться до последнего вздоха. Между ними была ржавая решётка, крепкие, толстые прутья, но они оба замерли, внимательно изучая друг друга. Янис постарался придать лицу максимально простодушное выражение. Он умел притворяться, чтобы не привлекать больше внимания, чем следовало, располагать к себе людей — нет, однако в случае с Габи, предполагал он, достаточно казаться неопасным. Она же смотрела так, что легко было забыть, по какую сторону решётки находишься: кто хозяин положения, а кто — раб.

Лучшая ложь — та, в которой примесь горькой правды столь очевидна, что и сам веришь в неё. Поэтому он не врал, но не договаривал, не развеивал её заблуждение о том, что он из обслуживающего персонала. Разговор складывался тяжело: Янис, оправдываясь праздным любопытством рядового обитателя корпуса Власти, намеренно зятягивал паузы, Габи не видела причин срываться в излишнюю откровенность с потенциальным врагом.

— В городе все ненавидят корпус Власти так же, как ты? — спросил он после неловкого вступления, похожего на поход по минному полю.

— А разве есть за что его любить? Корпус — сосредоточение зла и несправедливости! — Габи стиснула кулаки. — Всё, что мы получаем от него, — наказания, жестокость и постоянные испытания. Вся система построена на страданиях.

Янис получил подтверждение своим догадкам: точка невозврата пройдена. Вместе с Габи или после неё будут другие, такие же упрямые, такие же горячные, возможно, более отчаянные, готовые поджечь весь мир, чтобы добиться не справедливости, но отмщения. Нужно было действовать — не по плану Совета, обещающему отсрочку перед катастрофой, не потворствую мятежникам, но по собственным соображениям.

— Чего ты хочешь добиться? — Янис примирительно поднял ладони и чуть заметно улыбнулся со всей возможной мягкостью. — Власть регулирует жизнедеятельность Арк-Драйдена, без правил наступит хаос.

Габи вскинула подбородок и распрямила плечи, будто стараясь казаться больше, выше, внушительнее, хотя Янис значительно превосходил её в росте. Тусклый свет мигающей в углу старой лампочки ложился резкими росчерками на её бледное лицо.

— Это, по-твоему, оправдывает жестокость и обман? Ты, разумеется, защищаешь своих, я же не могу и не хочу. Не после того, что они совершили.

— Прости, я даже не думал никого оправдывать или защищать, мне жаль, если могло показаться иначе. Мне просто интересно узнать, чего хотите вы. У тебя нет причин верить мне, но это правда. К тому же эта информация в любом случае бесполезна, даже если я захочу донести, а я не собираюсь делать этого, то что я смогу рассказать? Ни имён, ни мест, не планов. Только идеи, которые здесь практически никому не интересны.

Габи едва ощутимо смягчилась.

— Перемен, — она глубоко вздохнула. — Безопасности для моей семьи, друзей, всех жителей Арк-Драйдена. Свободы…

— Которая никем не регулируется?

— Необязательно, — Габи легко пожала плечами. Видимо, она была исполнителем, одной из искр в будущем пожаре, винтиком иной системы, а не идейным вдохновителем, как он мог предположить изначально, и действовала с долей наивности ребёнка, обиженного несправедливостью, без долгосрочных планов. Власть получить легче, чем удержать. Управлять же толпой — сложное искусство сродни балансировке на канате, протянутом над бездной. Настроения масс излишне переменчивы и непостоянны: от коленопреклоненного восхищения до желания распять на ближайшем фонарном столбе иногда одно неверное решение, одна неудача, одна порция превосходной дезинформации, один короткий миг. — Мы сами сможем выбрать лидера.

Демократия — или её умелая симуляция — в прошлом доказала свою несостоятельность. Янис знал это. Отец был прав только в одном: мир требовал силы, а не пустых слов и бестолковых игр в понимание. Даже мятежники осознавали, что устои не переломить, не сняв белых перчаток и не запачкав рук.

— Спасибо за честность и пищу для размышлений, — отозвался он после недолгой паузы. — Мне стоит обдумать это.

Янис заметил, как удивлённо расширились глаза Габи, однако она ничего не сказала, так и осталась стоять в нескольких шагах от решётки. Он же попятился к выходу — сквозь трепещущий мрак, разбавленный желтоватыми отблесками старых лампочек, заключенных в проволочные каркасы. Фигура Габи таяла в серо-антрацитовом мареве, словно тьма укрывала её бережно траурной вуалью.

Детали плана окончательно сложились в голове Яниса, чёткие, будто высеченные на подкорке. Чтобы изменить мир, нужно уничтожить старое, отжившее своё. Но нельзя преобразовать ничего вокруг, не поменяв что-то в себе. Хочешь уничтожить мир — начни с себя: эксцизируй страх, неуверенность, отголоски привязанностей, путы морали, существующей лишь в качестве номинального ограничителя, иссеки собственное существование до вектора, направленного на конечный результат. Отринь человечность. Стань проводником идеи, инструментом. Янис по большей мере хотел того же, что и Габи — перемен, безопасности, свободы, мира, в котором ничего не будет напоминать о боли, — поэтому и ей нашлось место в его плане. Он оправдывал это необходимостью: личный интерес к людям считался непозволительной роскошью, нелепым баловством, предсказывающим лишь новые разочарования. В ней не было ничего особенного.

Янис вновь ощутил раздвоенность, трещину между восприятием и осознанием, когда подсыпал цианид калия — пресловутая соль синильной кислоты, которую легко было раздобыть в лабораториях, — в бокал отца. Бесцветные кристаллы растворились легко, выдержанное сухое вино отлично замаскировало горько-миндальный запах яда. Разум действовал рационально и будто бы автономно, тело подчинялось, не выдавая ни капли волнения. Но всё происходящее казалось не совсем настоящим — пересказом ложного воспоминания, полуночным кошмаром, чем-то, что творится с кем-то другим, неуклюже натянувшем его оболочку. Яниса словно не было там. Но он что-то отвечал отцу, кажется, даже улыбался с непривычной беспечностью. Внимательно следил за каждым глотком вина. На третьем бокал выскользнул из пальцев отца, ударился о пол, расплёскивая по ковру остатки содержимого. Отец захрипел, неловко завалился набок, нервно комкая воротник рубашки в попытках расстегнуть верхние пуговицы. Янис слышал его шумное, поверхностное дыхание, прерываемое короткими приступами кашля, видел, как его кожа наливается густо-розовыми пятнами, как в неестественно распахнутых глазах лопаются алой сетью капилляры.

— Помоги… — просипел отец, протягивая дрожащую руку. — Позови…на помощь…пожалуйста…

Янис поднялся со стула, отодвинулся, чтобы избежать возможных прикосновений, и принялся ждать. Он сосредоточенно следил за бегом секундной стрелки на наручных часах — разум улавливал не точные значения, а скорее сам факт движения, — и через неопределённый промежуток времени понял, что в комнате стало тихо. Так же отстранённо Янис подошёл к отцу — телу, поправил он сам себя мысленно, — спокойно прижал пальцы к сонной артерии, стараясь прощупать пульс, остаточное биение жизни. В этот момент на него на мгновение накатила брезгливость: кожа, покрытая холодной испариной, казалась кукольной, синтетической, хоть и пока тёплой. Отвращение отозвалось спазмом в желудке, но усилием воли тошноту удалось подавить. Янис вновь расфокусировал восприятие, силой принуждая себя думать только о последовательностях действий, о том, что необходимо сделать. Он словно застыл в оке бури. Мир вокруг раздирали вихри, гнули зубья рассвирепевшего торнадо, но эмоции оставались крепко запечатанными в ледовом панцире. Ни сожаления от потери, ни торжества от убийства, Янис будто перешагнул препятствие и уже смотрел вперёд — на следующее. Он избавился от следов своего присутствия в кабинете, впрочем, без фанатизма, ибо излишняя осторожность тоже могла привлечь внимание, и оставил несколько вещей, которые могли указать на членов Совета. Это было лучшее время для претворения его планов в жизнь: в Совете ширился раскол, змеиный клубок исходил ядами и подковёрными интригами, пока в городе наверху стихийные вспышки протестов обретали организованный характер. Старый уклад держался на тоненьких ниточках.

Янис вышел и аккуратно затворил за собой дверь. У него ещё оставалось несколько часов до того, как о смерти отца станет известно всем и весь корпус загудит, как пчелиный рой, внезапно лишившийся матки, но процесс запущен. Теперь он не мог отступить, даже если бы пожелал. Но Янис и не хотел поворачивать назад. Впервые в жизни он чувствовал, что делает что-то важное, нужное, нечто, что никогда не смог бы сделать его отец.

***

Жизнь напоминала калейдоскоп: осколки моментов, складывающиеся при вращении в неисповедимый путь, причудливый узор, множащийся в зеркалах. Каждый выбор имел, кроме ожидаемых последствий, и непредсказуемые развязки, долговременные итоги, отложенные в сокрытом будущем. Что-то непрерывно возникало из фрагментов деятельности, что-то разрушалось, являя энтропию в действии. Янис думал о том, как замысловато складывалось существование: подвижная конфигурация моментов, которая привела его к тому, что он имел сейчас. Тысячи разветвлений, важные точки бифуркации, где расслаивались вероятности и возможности. Он мог не родиться, если бы его мать имела доступ к квалифицированному медицинскому обслуживанию или дошла бы той степени отчаяния, когда смогла бы поставить на весы всё и прибегнуть к кустарным методам аборта. Он мог не решиться ни на что, прожить праздную жизнь гедониста, погрязнуть в вязких топях бесплодного эскапизма. Однако сейчас его, Яниса, действия определяли судьбы и Алькасара, и Арк-Драйдена. Он не чувствовал упоения властью, даже удовлетворения толком: слишком отчаянно рябила грозовыми вспышками реальность, слишком ненадёжными пока казались отвоеванные позиции. Нельзя было отвлекаться. Он дёргал за ниточки ничего не подозревающих кукол, однако те всё равно непреднамеренно стремились выскользнуть за пределы проторенной для них тропы, проложенной схемы движения. Человеческий фактор — слабое место любого замысла, которое невозможно было исключить.

Янис продолжал думать о конфигурации моментов, когда наблюдал за Габи. Она, вопреки тому, что он отвёл ей конкретную роль в плане, оказалась неизвестной переменной, распахнутым ларцом Пандоры, в котором он нежданно обнаружил надежду. Её доверие было необходимым условием, и Янис стремился к нему исключительно в тактических целях. Однако, наблюдая, как она макала печенье в кофе и непроизвольно щурилась от удовольствия, поймал себя на желании улыбнуться. Совершенно иррациональном и каком-то непривычно тёплом. Пускай Габи и отреагировала на его предложение о сотрудничестве в обмен на свободу — Янис даже правдоподобно, как ему показалось, отыграл скорбь по отцу, — настороженно, но превентивное желание защищаться посредством нападения ослабила, опустила руки, скрещенные на груди. Пальцы её беспокойно обводили фарфоровые завитки на кофейной чашке — маленькие, но почти лишённые девичьего изящества ладони, светло-розовые росчерки старых царапин на костяшках, неровные, местами обломанные ногти. Она умела держать лицо в момент опасности. В этом Янис убедился лично, приказав отменить казнь мятежников, когда тех уже успели приставить к стене и направить дула винтовок в спины. Габи тогда обернулась, бледная, но собранная, лицо — как мраморная маска, лишь глаза чуть расширились в безмолвном удивлении при взгляде на него. Сейчас же ситуация явно сбивала её с толку своей неправильностью, рождая смятение. Враг предлагал перемирие. Враг сулил свободу. Враг просил об услуге, и это было выгодно сопротивлению.

В качестве дополнительного жеста доброй воли Янис вернул ей бракованного робота-пса и удивился, как в этот момент изменилось её лицо, с какой искренностью она улыбнулась. Сверкнули неподдельной радостью глаза. Это был всего лишь кусок металла, микросхемы и набор алгоритмов поведения, имитирующих повадки настоящей собаки, однако Габи действительно ценила эту высокотехнологичную игрушку, созданную для того, чтобы развеять ненадолго скуку жителей Алькасара.

— Спасибо. — Она, легко поглаживая блестящие бока пса, взглянула на Яниса, и он махнул рукой — пустяки.

И всё же улыбнулся в ответ. Его никогда не благодарили. Впрочем, Янис стремился делать что-то для других только в раннем детстве, когда ещё верил в то, что любовь родителей можно заслужить, если выполнить какие-то неозвученные условия, достаточно постараться. Однако было неожиданно — до лёгкого привкуса стыда от собственной неискренности — приятно. Для Габи хотелось сделать что-то ещё за время, пока они условно по одну сторону баррикад. Янис знал, что скоро всё вернётся на круги своя, что сопротивление придётся удалить, словно вредоносный вирус из системы, что привязываться к кому-либо крайне глупо и несвоевременно. Но его обезоруживали её радость, её улыбка, её сила и внезапная уязвимость.

Второй раз Габи поблагодарила его в борделе. Место для встречи было откровенно странное, но кривые их путей сошли именно в этой точке — Габи пыталась найти доказательства причастности членов Совета к смерти Стефана Николича, Янис оплачивал его многочисленные долги. Он почувствовал нечто горячее злости, сильнее отвращения — почти желание убить, — когда увидел, как Горан теснил Габи к стене с недвусмысленными намерениями.

— Хочешь поиграть в недотрогу, да? — тот улыбался, голос исходил фальшивой медовой сладостью, словно рана сукровицей, но в движениях скользило нетерпение, хищное желание подчинить любой ценой. Торгово-рыночные отношения, товар не имеет возможности передумать.

Янис тогда соврал что-то про то, что выбрал эту девушку для себя, и, схватив Габи за руку, вывел её из комнаты. Мимолётно ощутил, как она легко сжала его ладонь, успокаивающе, благодарно, и сам задержал прикосновение дольше, чем следовало, на едва уловимые доли секунды. Подыгрывание собственной слабости. Общение было необходимостью, тактильный голод будоражил разум. Одиночество казалось чёрной дырой, пульсирующей червоточиной в пустом космическом пространстве, стремящейся поглотить даже свет далёких звёзд. Нуждаться в удовлетворении первичных потребностей — обычное дело, неизбежное продолжение человеческой природы. Нуждаться в ком-то определённом столь же неуместно для него, как восхвалять отклонение.

— Спасибо, ты как нельзя вовремя, — с демонстративным вздохом облегчения произнесла Габи и засмеялась. — Хоть не пришлось бить Горана промеж ног.

— Получается, я спас Горана от тебя, а не наоборот. Не удалось потешить своё мужское самолюбие, — усмехнулся Янис и отстранился. Момент безвозвратно ускользнул в прошлое — неповторимый в своей внезапной лёгкости, каком-то хулиганском веселье. Если бы можно было перетасовать мгновения реальности, как карты в колоде, то Янис бы… Впрочем, нет, поддаться слишком просто, слишком приятно, слишком бесперспективно — он тоже был подвержен влиянию человеческого фактора. Мир меняли не человеческие слабости — хлипкий комок бессилья, алчности и похоти как первооснова личности, — но умение противостоять им ради большего. Помнили не пороки и перверсии диктаторов прошлого, хотя некоторых увлекали эти аспекты, но их идеалы.

Габи потянулась к Янису, так импульсивно, словно во власти порыва, но не закончила движение, будто резко вспомнила, кто перед ней. «Ты очень похож на своего отца». Вердикт, который выносили ему слишком многие. Она так ничего и не сказала, лишь слегка смущённо улыбнулась, мимолётно провела пальцами по его плечу: ещё одна безмолвная благодарность. И быстро одёрнула руку, будто от раскалённого железа, когда к ним присоединилась её подруга. Не время, не место, не те обстоятельства.

На следующий день Алькасар начал готовиться к празднику Снежной Элен. Веселье пенилось и вскипало, расцвечивая город. Незнание способствовало беспечности: в совете все смотрели с опаской друг на друга и с недоумением, смешанным с неприязнью, — на Яниса, в лабораториях производили первую партию сыворотки, призванной решить судьбу жителей Арк-Драйдена путём селекционного отбора, андроиды проходили последние испытания, а жители Алькасара не ведали, насколько близки были к глобальным переменам. Они — и в этом чувствовалась своеобразная жестокая ирония — жили в «ревущих двадцатых». В пресыщенном «веке джаза», в эмуляции бесконечных праздных ночей, столь поэтично увековеченных Фрэнсисом Скоттом Фицджеральдом. Золотистое шампанское плескалось в бокалах, лопалось игристыми пузырьками. Задорные ритмы чарльстона увлекали в танцы. Сверкали золотом и серебром пайеток платья женщин, меха нежно прикрывали изящные матовые плечи, особенно соблазнительные в мягком свете затянувшихся предзакатных часов. Алькасар сам определял движение солнца и температуру воздуха, влажность и наличие ветра. Даже снежинки падали из-под купола, умело изображающего зимнее небо, как-то выверено, будто в медленном танце. Янис знал, что если внимательно приглядеться, то можно заметить, что небо будто собрано из фасетов — одинаковых фрагментов, объединённых в матрицу. Порядок, притворяющийся природным хаосом, как импровизации Кита Джарретта — от спутанной, словно нити в клубке, бесконечной вариативности к хрустальному совершенству.

Сад ледяных скульптур сиял всеми цветами радуги: острогранные лепестки прозрачных цветов блестели рукотворной красотой, мерцали холодные силуэты, едва прикрытые снежной пылью в мнимом целомудрии, сильфид, настолько тонкие и эфемерные, что казались нематериальными, раскрывались неистовостью линий, плавностью изгибов авангардные инсталляции. Дымчато-млечные ягоды омелы свисали тяжёлыми каплями среди посеребрённой листвы деревьев. Янис, хоть и успел пожалеть, что не назначил Габи точное место встречи, чтобы после действовать согласно плану, обрадовался, когда увидел её среди преломляющих угасающий свет резных колон изо льда. Она, казалось, чувствовала себя не совсем уверенно в платье, расшитом кружевом и стеклярусом. Ожерелье из перламутрово-голубых жемчужин несколько раз обвивало её шею и спускалось к груди. Хоть маскировка и была безупречной, Янис подмечал детали, которые разительно отличали Габи от уроженок Алькасара, выдавали её суть. Привычка передвигаться практически бесшумно, мягко перекатываясь с носка на пятку и перенося вес на ту ногу, что оставалась позади. То, что она всегда старалась держаться так, чтобы исключить возможность нападения со спины. Настороженный взгляд из-под светлых ресниц. Руки, привычные к тренировкам и отмеченные старыми шрамами, выцветшими до чуть заметной белизны.

Когда Янис предложил прогулку, то думал скорее о том, чтобы убедиться в лояльности Габи. Когда раскачивался с ней на качелях — смех её звенел, взмывал вверх, как гимн беззаботности, и весь сад, казалось, тоже стремился ввысь, — уже не думал ни о чём. Прошлое и будущее в этот момент одинаково истончились до полупрозрачных миражей. Габи была чудесным моментом настоящего, таким же недолговечным, как тающие в её растрепавшихся волосах снежинки. И в миг, когда качели остановились, Янис легко коснулся её руки — тёплая мягкость кожи, волна мурашек, уходящая вверх по предплечью, — повёл пальцами выше, осторожно, со всей возможной нежностью, на которую был способен. Невесомо отвёл прядь волос с её разгорячённого лба и скользнул ладонью по щеке. Габи прижалась к его руке с каким-то самоотречением, словно отбрасывала их роли и правила, обусловленные положением.

— Можно я тебя поцелую? — Янис знал, что если бы Габи пожелала, то легко бы сломала ему руку. Дело нескольких секунд, не требующее значительной физической силы, лишь эффекта неожиданности: дёрнуть на себя, зафиксировав предплечье, и ударить коленом в локтевой сустав — если не перелом, то смещение или трещина. Но важно было не отсутствие сопротивления, а желание, взаимность притяжения.

— Да, — ответила Габи и сама потянулась к нему, словно ожившая сильфида — снежные искорки в пепельно-русых волосах, трепещущие ресницы.

На краткий миг перед соприкосновением Янис почувствовал её тёплое дыхание на своей щеке, а после его настиг момент безвременья. Разум не раздвоился привычно на отвлечённые размышления и обособленное возбуждение, размывающие реальность, как дождь краски. Наоборот, нахлынуло ощущение небывалой цельности, доверительной откровенности: Янис целовал Габи упоительно медленно, и это было хорошо, невероятно, бесподобно хорошо. Он мягко сжимал её плечи, сминая всякое расстояние между их телами, как досадное препятствие. Сердце ускоряло свой ритм, когда Габи прижималась грудью к его груди, когда стискивала пальцы на его затылке, ероша волосы. Янис относился прозаично к близости — безликая потребность тела, никакого вымученного романтизма, — но с Габи, пожалуй, действительно наслаждался моментом. Он не платил ей, не сулил никаких благ за счёт собственного положения, не являлся для неё безымянным партнёром на одну ночь. И всё же она была рядом — выбрала его, выбрала быть с ним сейчас. Пускай только сейчас. Этого было достаточно для горячего дрожащего огонька неизбывной нежности, разгорающегося под рёбрами.

И уродливой, деформированной надежды, раз за разом восстающей, словно неистребимый монстр Франкенштейна. Янис неохотно отстранился, поднялся и с улыбкой протянул Габи руку: пора было возвращаться к делам. Однако он позволил себе — допустил назойливую, будто слепень, мысль — поверить, что если он откроет Габи правду, то она всё равно примет его сторону. Но знал, что если она откажется, то он сможет отпустить её. Хочешь уничтожить мир — начни с себя.

***

В сером свете раннего утра всё убранство комнаты походило на меццо-тинто — зыбкое великолепие оттенков светотени, линующих пространство. Холст неба — взбитая пена искусственных облаков — светлел в безыскусной оконной раме. Янис ожидал решительных действий от Кассии: её пороком была несоразмерная проступкам жестокость, но никак не глупость, похоть, высокомерие и сопутствующая слепота. Поэтому для него не стало новостью то, что она собиралась выполнить план с сывороткой в обход его приказам. Не удивило и то, что и его она определила в категорию возможных — весьма желательных — сопутствующих потерь. Кассия, стиснув зубы, ещё выносила Стефана, привычную ограниченность, которую столь легко контролировать, время от времени подбрасывая новые игрушки. Но не Яниса, которого считала наглым мальчишкой. Их устоявшиеся отношения не предоставляли пространства для манёвров, места для компромиссов: им нечего было предложить друг другу, кроме метафорических ножей в спину, каждая точка соприкосновения отмечалась разгорающейся враждой. Это было непринятие на уровне убеждений, практически полностью лишённое личностного окраса. Янис откинул голову назад, смахнул волосы с лица и безразлично посмотрел в окно: мелкие, словно крошки, снежинки метались, как мошки в наглухо закупоренной банке. Совсем так же, как люди. Ему нужно было время, ещё немного, — шестерёнки уже пришли в движение. Однако цейтнот пока не грозил.

— Будем играть на опережение, — обратился Янис к Габи, которая сидела в кресле напротив него, напряжённая, собранная, непреступная, как скала, разбивающая в осколки корабли. — Расследование придётся ускорить. Хватит и самых косвенных улик, чтобы подвергнуть сомнениям легитимность власти Кассии или бросить тень на весь Совет. Я постараюсь занять их обсуждением организационных вопросов настолько долго, насколько это возможно. Ты со своими друзьями тем временем можешь заняться поиском доказательств их причастности к смерти моего отца. Большинство миротворцев и охранников не знает вас в лицо, но всё-таки не строит привлекать лишнее внимание, хорошо?

Габи чуть поддалась вперёд.

— Ты настолько уверен, что убийца среди них?

— Нет, но это и не столь важно. — Янис взглянул на стол, где стояла раскрытая шахматная доска, резные фигуры, застывшие среди клеток, — скорее элемент декора, дань редким ретроградным настроениям, стремлению хотя бы в собственной комнате отгородиться от непрерывного технологического бега. К тому же ему не с кем было играть. — Шахматная доска — это общество Алькасара в миниатюре. То же устройство: пешки, лестница власть имущих и, конечно, король — самая бестолковая и ограниченная в передвижениях фигура. Олицетворение плохого Лидера. Но при этом его потеря фатальна и влечёт неминуемое поражение. В жизни незаменимых нет. Система имморальна, своды её правил далеки от фундаментальных представлений о добре и зле. На самом деле всем глубоко безразлична смерть отца, они просто желают знать, кто убийца, чтобы в будущем обезопасить себя от взаимодействия с тем, кто предпочитает столь радикальные методы. Лидера в любом случае переизберут, хоть путём прямого наследования, хоть подбором наиболее лояльного и влиятельного представителя какой-нибудь семьи, обременённой богатством. Но мы сможем задержать решение, тем самым выиграть время, и, возможно, повлиять на выбор.

— Полагаешь, что унаследуешь власть? — спросила Габи, поморщившись с отвращением. Видимо, её, прямолинейную мятежницу, далёкую от хитрости и игр, построенных даже не на выработке стратегии, а на банальной подлости, раздражали подобные манипуляции. Убийство как способ заполучить власть. Смерть как рычаг, как событие, стремительно уходящее в архив иррелеватности, как разновидность социального лифта.

— Возможно, — он пожал плечами. — Я говорил раньше, что меня не особенно интересует место Лидера.

Она посмотрела с сомнением — властью не разбрасываются, как излишками, — но всё-таки поинтересовалась, поддерживая его аналогию:

— Тогда какое место на доске ты бы хотел заполучить?

Янис тихо рассмеялся:

— Я бы предпочёл быть не одной из фигур, а тем, кто двигает их, но это же против правил? К тому же излишне самонадеянно с моей стороны, — и тут же спросил: — Ты умеешь играть в шахматы?

— Да, — Габи заметно помрачнела и скрестила руки на груди. Янис не раз замечал, что она делала так, когда стремилась скрыть что-то или не желала развивать поднятую тему, будто возводила вокруг себя защитный панцирь, наращивала роговой покров. — Меня научил когда-то очень давно папа.

Слова утешения, вязко-горькие, желчно-едкие, похожие на дроблёную гальку, застряли в горле — ненужное лицемерие, унифицированное фразёрство, пустое сотрясание воздуха. Янис мог бы напомнить, кто отдал приказ, всколыхнуть ненависть к Кассии одним метко брошенным в колодец чужой скорби камнем, но в дополнительной жестокости не было нужды. К тому же он не хотел видеть боль Габи. Он протянул руку и неуклюже — сказывался недостаток социальных взаимодействий — погладил её по плечу, стремясь ободрить.

— Мне жаль. — Ничего лучше придумать так и не удалось.

Она слабо кивнула.

— А твой отец, каким он был? Ты скучаешь по нему?

Янису захотелось соврать, нарисовать идеалистическую картину: каждый человек — набор социальных личин и психологических ролей, хитрый ларец, в котором за вторым дном таится ещё несколько уровней, множество черт и моделей поведения, применяемых в прямой зависимости от ситуации или поставленной цели. Личность могла парадоксально совмещать противоположные черты, вкрапления индуцированных установок. Плохой лидер мог бы хорошим отцом, бездарный политик — заботливым мужем, глупец — филантропом. Однако Стефан Николич если и имел положительные черты, то не спешил демонстрировать их миру.

— Нет, он был ничтожным человеком, — честно ответил Янис, но не добавил, что самый большой его страх — стать похожим на отца. — О своём детстве я уже рассказывал, позже отец хоть и начал снисходить до меня, но это был, пожалуй, очень эгоистичный интерес. Все люди боятся смерти: умирать одинаково обидно и в двадцать, и в восемьдесят. И чтобы не жить в постоянном ужасе мы непроизвольно вытесняем осознание конечности бытия за пределы восприятия. Знаем о смерти, но не воспринимаем её большую часть времени как что-то, что может случиться по-настоящему. Однако каждый в той или иной мере стремится к бессмертию — через то, что получится оставить после себя. Отец решил оставить после себя своё подобие. Меня. Не думаю, что я когда-нибудь интересовал его как отдельная личность, как человек со своими интересами и желаниями. Только как ключ к бессмертию. Поэтому я не могу вспомнить о нём ничего хорошего, как бы ни пытался.

Габи поднялась и обняла его. Янис оказался прижат щекой к её груди, чувствовал её ласковые пальцы в своих волосах, но в этом жесте не было ничего эротического, только тепло, и это было так непривычно, так щемяще, что почти больно. Первое побуждение — вывернуться, оттолкнуть, отбросить саму возможность понять, отчего внутри всё переворачивалось.

— Только не нужно унижать меня своей жалостью. Это последнее, в чём я нуждаюсь. — Янис не шевелился, сердце тяжело билось в груди, словно сгусток магмы, уже начавший твердеть под воздействием низкой температуры.

— Это не жалость, — спокойно пояснила Габи, ни её голос, ни руки не дрогнули. — Это сочувствие. Способ показать, что твоя боль для меня не пустой звук. Я хочу, чтобы тебе стало легче.

Он сорвано выдохнул и прикрыл глаза. Руки потянулись к ней, сомкнулись вокруг талии — отпускать не хотелось. Янис впервые был для кого-то чем-то большим, нежели суммой ожиданий, заранее написанным в скупых оттенках портретом, ступенькой в вычурных играх элиты, прямым продолжением отца с трафаретно прописанным путём, не предполагающим собственных выборов или суждений. Он самозабвенно гладил спину Габи, поднимаясь непослушными пальцами к острым выступам лопаток, и чувствовал лишь покой. В голове было тихо, в груди — тепло. Янис печально улыбнулся, не размыкая объятий:

— Мне кажется, что с тобой я могу быть кем угодно. Или самим собой.

***

Время текло излишне стремительно, как вода из расколотого сосуда. Янис чувствовал себя одной из Данаид, в посмертии обречённых на кару бессмысленным трудом, возведённым в бесконечность: они наполняли раз за разом бочку с пробитым дном. Он же непроизвольно оттягивал дату импровизированного суда — пантолонады, которую следовало перетерпеть, как ещё одну неизбежную неприятность, — чтобы выкроить время с Габи. Знал, что ему достанет сил в нужный момент совершить запланированное и отказаться, если придётся от своего шанса на счастье. Ситуация напоминала старый мысленный эксперимент — проблему вагонетки: убить одного, чтобы спасти пятерых, или не вмешиваться, не брать на себя бремя тяжелого морального выбора, и позволить совершиться большему злу. Яниса забавлял тот факт, что как только условия задачи менялись и требовали не опосредованного переключения рычага, а прямого насилия — столкнуть толстого человека под колёса вагонетки, — большинство избирали путь непротивления. Ему это казалось проявлением трусости. Каждый может рассуждать, расширяя рамки моральных категорий вплоть до фальсификации изначального принципа, но не всякий готов был идти до конца. Снять моральный ограничитель на убийство подобного себе. Янис убил не просто человека, а своего отца, что, наверное, по меркам общества, играющего в гуманизм, более тяжелое преступление, и не собирался сворачивать с избранного пути — к миру, где в подобном не будет нужды. И всё же иногда ловил себя на мыслях о том, что и у его готовности сложить всё на алтарь высших целей, могут быть пределы: отбросить того, кто, наконец, разглядел в тебе человека, разве не равносильно собственному падению на рельсы? Возможно. Но отчего-то падать было не страшно. Янис просто эгоистично отсрочивал момент, вопреки распространённому мнению о том, что отсечь резко, быстро, одним ударом, проще, нежели медленно пилить сквозь сопротивление жил и костей.

Они встречались с Габи по вечерам, когда за Советом следили издалека лишь самые преданные миротворцы. Янис не доверял им до конца, как и Игнасу Синку — от восходящей звезды до личного палача, — поэтому ничего важного не сообщал им. Для такого простого задания годились болванчики, способные беспрекословно следовать приказам, не задавая лишних вопросов. И эти вечерние часы, когда Алькасар сиял закатным янтарём, стремясь остроконечными шпилями высоток к самому куполу, Янис и Габи умело притворялись, что у них есть всё время мира, тысячи шансов на совместное будущее, вписывающееся в рамки нормальности. Они никогда не говорили о чувствах, как будто инстинктивно опасались давать название происходящему между ними и тем самым делать его более реальным. Вместо этого слушали классическую музыку: нечто возвышенное, тревожное, как крушение мира в рапидной съёмке — долгое-долго падение в ничто, «Танго смерти» Вагнера и минорные сонаты для скрипки Баха. Пытались танцевать под мелодии настоящего, но Габи не знала танцев нижнего города, а Янис всегда был скорее наблюдателем, чем участником всевозможных танцевальных вечеров, поэтому чаще они просто заканчивали осторожными, преисполненными нежностью объятиями — привыкали друг к другу, позволяя всё больше. Говорили, но только не о будущем. Габи рассказывала о своей семье, о младшем брате, о том, как хотела бы, чтобы ему ничего не угрожало. Янис не мог представить, каково это иметь брата или сестру. Впрочем, он был даже рад, что отец не принудил мать к рождению второго ребёнка или не обзавёлся толпой незаконнорождённых в каждом борделе.

Одна из граней доверия — обнажать уязвимые места друг перед другом. Семья была ахиллесовой пятой Габи, самым важным для неё, тем, за что она бы убила и умерла при необходимости с одинаковым рвением. И то, что она говорила о близких с Янисом, подтверждало одно: она больше не видела в нём врага. Он решил отплатить тем же, возможно, впервые открыть кому-то самое болезненное, самое мерзкое — историю своего появления на свет. В том, что натворил его отец, не было вины самого Яниса (раз за разом, опостылевшее повторение), но он всё равно чувствовал какой-то глубинный стыд, липкое ощущение неправильности. Рассказать об этом кому-то — как вручить флакон аква-тофаны и собственную кофейную чашку, предоставить возможность. Янис внимательно следил за выражением лица Габи во время своих откровений, почти надеясь увидеть на нём проблески отвращения. Да, больно, но ожидаемо, предсказуемо, понятно. Однако Габи только накрыла его ладонь своей, а когда он закончил, то почти неслышно выдохнула:

— Не представляю, насколько одиноко тебе было.

— Разве не омерзительно? — Янис держал её руку, как какое-то сокровище, смело гладил пальцы, поднимаясь к внутренней стороне запястья.

— Мне очень жаль твою маму, но ты не отвечаешь за поступки отца. — Габи мягко накрыла его щеку ладонью, и он зажмурился. — Ты совсем другой, Янис. Я знаю.

Под рёбрами нечто натянулось звенящей струной, напряжением, противоположным ощущению хронического несчастья. И слов не было — ни банальных изъявлений благодарности, ни путаных попыток сложить «ты мне дорога» из всех недомолвок на грани бесстыдной лжи. Янис заключил лицо Габи в ладони и поцеловал её. Она живо откликнулась, горячо приникла к нему, и всё смазалось в знойный вихрь: её мягкие волосы под его пальцами, белая шея и точёные ключицы в вырезе рубашки, приоткрытые губы. Желание разгоралось с небывалой стремительностью. Даже прикосновения сквозь одежду — вниз от плеч к небольшой груди, на которой хотелось задержать ладони, к подтянутому животу, полоске кожи, обнажившейся благодаря смятой одежде, и упругим бёдрам — казались своеобразным открытием, сродни откровению. Перед ним было не просто очередное тело — как способ мастурбации, — но Габи, которую он хотел до нетерпеливой дрожи, желал, как жаждет воды путник, заблудившийся в пустыне. И знал, что это взаимно, когда они, неуклюже толкаясь на единственном в кабинете крохотном диване, избавляли друг друга от одежды. В ласках не оставалось места для робости и фальшивой скромности, неловкости и принуждённости, в мыслях — для контроля и промедления. Янис всё же нашёл в себе силы спросить:

— Ты уверена? — Пальцы его с дразнящей неспешностью обводили ключицы Габи, не спускаясь ниже — к часто вздымающейся груди, сейчас сокрытой лишь простым хлопковым бюстгальтером. Он видел, как сквозь ткань проступали очертания напряжённых сосков, и не был уверен, что смог бы остановиться, если бы позволил ладоням соскользнуть ниже, позволил бы губам касаться, страстно прижиматься к мягким полукружьям. Однако нуждался в вербальном согласии, чтобы не допустить ни малейших сомнений: отсутствие сопротивления не равнозначно разрешению.

Габи улыбнулась не без доли лукавства. В расстегнутой рубашке, с растрёпанными волосами и раскрасневшимися щеками она сводила с ума: разум плавился, расходилась волнами прибоя бессвязность мыслей.

— Я чертовски сильно хочу тебя, — ответила она и уверенно потянулась к ремню на его брюках.

Тихо щёлкнула пряжка при столкновении с полом, но никто этого не услышал. Они целовались самозабвенно, тянулись к телам друг друга алчно — брали и отдавали нежность, выражали потребность каждым движением навстречу, распаляющим трением сквозь бельё, тесным соприкосновением кожа к коже. Янис торопливо справился с застёжкой бюстгальтера Габи и отбросил его к остальным вещам, не глядя. У неё была очаровательная грудь — маленькая, сливочно-светлая, с бледно-розовыми ореолами и затвердевшими сосками. Легко умещалась в ладонь. Янис мог ощутить трепет тела Габи, вибрацию её протяжного стона, пока вёл губами по её шее, оставляя долгие поцелуи на уровне горла, и несильно сжимал грудь. Он не представлял, что именно ей нравится, какое из прикосновений особенно приятно, но сквозь дымку собственного вожделения чётко осознавал лишь одно: хотелось, чтобы ей было хорошо. Было непривычно думать не только о собственном удовлетворении, прозаичном, как всякий физиологический процесс.

Янис нащупал на спине Габи росчерк шрама — выступающую полосу неестественно гладкой кожи, последствия старой, наверняка ужасной раны, — и решил спросить позже, откуда он. В этот момент он считал красивой каждую её особенность, каждую черту: упрямые, почти полностью лишённые плавной округлости изгибы тела, широковатые плечи, маленькую грудь, едва ли не по-мальчишески узкие бёдра, вытянутую змейку шрама. Габи прерывисто втянула воздух сквозь приоткрытые губы, когда Янис обхватил её бедро, скользящей, почти невесомой и столь контрастирующей с прошлым напором лаской поднялся по его внутренней стороне, к последнему сохранившемуся на ней предмету одежды. Её желание, пульсирующий жар, ощущалось даже сквозь ткань. И когда Габи требовательно потёрлась о его ладонь, почти стиснув её своими стройными ногами, Янис почувствовал себя так, будто по венам бежала не кровь, а электрический ток или жидкий огонь. Возбуждение достигло предела и в то же время казалось беспредельным, бесконечным, словно все реки мира. И только предательски маленький диван не позволял сорваться в головокружительную свободу действий: подмять Габи под себя, осыпать её неистовыми поцелуями, найти общий ритм.

Она поднялась не так ловко, как обычно, — кажется, ноги не совсем слушались её — и сбросила бельё. Застыла на мгновение в золотых полосах света, опускающихся на пол, словно сегменты раскрытого веера, а после по-кошачьи прогнулась в спине и опустилась грудью на стол. Янис почти подскочил к ней. Кажется, сбил что-то со стола, не заметил, что именно. Это не имело значения. Ничего на самом деле не имело значения, кроме Габи. Её разметавшихся волос, которые отчаянно хотелось сгрести в кулак непослушными пальцами, бледных очертаний спины и таких немыслимо хрупких уголков лопаток, невинно-притягательных ямочек у поясницы. Янис провёл ладонями по её бокам, остановившись на талии, едва не вжался пахом в её ягодицы, приближая желанный момент. Однако остановился и просто потянул Габи к себе.

— Не так, — севшим от возбуждения голосом прошептал он. — Развернись. Хочу смотреть на тебя. Видеть твоё лицо.

Габи доверчиво обернулась. Последние высверки искусственной яркости заката — медь, пламя, апельсиновое марево — расписывали её кожу невесомыми узорами. Янис трепетно-нежно прошёлся пальцами по её щеке, задержал у приоткрытых горячих губ, словно запоминая ощущение, частое дыхание, касающееся его ладони, взгляд, переполненный желанием. Хотелось навсегда врезать в память этот взгляд, это искушающее выражение лица. И в следующий момент подхватил Габи под бёдра, усаживая на стол и устаиваясь между её разведённых ног. Поймал низкий стон губами, когда вошёл в неё — необычайно яркое впечатление, близкое к чему-то эйфорическому, пик сладострастия до оргазма. Габи поддалась ему навстречу, словно прилив, — её руки гладили его спину, притягивали всё ближе. Янис беспорядочно целовал её: в покрытый испариной висок, угол рта, острую линию вскинутого подбородка, подставленную шею. Их тела сплетались в ритме страсти, говорили на древнейшем языке нежности — одновременно меньше, чем любые слова, и больше.

В какой-то момент — времени не существовало — Габи, прикусив нижнюю губу, приглушенно вскрикнула, сомкнула веки — лишь ресницы часто-часто дрожали, и Янис в несколько размашистых движений сам достиг финала. Они замерли, чтобы восстановить сбитое дыхание, насладиться негой, и едва ли полностью не рухнули на стол. Комнату заволакивала синяя темнота, на город опускалась ночь. Янис потянулся к Габи, запечатлел долгий поцелуй на плече и почувствовал её руку в своих волосах — искристая мягкость, неизменно приятно. Понял, что теперь ему всегда будет её мало: в первобытном торжественном танце тел, в лениво-неторопливых ласках, произрастающих из отголосков восхитительной неги, в разговорах о важном или глупом, в смехе, в безграничном уюте совместного молчания. Острая нехватка. Рыбы умирают в аквариумах, где воду дополнительно не обогащают кислородом.

После Габи, лишь набросившая для проформы рубашку на плечи, стояла у панорамного окна и наблюдала, как вспыхивают многоцветным великолепием огни города, подобные тысячам пульсирующих сердец. В комнате же царила темнота, позволяя следить за внешним бурлением ночной жизни и оставаться незамеченным. Алькасар никогда не засыпал окончательно — сложный, многоуровневый, стремящийся к постоянному росту и усложнению форм, будто колония микроорганизмов. По улицам, ещё присыпанным чистым серебром снега, бродили люди. Спешили в клубы, театры, на светские рауты, выгуливали новые наряды или старые фамильные бриллианты, хвастались материальными приобретениями или красивыми партнёрами — извечный праздник тщеславия — и в этот момент истово верили в собственное бессмертие, в стабильность своего существования.

— Что чувствуешь, когда видишь это? — Янис подошёл к Габи со спины, легко накрыл её плечи ладонями, непреднамеренно совлекая рубашку — показался извив шрама, начинавшийся от плеча.

— Я… — она глубоко вздохнула. — Я не понимаю, как это возможно. Как они могут спокойно жить, не зная ни нужды, ни голода, когда там, наверху, постоянно приходится бороться за собственное существование. Каждый проклятый день. Они действительно не знают?

— Или не хотят знать. Это защитный механизм. Пока самолично не придётся пачкать руки, едва ли кто-то станет отравлять приятное существование пустыми вопросами о справедливости. Нет нужды заключать сделки с совестью, если можно просто закрыть глаза на некоторые неприятные детали. — Он обводил подушечками пальцев рваные контуры шрама, спускаясь всё ниже. — Откуда он?

— Пума. Я была самонадеянным новичком. Едва научилась держать винтовку в руках, а преисполнилась уверенности, что точно стану лучшей. Смогу поменять привычный уклад, сколько бы ни пришлось работать для этого. Расчищу новые территории. Как видишь, — Габи с улыбкой повела плечом, словно смущенно признавая свою оплошность, — херня вышла самая настоящая. Сама чуть не сдохла, ещё и другого охотника подставила. Но, знаешь, до того, как я узнала про Алькасар, я верила, что делаю что-то важное, полезное что ли. А сейчас я ни в чём не уверена, как будто на ощупь сквозь темноту иду. Всё так запуталось. Но я по-прежнему хочу свободы и безопасности.

Янис уткнулся губами в её шею, близко к часто пульсирующей жилке под подбородком, и прошептал:

— Я тебя понимаю. Правда. Я хочу для тебя того же.

— Ты…

Он не позволил ей договорить, не дал обернуться, прожечь требовательным взглядом в нём сквозную дыру, сквозь которую правда полилась бы аспидно-чёрными, токсичными реками.

— Я постараюсь сделать тебя счастливой, если позволишь. — Янис окончательно отбросил рубашку Габи и теперь, чувствуя тепло её тела, скользил ладонями от мягкости груди к животу, а потом ниже. Под пальцами рождались пожары. — Я расскажу тебе всё завтра, обещаю. А пока останься со мной.

Быть может, это был конец — считанные часы до крушения. Но, может быть, только начало.

***

Стадион тонул в океане света, похожий на именинный сорт с множеством свеч или горячий факел. Янис стоял спиной к проектору и ждал. Он чувствовал себя в безопасности: Р.Э.М.И — ещё одна высокотехнологичная игрушка, простаивавшая в руках тех, кто не мог найти ей достойное применение, — легко заменил бы целый взвод. Истинное совершенство, существующее чужой волей, без нареканий следующее приказам. Волновало не это. Мир ощущался спирально вывернутым и рекурсивно абсурдным, бесконечно преломлённым, как оптическая иллюзия, и парадоксальным, словно каждая из невозможных фигур, — разверзнувшая во всю зону видимости компиляции литографий Маурица Эшера. Ощущался как нечто враждебное, противоестественное, закрученное многочисленными искажениями пространство неевклидовой геометрии. Это вызывало тошноту. Янис излишне хорошо помнил — стоило только закрыть глаза, и объёмные картины вспыхивали под веками, — момент, когда Габи, услышав его откровения об убийстве Стефана Николича, дальнейшей судьбе Арк-Драйдена, новом исправленном мире, осознала, что это не дурная шутка.

— Ублюдок, — прошипела она сквозь сжатые зубы и бросилась к нему так стремительно, что он не успел ни увернуться, ни защититься. Ударила раскрытой ладонью по щеке даже не с горящей праведной яростью, но с невыразимым презрением, будто не желала пачкать руки об него. — Что ты несёшь?

Янис едва не рассмеялся из-за злой иронии оскорбления, в котором случайно излишне чётко проступила истина: он не был незаконнорождённым, его родители, к сожалению, были скованы законным браком, как рабы на галере цепями, однако являлся гибридом, нечистокровной помесью представителей двух разных миров, одинаково чуждый каждому из них. И лишь позже под пламенным обликом мятежницы проступило нечто ранимое, зияющее разрывом, словно изувеченная плоть, кровоточащее обидой, исходящее неприкрытой болью — лицо преданной женщины. Поверившей и обманувшейся в своих лучших чувствах. В этом они были похожи: оба дорожили убеждениями больше, чем нерациональными эмоциональными привязанностями. К себе — с вынужденной безжалостностью.

Теперь же Янис ждал, остро чувствуя потребность объясниться, показать, что не безумен, как тиран, проливающий кровь лишь ради торжества собственной власти, упоения от простейшего насилия. Он знал, что Габи придёт. И она пришла, выскользнула из теней почти бесшумным фантомом, застыла перед охраной и без лишних напоминаний выложила пистолет. Скосила взгляд на Яниса:

— Не доверяешь?

— От предосторожностей ещё никто не умирал. А вот безрассудство часто чревато последствиями, — он усмехнулся. — Доктор Амада доходчиво объяснил это. Пуля — лучший аргумент в переговорах, не правда ли?

Габи шагнула ближе к нему, и Янис жестом приказал охране вернуться на свои посты, откуда они не смогли бы слушать разговор.

— Так это были переговоры, а не очередная ловушка? — в её голосе звенела сталью насмешка. — Какие переговоры — такие и аргументы. А чего ты ожидал? Что тебе позволят уничтожить население целого города, потому что тебе так захотелось?

— Дело не в том, чего мне хочется или не хочется, — Янис устало выдохнул и щелчком пульта включил проектор. На экране проступили руины, на стенах полуразрушенных низких домов можно было различить выемки, оставленные пулями, глубокие росчерки от осколочных снарядов, пятна копоти, тянущиеся из разбитых окон. Качество снимка не позволяло разглядеть подробности, так что нельзя было точно сказать, непонятные ли кучи мусора громоздились в узких переулках или непогребённые трупы, оставленные гнить в сырой тени. — Это Крирасес. До восстания он был одним из верхних городов-колоний, после — ты сама видишь, чем стал. Город-призрак. Мятежники прорвались и к нижнему городу, но не сумели распорядиться его благами. — Он переключил слайд. Очередные развалины: расколотый купол, исчерченный радиальными трещинами, пустынные улицы, мёртвый парк с обгоревшими стволами деревьев, разграбленные бутики, мутная вода в выбоинах на асфальте. — Конечно, это не единственный пример. Было бы нечестно пытаться выводить закономерности из частного случая. Число городов, где власть перешла в руки мятежников, неуклонно растёт. Но нет ни одного примера, где они смогли бы применить власть на благо всех, использовать ресурсы и технический прогресс нижних городов не только для террора. Мятежники отказываются от устоявшихся законов, но не могут организовать новый строй. Некоторое время относительный мир держится за счёт публичных казней старого руководства, вседозволенности, угнетения бывших угнетателей, своеобразного праздника жизни с нерациональной растратой резервов и отказа от любой работы. Потом заканчиваются запасы или возникают неразрешимые противоречия из-за того, кому же восседать на вершине иерархической лестнице. Стандартное выяснение того, чей же вклад в переворот важнее и кто же заслуживает самое лучшее место под солнцем. Сама видишь, как доктор Амада держится за своё звание лидера. Кажется, что готов наградить каждого несогласного пулей в лоб.

— Это не так, — вступилась за Феликса Габи и нахмурилась, скрестив руки на груди. — Ты его не знаешь. Ты никого из нас не знаешь.

Янис пожал плечами.

— Пускай так. Речь сейчас не об этом. Успех революции всегда становится началом конца. Людям верхних городов не хватает знаний, терпения, да и желания для решения организационных моментов. Люди нижних городов не приспособлены к физическому труду. И те, и другие совершенно беспомощны вне системы. Приходят война, голод, болезни и в конечном счете — смерть для всех.

— Это ты сейчас пытаешься убедить меня в необходимости сохранения людоедского строя? Тебе легко рассуждать. Ты никогда ни в чём не нуждался. Не страдал от голода или холода. Конечно, тебе выгодно, чтобы и в будущем не пришлось…

— Нет, — резко оборвал её Янис. — Ты, конечно, права, мне не понять некоторые аспекты жизни в верхнем городе. Я и не пытаюсь отрицать это. Но, Габи, ты же способна мыслить шире, так подумай, я мог иметь всё, что только заблагорассудится, и ничего не менять при этом. Звание Лидера я в любом случае унаследовал бы после отца. Ты же понимаешь, что дело не в моих желаниях и даже не в моём комфорте. Это вопрос выживания. Система изжила себя.

— И ты предлагаешь?.. — нахмурилась Габи. Вся её фигура — поза, непримиримость в каждом жесте, каждом взгляде — говорила о желании отстаивать собственные убеждения до последнего. Янис подумал, что, наверное, любил в ней и это: несгибаемость, цельнометаллическую веру в справедливость. Неуместные сантименты травили душу, изводили разум.

— Спасти хотя бы один город, — ответил он. — Вместо жителей Арк-Драйдена ресурсы станут добывать андроиды. Они не нуждаются в отдыхе и еде, не способны чувствовать и страдать. От жителей же придётся избавиться с помощью сыворотки. Их нельзя интегрировать в социум Алькасара, они не примут перемены и будут чинить неприятности. Тебе может показаться это излишне… — Янис замолчал, подбирая нужное слово, Габи же смотрела на него даже не со злостью, а практически с ужасом, — радикальным. Я знаю, что это звучит жестоко, но это единственный выход.

Она покачала головой в немом отрицании. Лицо её казалось необычайно бледным в слепящем свете фонарей, почти восковым, губы сжались в бескровную тонкую линию. Когда Габи заговорила, голос прозвучал глухо, но твёрдо:

— Кем ты себя возомнил? Грёбаным мессией? Господом, мать его, Богом?

— Бог мёртв. Концепция устарела ещё до войны, — усмехнулся Янис и шагнул к Габи, мягко обхватил её плечи руками, но она, вывернувшись с необычайной злостью, отступила назад. — Ну же, ты не можешь не понимать, что всех не спасти.

— Если даже не пытаться, то, да, никого не спасти. Это люди. Живые люди. Не числа в статистике, не данные из твоих задач. Неужели ты действительно не понимаешь?

— Ты предвзята. Это люди, которых ты считаешь своими. Человечество во все времена тяготело к делению на своих и чужих. Эмпатия — банальнейшая уловка эволюции, чтобы люди сбивались в стаи активнее. Мы сочувствуем чужой боли только потому, что можем спроецировать её на себя и осознать, что для себя бы мы такого не хотели. Поэтому эмпатия лучше работает в случае со своими: друзьями, знакомыми, людьми той же расы или пола. Любые признаки подойдут. Легче сопереживать чему-то понятному, нежели абстрактному. Согласись, безопасность, например, твоего брата для тебя во стократ важнее, чем жизни всех в Алькасаре.

— Замолчи. Не смей говорить про него. — Габи подняла взгляд и посмотрела на него долгим, немигающим взглядом. Бессильно стиснула кулаки и медленно разжала пальцы, усмиряя некое яростное желание. — Разве ты делаешь не то же самое? Не спасаешь своих?

Янис позволил себе тихо рассмеяться. На самом деле поводов для веселья было ничтожно мало. Он вновь чувствовал, как голодно заскреблось в подреберье неприятное чувство, подобное острой вспышке позабытой боли: его опять не понимали, не принимали, отвергали, сейчас, когда он впервые в жизни вышел из тени и делал нечто важное, на что не решались остальные. Янис поверил, правда, с какой-то неизбывной детской наивностью поверил, что Габи сможет понять.

— У меня нет своих. У жителей Алькасара больше шансов на выживание. К тому же они точно не будут противодействовать новым устоям.

— Ты просто боишься, — фыркнула она, — что не справишься, поэтому и выбираешь самый простой путь.

Выпад расколол доспех, и Янис почувствовал, как нервная судорога пробежала по лицу. Однако улыбнулся нарочито расслабленно, демонстративно ласково, словно имел дело с неразумным ребёнком:

— Это эристика. Ты намеренно пытаешься уязвить меня.

— Нет, я просто старалась достучаться до тебя, но ты не хочешь слушать. Я не собираюсь поддерживать твои смелые мечты об убийствах, Янис, и сделаю всё, чтобы остановить тебя. — Габи в последний раз взглянула на него с сожалением и отвернулась.

Янис дёрнулся, почти протянул к ней руку, но остановил движение, лишь поспешно выдохнул, практически вытолкнул из себя единственное слово:

— Останься.

— Приказываешь? — едко поинтересовалась Габи, обернувшись.

— Знаешь же, что прошу.

— Тогда не станешь стрелять в спину.

Он действительно не отдал ни одного приказа, хотя мог бы закончить всё здесь и сейчас или заставить её остаться, держать взаперти, пока Арк-Драйден не станет прошлым, а она не смирится, не поймёт, что это тоже ради её блага. Но не желал быть похожим на отца хоть в чём-то. Янис не мог предложить Габи полную честность, не разбавленную хитрыми недомолвками, но позволял совершить выбор самой. Ему оставалось только принять произошедшее.

После этого Янис видел Габи только на мутных записях с камер верхнего города, причём не всегда был полностью уверен, что это она. Опознавал по совокупности признаков: шапка коротких пепельных волос, очертания лица в профиль, характерная поза, вкрадчивость движений, которую не ломало даже качество записи. Время проносилось вспышками цифр на электронном табло. Дни не выдерживали напряжения, спрессовывались, будто промышленные отходы, в вереницу мёртвых мгновений, деформированных грёз о несбыточном. Янис старался смотреть вперёд, но не ощущал ни радости, ни тоски. Эмоциональный фон как абсолютный штиль, идеальное «ничего» — серая вязкая субстанция собственного существования. Рыбки вокруг энергично нарезали круги в тофановой воде, задорно вздымая ядовитые брызги. Сам Янис чувствовал, будто медленно дрейфует в формалине, законсервированный в посмертных метаморфозах. Мир агонизировал. Население Арк-Драйдера разбилось на несколько лагерей, недовольство и предубеждения выплёскивались в стихийные стычки. Янис не стравливал их намеренно, но и не препятствовал происходящему: это было ему только на руку.

— Не вмешивайтесь, что бы ни происходило, — приказал он Игнасу. — Проследи, чтобы и остальные миротворцы следовали указаниям. Пустое геройство сейчас никому не нужно. К тому же мятежники сами себя закапывают.

На экране в режиме реального времени транслировался пожар: горел, выбрасывая столпы оранжевых искр в тёмное небо, один из продовольственных складов Арк-Драйдена, а вокруг метались, как бестолковые мотыльки, привлечённые светом, люди. Игнас следил за происходящим с нечитаемым выражением лица, лишь резкие морщины проступили у хищно прищуренных глаз, складки залегли у рта.

— Осуждаешь мои методы? — поинтересовался Янис с усмешкой скорее горькой, чем язвительной. — Неужели? Мы все здесь убийцы. Не будь лицемером.

— Избавь меня от нотаций, — ответил Игнас, и Янис мог поклясться, что тот едва удержался от «щенок» или выражения покрепче. — Не трать на меня свои душеспасительные речи. Я не обсуждаю приказы. Я их исполняю.

— Даже если они противоречат твои убеждениям?

— Мои убеждения — не твоё дело.

Янис рассмеялся. Такие, как Игнас, будут единственными чудовищами рая. Как и он сам.

***

Янис узнал, что лаборатория со всеми запасами сыворотки, уничтожена рано утром в день, когда планировал привести свой план в действие. Он панически, не осознавая ещё, что любые его метания тщетны, бросился из кабинета, словно одним своим присутствием способен был что-то исправить, но выход ему преградили два андроида. Р.Э.М.И не было на месте, и он никак не отзывался на дистанционные сигналы. Янис практически зарычал: саботаж явно проводили изнутри, а не снаружи, ни один мятежник бы не пробрался так глубоко, не вычислил бы ту самую лабораторию, не смог бы перехватить контроль над Р.Э.М.И, если бы не действовал наугад, не знал, где именно и что следует искать. Значит, Игнас? Или Бастиан провёл мятежников? Человеческий фактор. Знаменатель крушения. Янис едва не рухнул на кресло и слепо уставился в потолок, чувствуя, как его распирает желанием нервно смеяться, чем-то истеричным, омерзительным по своей сути. Он провёл ладонью по лицу, поднялся выше, зарываясь пальцами во взлохмаченные волосы, и принялся ждать. Янис никогда не отрицал вероятность своего поражения, но поставил на кон всё: терять было больше нечего, и он ощущал почти лёгкость, почти свободу. В какой-то момент он всё же поднялся, внимательно оправил костюм, и встал у окна, откуда открывался вид на пока ещё мирный город. Занимался бледный рассвет.

— Выстрелишь мне в спину? — спросил Янис, когда дверь открылась и в кабинет вошла Габи с пистолетом в руках. Он не обернулся и видел только её зыбкий силуэт, отражённый в оконном стекле. — У меня нет оружия.

— Нет. Но, помнится, ты сам говорил о предосторожностях.

— Верно. — Он в несколько широких поспешных шагов преодолел разделяющие их расстояние тогда, когда она уже опускала оружие, поймал её запястье и вынудил прижать дуло к его шее, прямиком под подбородок. При выстреле пуля бы наискось прошла сквозь мозг, после чего выскользнула бы, разметав осколки костей и мягкие ткани, через купол черепной коробки. Почувствовал, как Габи дёрнулась, увидел, как широко распахнулись её глаза — серо-голубая бездна.

— Что ты творишь? — прошипела она, сняв палец со спускового крючка.

— Думаю, как это закончить. — Периферическим зрением Янис видел, как дрожала его рука, но пальцы не разжимал, не позволял себе сомневаться, иначе точно ни на что не решится. — Меня в любом случае казнят. Повезёт, если они не будут излишне изобретательны или мстительны. Так позволь мне хотя бы это. Я не прошу тебя…сделаю всё сам.

Габи выдохнула.

— Ты ошибаешься…

— Нет. И ты знаешь это. Не боишься, что я тебе поверю? — улыбнулся он. Страх бился о рёбра, как крыса о стенки металлической трубы, которая стремительно нагревалась, и яростно прогрызал в нём дыры. В голову лезли совершенно бестолковые мысли: о тёплом запястье Габи под пальцами, о желании прижаться к её ладони щекой и замереть, проживая один-единственный миг бесконечно. Говорят, что перед смертью вся жизнь пролетает перед глазами, но Янис не видел ничего, только Габи, бесконечно родную, совершенно чужую. Самая идеальная ложь — ложь самому себе, ибо только в неё так отчаянно хочется верить. — Я старался, но ошибся. Может быть, в средствах, а может быть, и в самой цели. Так что справедливо то, что я должен заплатить.

— Ты же не веришь в справедливость, — она пыталась отвлечь его с помощью разговора, Янис понимал это и знал, что каждая секунда промедления истончала его решимость. Он никогда не ценил чужие жизни, кроме, наверное, жизни Габи, не цеплялся и за свою, как за сверхценность, однако, помимо, сознательного существовало и бессознательное, которое стремилось к выживанию любым путём.

— Во вторые шансы тоже. — И незаметно положил палец на спусковой крючок. Это просто. Это будет очень просто. — Я надеюсь, что у тебя действительно получится найти выход лучше, чем тот, который предлагал я. И береги себя, Габи.

Янис увидел, как Габи потянулась к нему, зажмурился и успел подумать, что всегда существовало несколько выходов из аквариума. Хлопок выстрела он даже не услышал.