Солнце

Тогда Кэйа — звонкий голос лета, тонкие пряди волос под ласковыми пальцами — ещё был солнцем. А Дилюк всегда видел себя луной, молчаливой, холодной защитой и оберегом.

Он не замечал, что свет его солнца никогда не был светом. Он был тьмой. Ночными кошмарами, холодком по спине, дрожащими пальцами, длинными рукавами, тонкими багровыми дорожками, изящными шрамами, срывающимся голосом, безумным желанием удержать-забрать-спрятать, чтобы никто больше не стал пеплом, серыми хлопьями под мёртвым небом.

А Дилюк думал, так просто, так наивно, что Кэйа, целующий его плечи, любит его чересчур сильно. Потому что он, Дилюк, тёмная сторона, молчаливый и угрюмый, а Кэйа, Кэйа-то — вот оно, чистое солнце.

И Кэйа смеялся, болезненно-фальшиво, слишком искусно для того, кто сломан, разорван, а потом наглухо зашит там, где прежде было что-то другое — солнце? Впрочем, в нём никогда не было солнца. Он был зеркалом — он не создавал, а отражал. Отражал пламя, почти удачно скрытую нежность, тёплое — всегда рядом, всегда прикрывая — доверие, обманно-безопасные прикосновения, запечатанные в памяти раскалённым золотом на веки вечные, случайно оброненные слова, кружащиеся на ветру семенами одуванчиков — не знаешь, где приземлится, где прорастёт, от какого из них проснёшься ночью, захлёбываясь болью от того, что было светлым, а ныне похоронено где-то там, куда не дойти, не долететь, не доплыть, там, где однажды мир был счастливым.

И Дилюк, не замечая, не глядя, собирал звонкие летние дни, тёплые короткие ночи, осторожные прикосновения, хмельные признания, спелый виноград, упавшие на крышу мёртвые звезды, не видя звезду, почти погасшую, совсем рядом, не слыша боль в прерывающемся шёпоте, не чувствуя её в жадных касаниях, словно Дилюк вот-вот исчезнет прямо с крыши, вознесётся в Селестию или падёт в Бездну, словно каждая ночь и каждый день — последние, словно мир вот-вот закончится, растает дрожащей снежинкой на ладони вселенной.

Дилюк думает, что Кэйа знал. О да, Кэйа совершенно точно знал, что будет дальше, он был уверен, что Дилюк оттолкнёт его. И от этого ещё хуже. Доверяя так хрупко и почти — тонкой линией на запястье — лживо, Кэйа никогда не мог бы доверить Дилюку свою самую главную тайну, ведь Дилюк, такой честный и справедливый, до скрежета зубов правильный, такой героический и ответственный Дилюк обязательно убил бы его.

Ему снится лицо Кэйи в кошмарах. Ему снится, что Кэйа больше не дышит. Ему снится, что он сам летит в Бездну, и хотя бы во сне чувствует облегчение, словно может искупить вину. То, кем Дилюк стал после смерти отца, выворачивает память наизнанку, вытряхивая из прорех всё-всё, гоняет мысли по бесконечному кругу — Кэйа-Кэйа-Кэйа, заставляет его надевать треклятую маску Полуночного героя и отправляться в город каждую ночь, ведь отец так хотел гордиться сыном, отец всегда говорил: «Помни, кем ты должен стать, не сворачивай со своего пути, будь сильным, будь смелым, защищай слабых».

Дилюк всё ещё держит этот груз отцовских ожиданий, а обязательства перед мёртвыми — это то, что никогда нельзя нарушать, и Дилюк поднимает себя нечеловеческим усилием воли, и Дилюк пытается спасти обломки чего-то, что было прежде, глядя, как обломки его самого рассыпаются, падают в дорожную пыль, исчезают.

Он больше не знает себя, не узнаёт своего отражения, не чувствует, что живёт. Каждая встреча с Кэйей — случайно неслучайная, каждый его взгляд — болезненно-помнящий, каждое слово — симфония фальши, отчаяния и чего-то проклятого, перемалывающего кости. В этом Кэйе нет ничего, что помнит Дилюк. В этом Кэйе есть Бездна — сквозная, обжигающе ледяная, оскаленная — цепные псы на привязи разума, молнии по высоким деревьям, ядовитый дождь, забытые богами земли, развалины на развалинах, застывшие взгляды живых, завидующих мёртвым, пламя с небес, проклятие в каждом вздохе, тронные залы павшей империи, забыто-преданно-сломанное, шёпот за спиной, сковывающий смертельным страхом, время, которого больше нет, заветы мёртвых последним живым.

Встречаясь с Кэйей взглядом, Дилюк думает о том, как слеп был прежде. Кэйа надел маску, скрыв свою переломанную, выжженную, грубо заштопанную сущность, и Дилюк поверил. Охотно, скоро, не засомневавшись. Кэйа говорил, что любит его — словно это не было бегством от себя, словно он не пытался найти опору на земле, уходящей из-под ног — и Дилюк принимал это. Их счастье в юности кажется теперь карикатурой, едкой насмешкой, изящно вывернутым кошмаром, сбоем, от которого по привычному мирозданию расползлись трещины.

Дилюку снится Кэйа. Ему снится, что ничего не было, что всё было снова и снова, что они вместе на винокурне, вместе под завалами, вместе во дворце, что Кэйа такой живой и настоящий, и он смеётся, а ещё Кэйа захлебывается и задыхается, и его кровь на грязно-белых плитах и на руках Дилюка.

И он просыпается, садится в кровати — а сердце колотится, мешая дышать, мешая думать — и пытается убедить себя в том, что это сон. Но Кэйа всё ещё носит рубашки с длинными рукавами, и у Кэйи невероятно тёмные круги под глазами, и это всё совершенно точно не сон.

***

Дилюку всё ещё больно, потому что Кэйа — это часть его самого, даже этот Кэйа вместе со своей Бездной, потому что он уже где-то под кожей, он не отпускает, и его самого страшно отпустить. И Дилюк просит Джинн проконтролировать, сколько работает Кэйа, а сам закрывает таверну пораньше, чтобы Кэйа мог выспаться, просит Чарльза убрать гостевые комнаты на верхнем этаже — просто так, на всякий случай, и по ночам, патрулируя улицы, украдкой наблюдает за окнами казармы рыцарей Ордо Фавониус — он помнит то окно до сих пор. Дилюк безрезультатно притворяется, что его ничего не волнует, пока Кэйа сам не спрашивает его однажды, поднимая тяжёлый усталый взгляд:

— Ты думаешь, что я ничего не вижу?

В таверне пусто, последние посетители копошатся где-то в углах и с малой долей вероятности выберутся оттуда самостоятельно. Кэйа сидит за барной стойкой и крутит в руках бокал.

Дилюк отводит глаза.

— Не понимаю, о чём ты.

— Хватит. Я сам справлюсь.

Дилюк шумно выдыхает и складывает руки на груди, чувствуя, как уверенность испаряется. Говорить с Кэйей слишком сложно. Они оба здорово постарались, запутывая дороги, фразы, воспоминания, чувства, и теперь этот кровоточащий клубок причиняет только боль.

— Ты уже не справляешься.

— Думаешь, что ты меня знаешь? — Кэйа тоже складывает руки на груди, прищурившись.

Они оба изменились слишком сильно. И Дилюк знает, что верным ответом будет «нет», потому что этот Кэйа — совершенно другой, он стоит на лезвии, и сейчас одно неосторожное движение — и ничего не останется, и обломки непременно зацепят их обоих. Поэтому он молча смотрит на Кэйю, с болью замечая усталость на его лице, отчаяние во взгляде, заострившиеся черты, и отчего-то понимая, что ненависть — это неправильное слово для того, что он чувствует.

— Знаю.

Кэйа моргает, и на мгновение сквозь его маску отчётливо видно растерянность. Потом вспышку надежды. Потом страх. И наконец он снова закрывается. Усмехается устало и кивает.

— Спасибо за жалость, мастер Дилюк. И за вино. Второе я точно заказывал.

Дилюк закрывает глаза и медленно выдыхает, считая до десяти. Потом снова смотрит на Кэйю. Тот ненавидит, когда его жалеют.

— Мне тебя не жаль. Но я всё ещё защищаю этот город, если ты забыл. И тебя в том числе.

— Конечно! — Кэйа смеётся, и это больше похоже на плач. — Как я мог забыть. Спасибо за труды, благотворительность — прекрасное дело для благородных особ, не так ли?

— Кэйа.

Дилюк смотрит на него, не отводя взгляда, чувствуя себя беспомощным и бесполезным. Кэйа почти не моргает. Тонкая звёздочка в его зрачке кажется стеклянной. Они говорили обо всём на свете взахлёб, а теперь ядовитые фразы, разъедающие старые раны — всё, что осталось. Он помнит все детали той ночи, помнит то, что во взгляде Кэйи даже не было страха — спокойная обречённость, готовность умереть, словно так и нужно было, словно он, Кэйа, заслужил это. Словно это не Дилюк ошибся, заклеймив его предателем.

Все мосты между ними сожжены, сломаны, вырваны из земли, и осталась лишь тонкая ниточка, по которой не то что не перейти — её коснуться страшно, вот-вот разорвётся. Удушающая вина пустила корни в них обоих, и как избавиться от неё теперь — легче избавиться от собственных сердец, отравленных, неправильных, так несправедливо бьющихся и всё ещё зовущих друг к другу.

— Ты не гасишь свечу до утра уже шестнадцатый раз за месяц, — вдруг говорит Кэйа, и Дилюк замечает тень улыбки на его лице. — Ты не делал так раньше.

Дилюк качает головой.

— Не говори мне, что ты считал.

Ему хочется сказать «шпионил», но он вовремя прикусывает язык.

Кэйа пожимает плечами.

— Это весело.

Дилюк первым отводит взгляд и смотрит в сторону, на свой стол. На свои руки. На пол. Но не на Кэйю.

Отчего-то ему кажется, что у Кэйи прибавилось кошмаров за последние годы. И чувство вины сдавливает горло, потому что вот что он сделал своей глупой гордостью, неумением прощать, нежеланием слышать, неспособностью чувствовать.

— Дилюк, — говорит Кэйа мягко, и в его голосе эхом слышны отголоски заботы - это ещё страшнее, потому что дышать становится совсем невозможно, — я не-

Он обрывает сам себя на полуслове. Дилюк поднимает голову и задыхается. Кэйа прикусывает дрожащую губу.

В Бездну всё.

Кэйа такой родной, всё ещё до невозможности свой, хотя и выглядит незнакомым. Кэйа всё ещё семья, и неважно, в прежнем значении или нет. Больше никого не осталось, только они двое в разрушенном мире под мёртвым небом.

— Суббота, шесть, — шепчет Дилюк, потому что каждое слово даётся с трудом.

Кэйа кивает и ставит бокал на стойку, с трудом разжимая сведённые пальцы.

— Я приду, — отвечает он негромко.

***

Конечно, мир не рождается из пепла, обгоревшая жизнь не становится снова зелёной, боль этих лет не оказывается сном или видением, абсолютно ничего не становится правильнее, понятнее, легче, справедливее, но Дилюк впервые ложится спать до рассвета.

Им нужно говорить обо всём, о вывернувших всё наизнанку годах, о стопках неотправленных писем, о том, что Дилюк не спит, о переработках Кэйи, о его треклятых длинных рукавах, о страхе и его отсутствии, возможно, о смерти, но никогда — о сочащейся из каждого слова памяти о той ночи. Важная часть прощения — не вспоминать больше.

Кэйа приходит. Он стоит у дверей своего прежнего дома, куда раньше забегал безо всякого приглашения. Дилюк видит его из окна и чувствует, как вина снова бьёт наотмашь, заставляя закрыть глаза, жжёт под веками, сжимает сердце, вызывая боль в груди.

Но он спускается и открывает. И отступает на шаг.

— Заходи.

Когда Кэйа осторожно, но уже по-настоящему улыбается в ответ, Дилюк всё-таки видит давно погасшее солнце.