XVI
Они вдвоём стоят у могилы: небольшого камня, заваленного цветами, скрывшего под собой родителей. Аяка плачет уже который час подряд, комкая в тонких пальцах платок, а Аято... Ему кажется, что мир перевернулся с ног на голову, раскололся, разбился, отразился в кривых зеркалах, взорвался, выкинув их, ещё детей, сюда, с грубой насмешкой назвав теперь "молодыми господами Камисато".
Они стоят так уже слишком долго, слуги давным-давно ушли, выслушав сбивчивые приказания Аято. Всё так же цветёт сакура, шумит город, люди ходят по улицам, едят, пьют, продают и покупают, а Аято смотрит не отрываясь на камень, под которым не только мать с отцом, но ещё и их с Аякой счастливое детство.
Он не чувствует холодного дождя, который становится всё сильнее, не слышит грома и осторожных шагов за спиной. Но зато чувствует тёплые ладони на своих плечах. Он не оборачивается.
— Господин... Идёмте домой, дождь
начинается.
— Тома! — Аяка порывисто обнимает
его, утыкается в плечо и замирает. Он поглаживает её по спине и смотрит поверх её головы прямо в глаза Аято. Не отводит взгляда. Аято колеблется, а потом шагает вперёд и заключает их обоих в объятия.
— Наверное тогда, — будет думать потом взрослый Аято, — мы и стали настоящей семьёй.
XVII
Впрочем, Тома никогда больше не переступает границу между ним и господином и не позволяет себе пользоваться особым отношением. Пока Аято разбирается с делами клана, где нужно улаживая дела вежливыми, но властными речами, а где и делами, не все из которых чисты и добры, пресекая и распуская нужные слухи, постигая науку управления, Тома успевает содержать в чистоте поместье, руководить слугами, присматривать за десятилетней Аякой, которая всё ещё нуждается в заботе, готовить, заставлять Аято отдыхать, незаметно вести дела, о которых он не говорит ни с кем, и заводить новые полезные знакомства по всей Инадзуме.
Аято не может объяснить, что ему так сильно нравится в Томе. В Инадзуме он никогда не встречал похожих людей. Тома... совсем другой. У него светлые волосы, зелёные глаза: не болотного тёмного оттенка, не ослепительно изумрудного, а цвета молодой листвы под солнцем, как нравится думать Аято. Свобода течёт по его венам, и он сам, быстрый, дружелюбный, смешливый, кажется ветром, дующим где-то в полях, полных одуванчиков. Для Аято Тома - олицетворение Монштадта, и он давно мечтает там побывать. С Томой спокойно и легко. Он всегда рядом, всегда готов поддержать и помочь, он знает, о чем стоит говорить, а что лучше оставить несказанным, или, как принято здесь, недосказанным, чтобы истинное значение поняли лишь те, кто должен.
В Томе много инадзумского, и он удивительным образом сочетает свою преданность со свободой, серьёзность с весёлостью, а решительность с уступчивостью. В городе его по-прежнему считают чужаком, но его это, по всей видимости, не заботит.
Аято на вопросы о том, как они с сестрой решились "оставить чужеземца", лишь поднимает бровь. Он не понимает, как можно было "оставить" или "не оставлять" Тому после смерти родителей. Тот всегда был и будет свободным человеком и решит сам, оставаться ему или уходить.
XVIII
Когда Аято исполняется восемнадцать, он уже давно не считает и не ощущает себя ребёнком, но Тома, по всей видимости, думает иначе.
Аято возвращается домой после обеда и с удивлением замечает, что поместье украшено разноцветными флажками, повсюду расставлены цветы, а охрана переглядывается и шепчется.
Аято переступает порог и собирается спросить, что же происходит, но не успевает, потому что попадает в объятия Аяки.
— С днём рождения, братик! Смотри, что мы с Томой приготовили!
Загорается свет, и перед Аято предстают слуги, одетые в парадную одежду. Каждый из них держит в руках подарки, а Тома посредине с сияющим лицом протягивает Аято охапку цветов.
— С днём рождения, господин! — хором поздравляют слуги и расступаются, пропуская Аято к накрытому столу.
— Не думал, что мы все ещё отмечаем праздники, — говорит Аято Томе, — это так неожиданно и... приятно. Спасибо.
— Ваша сестра предложила мне устроить всё это, — отвечает Тома с улыбкой, — а я согласился. Смотрите, господин, вот тэмпура с сакурой, а вот Ваши любимые крабы в масле! Совсем свежие.
Улыбка на его лице такая тёплая и искренняя, что Аято невольно улыбается в ответ. После смерти родителей они отмечали только дни рождения Аяки, стараясь подольше сохранить её детство, и потому сейчас этот праздник кажется Аято чудом.
— Спасибо, Тома. Останься с нами... если хочешь.
— Конечно, — Тома легко опускается рядом, — с удовольствием разделю с Вами трапезу.
— Я заказала новый чай! — Аяка тянется к брату с коробочкой. — Обязательно попробуй, он очень вкусный!
Сидя за столом и говоря о том, о чём они говорили раньше: ловля крабов, цветение сакуры, новые книги издательского дома Яэ, Аято наконец-то чувствует себя спокойно. Звонкий голосок Аяки и тёплый смех Томы воссоздают атмосферу семьи, и Аято думает о том, как много у него всё-таки есть.
Вечером они отправляются смотреть на фейерверки, которые Ёимия устраивает специально в честь дня рождения господина Камисато. Тома договаривается о том, что Аято не будет выходить к людям, и посмотрит фейерверки с горы Ёго.
Они поднимаются по лестнице и останавливаются у смотровой площадки, освещённой фонарями. Аяка сразу привстаёт на цыпочки и хватается за перила, чтобы разглядеть всё как следует.
Воздух постепенно холодеет, в тёмном небе вспыхивают яркие разноцветные огни. Где-то далеко засыпает город, гаснут фонари и окна, шумит прибой.
— Смотрите, смотрите, цветы! — Аяка оборачивается и указывает рукой на небо. — Такие красивые!
Аято кивает с улыбкой. Эта Аяка похожа на себя, не на холодную госпожу Камисато, заточённую в рамки приличий и манер, а на маленькую восторженную девочку, которой она была прежде.
Аяка отворачивается, фейерверков становится всё меньше — Ёимия готовится к запуску финального большого залпа.
Аято поёживается от холода и поднимает руку, чтобы запахнуть дзинбаори. А опуская, задевает руку стоящего рядом Томы.
Оба замирают.
Аято никогда прежде не чувствовал себя так странно, когда Тома прикасался к нему. Его прикосновения были такими естественными и привычными, и сам он всегда был верным товарищем, отличным помощником, почти что членом семьи.
А теперь он осторожно прикасается к ладони Аято, и его пальцы дрожат.
В небе расцветают огненные цветы, но Аято не видит их. Его лицо горит, по спине бегут мурашки, и он сжимает руку Томы в ответ.
Незнакомое прежде щемящее чувство нежности появляется в груди. Аято косится на Тому и встречается с испуганным и взглядом зелёных глаз, полным ... волнения? Надежды? Предвкушения? Аято не знает.
Он готов стоять так сколько угодно. Ладонь Томы идеально лежит в его ладони, словно это две половинки одного пазла, две части одного шаблона.
Но небо темнеет, фейерверки заканчиваются, и Аяка поворачивается к ним. Тома отшатывается в сторону, отпуская руку Аято.
Аяка ничего не замечает.
— Спасибо за фейерверки, Тома! Вы видели тот последний цветок? Он был такой красивый.
— К-к-конечно, госпожа, — Тома дрожит, и, возможно, не от холода. — Рад помочь. Я пойду первым, подготовлю для вас чай и тёплую одежду, вы наверняка замёрзли.
И он почти бегом спускается по ступеням, скрываясь за уступом.
— Братик, всё хорошо?
Аяка привстаёт на цыпочки, заглядывая Аято в глаза.
— Тома так быстро убежал, а ты какой-то грустный.
— Да, Аяка, всё в порядке. Идём.
Держа её за руку и спускаясь по дороге к поместью, Аято не может отпустить воспоминание, яркой картинкой запечатлённое в сознании: широко распахнутые глаза Томы, его дрожащие пальцы и закушенная губа.
Пожалуй, пару ночей Аято точно проведёт без сна, обдумывая произошедшее.
***
Вместо пары ночей проходит несколько лет.