Некий важный узник

Потолок нависает низко над головой. Каменные стены, кажется, сближаются, становятся все теснее, словно угрожают вовсе сомкнуться, раздавить, стереть в порошок, словно жернова — случайную песчинку. Опять тот же самый сон. Страшный сон. Кошмар. Морок.

С неожиданным любопытством он подходит к стене, трогает пальцами шершавый камень, всматривается в рисунок трещин. Вчера они, кажется, выглядели иначе. Или это был другой камень? Слева от угла. Или справа? Не вспомнить, не понять. Это же сон, а во сне все путается.

Шаги за стеной. Скрежет ключа в замке. Скрип двери. Сколько раз он слышал эти звуки? На дню по три раза. А в неделе семь дней, а в месяце четыре недели, а в году… нет, этого ему не счесть.

Он стоит, не оборачиваясь. Незачем, он и так наперед знает, что сейчас будет.

— Сударь, обедать пора!

Он все же поворачивается. Тарелки теснятся на столе, он не смотрит на них. Стражник повторяет со смесью почтительности и дерзости в голосе:

— Обед, сударь!

Сегодня у стражника длинное лошадиное лицо и серые оловянные глаза. Стражник один, но у него три разных лица. И три разных голоса. Но сам стражник один и тот же, несомненно. Все правильно — он один, и стражник один. Это разумно. Даже во сне все должно быть разумно. Иногда лица меняются совсем, одно пропадает, и появляется новое. Но стражник один. Ему говорят, что он ошибается, что это разные люди. Врут, конечно. Они всегда ему врут.

Оловянные глаза бессмысленно таращатся на лошадином лице.

— Зачем ты мне снишься? — спрашивает он с раздражением. — Я не хочу!

— Полно вам дурачиться, сударь! — отвечает стражник. — Сами знаете, что ничего я вам не снюсь.

Ложь, все ложь.

Стражник выходит из камеры, за дверью говорит кому-то:

— Безымянный-то наш, похоже, и правда сущеглупый!

Все ложь. Он не безымянный. У него есть имя, он помнит — Иоанн. Так его матушка зовёт. И батюшка тоже. А майор Миллер зовёт Григорием. И барон Корф. Что значит «майор», он не знает. И что значит «барон». Но что с того? Он не сущеглупый! Это тоже ложь. Сущеглупые грамоте не способны обучиться, а он умеет читать.

На столе лежит книга. Он подходит, открывает тяжелую толстую обложку. Медленно, чуть шевеля губами, перечитывает знакомые слова. «Язык неосторожного осуждателя, движимый диаволом, ядовитее языка змиина, потому что он возбуждает свары и горькие враждования среди братий, сеет мятежи и злодейства между мирными и рассеивает многолюдные общества.»

Истинно так. Этот трехликий стражник и есть осуждатель со змииным языком. И все его слова суть ложь, одна только ложь… Он не безымянный! Иоанн. И-о-анн. Собственное имя перекатывается на языке гладкой круглой ягодой крыжовника. Смешное слово — крыжовник. В саду растут кусты крыжовника и еще смородины. В саду…

Он оглядывается по сторонам и смеется от счастья. Вокруг зеленый сад. Как красиво! Небо голубое, а иногда серое, но даже если солнце скрыто за тучами, все равно светло, гораздо светлее, чем в той камере, что снова и снова видится ему во сне. И кругом трава, и кусты, и цветы. Он знает им названия — ромашка, одуванчик, льнянка… Сад просторен и обширен, можно, пожалуй, две сотни шагов пробежать по высокой густой траве, прежде чем уткнешься в забор, сделанный из толстых бревен. Что за забором, он не знает. Может, и вовсе ничего нет? Может, этот сад с яблонями, и крыжовником, и круглым прудом, поросшим зеленой ряской — и есть весь мир? Ибо, как земля производит растения свои, и как сад произращает посеянное в нем, так Господь Бог проявит правду и славу пред всеми народами…

— Дитя мое, Иоанн! — окликает его матушка, и он, радостный бежит к ней. Во сне он одного роста с трехликим стражником, а тут, в саду, он маленький, матушка берет его на руки, прижимает к себе.

Почему-то он плохо различает лицо матушки. Словно туман между ними сгустился. Туман бывает в саду теплым утром после ночного дождя, тогда все кажется мокрым. А сейчас нет. Просто черты лица путаются, даже и не понять, какого цвета глаза. Но это неважно, главное — он видит в этих глазах любовь и нежность, и заботу, и ласку.

— Иоанн, сыночек! — повторяет матушка и добавляет еле слышным шепотом:

— Иоанн Антонович, государь император!

Это он — император. Император Иоанн. Почему она говорит так тихо, в тревоге озираясь по сторонам? Это же правда. Посему, отвергнув ложь, говорите истину каждый ближнему своему.

На руках у матушки тепло и уютно, но скоро ему становится скучно. Вокруг сад, а еще рядом батюшка и сестрицы. С Екатериной играть плохо, она странная, не слышит, что ей говорят, и отвечает невпопад. Зато Елизавета веселая, они вместе смеются и бегают вокруг пруда. Вот птица взлетела с дерева, а вот кружится над прудом стрекоза… Он счастлив. Он, император Иоанн.

— Вставайте-ка, сударь!

Опять этот сон. Вязкий, тягостный, бесконечный сон. Каменная плита над головой, кажется, стала чуть ближе. Это хорошо. Еще немного, и он сможет заглянуть в окно. Небольшое окошко, забранное решеткой, находится высоко, под самым потолком, до него пока не дотянуться. Снизу ему виден только кусочек неба, то серого, то голубого. Выглянуть бы, посмотреть — там ведь, наверное, сад. И пруд. И кусты крыжовника. И, может, там по-прежнему гуляет матушка с сестрами…

— Вставайте! Вот манеру взяли, целыми днями в постели лежать!

Сегодня у стражника красное лицо и нос картошкой. И грубый, хриплый голос.

В углу камеры стоит ширма, за ней стул. Он уже давно знает, что надо делать. Встаёт, заходит за ширму, садится. Он должен оставаться здесь, пока слуги убираются в камере, перестилают постель, моют полы. Никто не должен его видеть. Потому что…

— Я император Иоанн, — говорит он почти шепотом, скорее сам себе, чем краснолицему.

— Болван, — лениво, почти добродушно отвечает стражник, задвигая ширму.

Не гневайся за всякое оскорбление на ближнего, и никого не оскорбляй делом. Он не должен раздражаться. Стражник глуп, раз не понимает, что дерзит законному государю.

Слышно, как люди ходят по камере, как шуршит тряпка по каменным плитам. На миг его охватывает желание отбросить ширму, выйти к ним… да хоть тихонько сдвинуть в сторону, посмотреть. Увидеть кого-нибудь, кроме трехликого стражника.

Когда он последний раз кого-то видел? Трудно вспомнить. Это сон, а во сне время течет странно. Ему кажется, будто он здесь уже много лет… Это же неправда, конечно. Разве возможно такое, чтобы невиновный годами сидел в узилище? Ни по каким законам нельзя, ни божеским, ни человеческим. Есть хитрость изысканная, но она беззаконна, и есть превращающий суд, чтобы произнести приговор.

Он не помнит, сколько времени прошло с тех пор, как к нему приходили люди. Красивая нарумяненная женщина, про которую ему сказали, что это императрица Екатерина. А ещё перед тем — длинноносый мужчина, которого называли император Петр Федорович.

Все ложь, кругом ложь. Это он, Иоанн — император. И покуда он жив, все прочие суть самозванцы.

Раз императрицей называли румяную женщину, значит, тот длинноносый умер. Это справедливо. Не мог самозванец царствовать спокойно, покуда есть он, император Иоанн. Законный император. Посему ходи путем добрых и держись стезей праведников, потому что праведные будут жить на земле, и непорочные пребудут на ней; а беззаконные будут истреблены с земли, и вероломные искоренены из нее. И та женщина будет истреблена. А пока надо хранить терпение.

Слышно, как скрипит дверь. Прислуга уходит, и стражник позволяет выйти из-за ширмы. В камере, кажется, ничего не изменилось. Да и был ли здесь кто-то? Есть ли вообще на свете другие люди, кроме его самого и трехликого стражника?

За стеной слышны непривычные звуки. Торопливые шаги. Крики, то гневные, то испуганные. Звон оружия. Почему-то его охватывает страх. Кажется, он уже слышал все это когда-то. Когда? Тогда ещё плакала матушка, и слышался отчаянный детский крик… Что это было? Он не знает, не помнит. Может, это тоже был сон? Страшный, кошмарный сон…

Краснолицый мечется по камере, хватаясь то за шпагу, то за пистолет. Кричит что-то тем, кто за стеной. Слышны ответные крики. Что там происходит? Непонятно. И слов не разобрать.

Он не должен бояться. Что бы не случилось с ним, надо выносить терпеливо. Терпение означает то, дабы все, что ни случится, сносить великодушно: в болезнях не отчаиваться, излишне в несчастьях не унывать, в бедности не печалиться и на обиды не роптать.

Краснолицый со шпагой в руке поворачивается к нему. Делает шаг вперед. В вечном сумраке камеры сталь клинка вдруг кажется ослепительно блестящей. Боль пронзает грудь. Почему? За что? Он ни в чем не виновен…

Боль невыносима, и это хорошо, значит, сейчас он проснется. Ведь все это, и камера, и крики за дверью, и сама боль — это только сон. Он проснется и увидит матушку… и сестриц… и сад.

Всему и всем — одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы.

"Довожу до Вашего сведения, что 5 июля сего года некий известный арестант во избежание освобождения его заговорщиками был убит охранявшими его стражниками."