Они вдвоём посреди топей Бурой Трясины, в чьей-то брошенной хижине. Влекомые исследованием маяков, они сами не заметили, как отбились от команды, и слишком поздно обнаружили себя посреди зарождающейся бури.
Инквизитор Веланна Лавеллан избегает темноты и зажигает в их укрытии все найденные свечи. Солас мог бы изящным движением призвать гроздь звезд под потолок, но он занимает угол потемнее и наблюдает.
Инквизитор Лавеллан некрасива. Солас видел тысячи красавиц, ему есть с кем сравнивать. Для эльфийки у неё чересчур массивная челюсть, а наскоро обрезанные ножом волосы создают вид неопрятный и непривлекательный.
И все-таки есть в ней что-то, что приковывает взгляд Соласа. Заворожённый свечным ритуалом, отгоняющим Тень наравне с тьмой, он чувствует, как она одним своим присутствием вытравливает из него бога, ломает волчью челюсть, словно они меняются ролями, словно не она галла, попавшая в силки обстоятельств, а он не матерый охотник. Будто всё совсем наоборот.
Признание того, что это ему нравится, снимает с него шкуру живьём, и он ёжится, пропуская это чувство сквозь себя.
Веллана читает его по-своему: она зажигает последнюю свечу и берется за плащи; они вымокли насквозь и вряд ли облегчат участь сна на сыром дощатом полу, но, на все имеющая собственное мнение, она наверняка уверена, что это лучше, чем ничего.
За прогнившими насквозь стенами разыгрывает своё злое представление буря. Ветер завывает в перекрытиях и несет свою песнь дальше по болотам. Солас сжимает ладони в кулаки, потому что Ужасному Волку хочется выть ужасной буре в ответ, даже громче, чтобы доказать свое превосходство. Виной тому, наверняка, тончайшая Завеса.
— Ты так смотришь, — Веллана склоняет голову набок совсем по-звериному, изучая его в ответ.
— Как?
— Хищно.
Лавеллан дикая, но по сравнению с ним она дичок, замерший на границе между заревом ревущего мира и родной норой. Её зубы — острые стрелы и ирония; она отточила её также, как свою меткость. Ирония становится её оружием, и вкупе с её долийской прямолинейностью Веллана становится непобедима. Солас находит наслаждение в том, что остается одним из равных ей по силе соперников.
У Соласа под эльфовой кожей, под волчьей шкурой гудит желание доказать Лавеллан что-то. И это выглядит жалко, потому что он сам когда-то говорил ей: «Только лжецу нужно доказывать, что он бог». Каждый раз он оказывается надменным глупцом, втолковывающим что-то задержавшей дыхание от восхищения Веллане.
Мгновение они смотрят друг другу в глаза, и Солас ждет ответного ужаса, он хочет дать ей увидеть себя настоящего всем своим непостижимым существом. Веллана хитро щурится, глядя ему в глаза, и ничего не замечает.
Ужасный Волк нетерпеливо топчется у порога. Тот, кто отведет взгляд — проиграл. Эта традиция, кажется, древнее самого Ужасного Волка.
— Ты слышал? — Лавеллан взгляда не отводит, но кивает в сторону забаррикадированной двери.
Солас прислушивается, но за шумом дождя не слышит даже стонов умертвий.
— Нет.
— Мне показалось, снаружи кто-то есть. Будто когтями скребут.
Что-то снаружи отвлекает внимание Лавеллан от его молчаливого откровения, и Ужасный Волк обнажает устрашающие клыки, потому что у Велланы может быть один настоящий ужас. Солас качает головой, говорит:
— Расслабься. Завесный огонь отпугивает нежить, нас тут не достанут. Нужно ложиться спать. Утром…
— Молчи! — шипит Веллана. — Разве ты не слышишь этот скрип? За дверью что-то есть.
Лавеллан бесстрашная. Она сравнивает всё с древним магистром и его оскверненным драконом, и остальное кажется пустяком, до её уровня недотягивающим. Но теперь она отводит глаза, чтобы найти лук. Ей не нужно тянуться за ним, в маленькой хижине достаточно протянуть руку, чтобы схватиться за древко, но она держит его в поле зрения, и этого достаточно, чтобы понять — происходящее беспокоит её.
«Мы могли бы показать ей настоящий ужас», — шепчет Ужасный Волк.
— Ты что-то сказал?
— Нет, — Солас осознает, что его ответ звучит слишком поспешно.
Веллана смотрит на него с наигранным веселым подозрением и жмет плечами.
— В таком случае, я сошла с ума и иду спать. Тебе бы тоже не мешало. Завтра вернемся в лагерь и нам нужны будут все наши силы, чтобы стерпеть трепку Кассандры. Ох, и задаст она нам.
Солас остается на месте. Он готов караулить всю ночь, спать там же, в своем углу, только бы не испытывать себя ещё больше, потому что его самоконтроль не вечен, и он никогда не сможет забыть тепло её тела и вкус поцелуя.
— Глупости, — говорит Веллана, — мы оба замерзли и вымокли. Не хватало ещё таскаться по Топям в горячечном бреду. Ну же, Солас. Я тебя не съем.
Он усмехается иронии. Глупая, она не понимает того, о чем говорит, сама подвергает себя опасности и радуется этому словно дитя.
Когда он ложится рядом, она жмется к нему, действительно замерзшая; бесстыдство в этом видит только Солас, замерший под прикосновением.
— Ты можешь дышать, знаешь? — неразборчиво бубнит Веллана.
— Спи, vehnan, я схвачу Ужасного Волка за ухо, если он придет.
Дело совсем не в бесстыдстве. Дело в том, что её прикосновение снимает с него всю иллюзию как краску, она сползает уродливыми пластами, оставляя его настоящим собой, уродливым и древним, потому что она будто напрямую касается его боли, касанием рушит все его планы, и он остается нагой и бессильный, а она доверчиво жмется к теплу, не ведая, что творит. Её дыхание становится всё более размеренным.
Снаружи воет буря и кружащий вокруг их убежища Ужасный Волк вторит ей, оплакивая свое поражение.