осколки их жизней

Кафка останавливается и оборачивается к нему; уголки губ чуть поднимаются в томной улыбке. Вечность замирает. Она ждет, когда он доковыляет до нее, криво скалясь, припадая на раненый бок, — Блэйд носит черное, чтобы потеков крови было не видно. Кровь лучше всего видеть на лице своего врага, рассеченного мрачным клинком.

Рука ноет. Кафка берет его ладонь, чуть надавливает на наскоро накинутые бинты, впивается пальчиками в нутро незаживающей раны. Он чуть дергается; Блэйд всегда слепнет от боли, разрывающей от шеи до паха, когда в него впивается сталь, и это — хуже всего для воина. Не видеть, не чувствовать, тонуть в этой боли.

Кафка не спрашивает, в порядке ли он. Она и так знает, что Блэйд никогда не умрет, что он из тех инструментов, которые не изнашиваются с годами. Они слишком долго блуждают по мертвым пустотам вселенной, оставляя мрачные отпечатки то на одной планете, то на другой, чтобы она беспокоилась о нем. Но на Лофу Сяньчжоу что-то неуловимо меняется.

Они оба позволяют себя захватить, и это даже забавляет. Владыки Лофу Сянчжоу надели на него кандалы, не подозревая, что на цепи Блэйда удерживает только ее приказ.

— Все же идет по плану? — спрашивает Блэйд, чуть тянет на себе калечную руку, но Кафка не отпускает. Ей не нужен колдовской голос, она может удерживать его своими тонкими нежными пальцами, больше подходящими для того, чтобы ласково пощипывать струны трепетной скрипки. Почему-то Блэйд подчиняется и позволяет причинять себе боль.

— Есть вещи, которые даже Элио не может предвидеть, — задумчиво говорит Кафка.

— Это значит, что мир меняется быстрее, чем Раб судьбы способен предрекать?

— Или что эти события незначительны, — бросает Кафка, прищурив мерцающие глаза.

Сомневаться в таланте и в устремлениях Элио не смеет никто. Особенно — его инструмент. Обычно Блэйд не задает вопросов, а если и спрашивает, то мягкий голос Кафки заставляет его их забыть, но сейчас чувство чего-то неправильного зажигается в груди. Словно Мара, расползающаяся в его венах.

— Наша работа здесь окончена, — объявляет Кафка. — Возвращаемся.

Блэйд колеблется, вспоминая всполохи синего в драконьих глазах. Мальчишка так пытался убедить его, что он не Пожиратель Луны… Возможно, это правда: тот убил бы его на десяток раз больше во время короткой схватки. Возможно, прошлое осталось слишком далеко.

Кафка облизывает губы, но он идет за ней без приказов — потому что ему больше некуда идти.

***

Блэйд уверен, что ему не нужен перерыв, но Кафка только смеется. На сгибе локтя у нее лежит сияющий планшет, на который Волк скидывает терабайты новой информации о Звездном Экспрессе и о пути его следования. Словно зачарованная, Кафка прикусывает дужку очков. Блэйд сидит рядом, как пес, готовый неприветливо заворчать на любого, кто нарушит ее покой, но база Охотников за Стелларонами напоминает тихое кладбище.

— Девочка полна открытий, — почти поет Кафка, мурлычет. Она ненадолго откладывает планшет, стягивает перчатку, придерживая зубами. Короткое, кошачье движение. Она хлопает обнаженной рукой по дивану рядом с собой.

До дивана остается несколько шагов, когда Блэйд останавливается. Стоять над Кафкой кажется неправильным; быть выше ее — неправильно. Ее пожирающие глаза похожи на отблески далеких туманностей, которые они видят за иллюминаторами. Разрушительная красота космоса.

— Девчонка? Стелла-Стелларон? — низко смеется Блэйд, и голос кажется ему сиплым и сорванным. В ушах эхом звучит собственный визгливый, безумный хохот. — Славное имя, а главное — отражает суть. Она показалась мне… просто напуганным ребенком.

— Вы все мне такими кажетесь, — опасно улыбается Кафка. — Сядь.

И он слушается, потому что не может поступить иначе. Кафке стоит приказать ему спрыгнуть вниз с высоты, и Блэйд рухнет в объятия смерти, не задумываясь… Но это будет сладкий обман, который продлится мгновение, а потом мучительная жизнь вернется, неловко сращивая ткани обратно.

Кафка тянется к его руке, принимается за бинты. Блэйд часто их меняет, чтобы запах ржавой крови не отвлекал. Он не может ни спать, ни просто расслабиться и забыться, когда кровь напоминает ему о битвах. Нет отдыха проклятым.

— Ты сказал, что рука никогда не заживает, — напоминает Кафка.

— Неужели все это ради Волка?

— Возможно, если она поиграет с тобой, то немного успокоится, соберется и не будет отвлекаться на детские развлечения вместо работы.

Кафка выглядит слегка недовольной — как возмущенный наставник, наткнувшийся на отлынивающего ученика. Блэйд вспоминает вспышкой: снежно-белые волосы, строгий голос, тонкие сильные руки. Клинок, который теперь терзает его плоть и искаженные тела его врагов.

— Ты всегда режешь по одному и тому же месту, — задумчиво говорит Кафка, касаясь алой воспаленной ссадины, оставшейся после пореза. Раны не исчезают бесследно — и делают это не мгновенно.

— Лучше одна кровоточащая рана, чем десять таких. Я не собираюсь показывать моим врагам слабые места, куда лучше ударить.

Блэйд не допускает слабости, его единственная боль — его прошлое. Он не настолько стремителен в своей жестокости, как Сэм, не так холоден и самостоятелен, как Кафка, — его еще захлестывают эмоции, как бурные волны над Чешуйчатым ущельем. Кафка говорит забыть — ей легко, память не выедает ее изнутри, как чума.

Наблюдая за тем, как Кафка наклоняется над его раной, Блэйд не может понять. Она молчит, не укоряет за неосторожность, не просит быть осмотрительнее — все это для нормальных, обычных людей, не для его напарницы. Она бы могла попросить его о чем-то, но Кафка молчит.

Он обещал себе не привязываться снова, когда Квинтет пал и разбился в осколки, но разве у него есть выбор, когда его привязали?

— Какая следующая точка назначения? — спрашивает Блэйд, чтобы отвлечься. Закопать себя в работу — что может быть лучше.

— Пенакония, — задумчиво протягивает Кафка. — Экспресс шел туда, прежде чем мы направили их в Лофу. В любом случае… получилось занимательно.

Блэйд скалится, показывая клыки. Увидеть то, что осталось от его прошлого, и впрямь — занятно, только осколки былого больно ранят.

— У тебя здесь обломок клинка, — сообщает Кафка с уверенностью хладнокровного хирурга. — Не замечал? Ткани не могут срастись, потому что осколок мешает, поэтому рана такая воспаленная.

— Я привык к боли.

Он смотрит на порез, прищуривается, рассматривает алое воспаление, ползущее лихорадкой, как цветение ликориса. Блэйду казалось, это последствия Мары, которую спустили с цепи и позволили разрушать и буйствовать, однако все куда прозаичнее.

— Позволь мне, — решительно говорит Кафка, уже видя, что Блэйд готов раскроить всю ладонь, чтобы вытряхнуть маленький осколок. — Держи ровно.

Она привыкла отдавать приказы, а Блэйд — подчиняться. Но в этот раз ее голос не дрожит силой, не вытягивает из него жилы. Просто Кафка слишком устала, чтобы быть с ним вежливой. Просто не хочет себя утруждать.

А Блэйд и не заслуживает ее вежливости.

В ее тонких пальцах появляется короткий нож. Блэйд не сразу замечает, что Кафка вытащила его из ножен под рукавом. Коварное, подлое оружие, которое можно загнать противнику в глаз, когда он уже торжествует и празднует победу. Его спина вздрагивает — он не может справиться с напряжением, с тревожным ожиданием драки, даже когда они сидят в каюте Кафки, в самом охраняемом логове Охотников. Кафка мимолетно улыбается, касаясь его плеча, словно он — испуганный зверь.

Нож легко взрезает алеющую воспаленную ладонь, кровь льется и капает на обитый дорогой кожей какого-то космического животного диван, но Кафка и бровью не ведет. Она чуть расширяет порез, чтобы залезть ему внутрь, под кожу, подцепить хищными пальцами, доставая обломок. Вот что она пыталась сделать там, на Лофу Сяньчжоу, но там было не время и не место обнажать раны.

— Вот здесь, — медово улыбается Кафка. Ногти, покрашенные в сливовый, скребут в его ране. Больно, но Блэйд не жалуется. Боль — это всего лишь рутина, мучительная вечность, забравшая его истинное я.

Она достает обломок, еще пульсирующий силой, напитанный кровью, и показывает Блэйду. Он совсем маленький, незаметный, открошившаяся частица обсидианового клинка, — и удивительно, как такой малый обломок мог причинять такую боль. Он сжимает еще кровоточащую ладонь, чувствуя, как его бессмертие огнем вспыхивает между пальцев, сжирая кровь. Когда Блэйд открывает ладонь снова, там свежий, но чистый и почти подживший порез, словно он был нанесен несколько дней назад.

— Это я заберу себе, — говорит Кафка. Ее руки перепачканы в крови — не по локоть, но близко к тому.

— Мне казалось, ты любишь красивые вещи, — с сомнением замечает Блэйд, когда она сжимает ладонь тоже — будто чтобы он не отобрал у нее обломок.

— Но это твоя вещь. А ты — моя, — напоминает Кафка.

— Делай что хочешь, я пойду… — вздыхает Блэйд, уже понимая, что сегодня не получит никаких разъяснений насчет следующей миссии, — а может быть, Кафка сочтет, что он слишком увлекся, слишком провалился в свою сладкую месть, поэтому выберет себе в напарники Волка для следующего задания.

— Я еще не закончила, — укоризненно говорит Кафка.

У нее в столе, в выдвижном ящике, который Кафка открывает легким прикосновением, лежат свежие бинты. Она прячет обломок между своих вещей; Блэйд видит только мельком: пластинки, футляр для очков из змеиной кожи, колода карт. Осколки чужой жизни — теперь к ним добавляется его собственный.

— Тебе не нужно заботиться обо мне, — говорит Блэйд, когда Кафка оплетает его руку бинтами, как паутиной. — Я…

— Не заслуживаешь этого, я знаю. Но я делаю только то, что я хочу.

Кафка затягивает бинты и снисходительно касается его плеча. Она встает, танцующе подходит к молчащему старому граммофону, ставит иглу на пластинку. Мелодия медленная и будто бы плачущая, невыносимая. Блэйд не разбирается в музыке, его чувство прекрасного всегда работало только со смертоносным оружием.

— Можешь остаться, если хочешь послушать, — тихо говорит Кафка.

Кафка не просит, хотя она могла бы. Не требует, хотя привыкла приказывать. Она предлагает, глядя по-прежнему на изогнутый старый граммофон.

И Блэйд остается.