Моя струна

Когда Чонин просыпается, солнце только пробивается алыми лучами в небо, разукрашенное переливчатыми облаками. Он сонно трёт глаза ладонями, часто-часто моргает, кутается в одеяло, пропитанное человеческим теплом. Прозрачный тюль чуть покачивается в такт шаловливому ветру, задувающему в открытую форточку. Чонин переводит заспанный взгляд на будильник, который мирно дремлет на тумбочке. Половина четвертого утра. Совсем немного до полного цветения рассвета.

Чонин ныряет босыми ступнями в мягкие тапочки, предусмотрительно оставленные на шерстяном коврике. Он сладко потягивается, ощущая, как щёлкают внутри позвонки, широко зевает и шаркает на кухню. Под ногами крутится Берри, игриво поскуливая. Она явно приятно ошеломлена ранним подъёмом хозяина. Чонин только беззлобно отмахивается от надоедливой собачки, осознавая, что отвязаться не получится.

На кухне пусто. Абсолютно. В воздухе витает лишь едва уловимый аромат ромашкового чая, но, быть может, Чонину просто чудится. Однако подобная мысль выветривается быстро вместе с небольшим сквозняком, стоит только заметить приоткрытые дверки шкафчиков над плитой и сгорбленную фигуру на балконе.

Чан наслаждается. Он слегка прифыркивает, когда в очередной раз отхлёбывает горячий чай из кружки, по размеру больше напоминающей аквариум. Он довольно жмурится и даже как будто бы мурлыкает, подставляя лицо навстречу первым солнечным лучикам.

Чонин недолго думая открывает холодильник и достаёт недопитый вчера стакан с колой. Ещё какое-то время копошится, пока открывает морозилку и достаёт оттуда лёд. Кубики с характерным «бульк» падают в полупрозрачную жидкость и приятно звенят о стеклянные стенки.

Чан на шум не поворачивается: терпеливо ждёт, когда его мелкий бахнется рядом с ним.

— Опять ты эту гадость пьёшь, — Чан забавно кривит носом, выражая всё своё напускное недовольство.

— И тебе доброе утро, Чанни, — в ответ громко и словно обиженно фырчат. — Пей свою ромашку и не возникай, — Чонин, тихонько хихикая, чтобы не нарушить атмосферу, щёлкает парня по кончику носа.

Ему на это ничего не отвечают. Только какое-то время внимательно наблюдают за парящими в облаках птицами и тонут в собственных мыслях. Выглядит потрясающе свободно.

— Нинни, — выдыхает Чан и зарывается холодным носом в изгиб чужой шеи. Он не сильно крутит головой, потираясь о нежную кожу и втягивая запах шампуня для волос.

Чонин счастливо улыбается на это действие и отхлёбывает уже негазированной колы, которая за ночь превратилась в обычную цветную воду со странным вкусом. Однако же его всё устраивает. Перед ним ведь весь мир! Может, и в пределах крохотного, но уютного балкона — Чонину больше не надо. У него есть Чан, есть Берри, есть солнце, восходящее на небо, есть музыка, книги, друзья и много всего другого. Он определённо богач.

Тем временем Чан уже поворачивается лицом обратно к миру, но голову с угловатого плеча не убирает. Пальцы приятно покалывает от контраста между прохладой улицы и по-прежнему горячим чаем. Как же хорошо…

— Нинни, давай споём, а?

И Чонин не может отказать, когда два очаровательных глазика-бусинки так смотрят на него, когда брови изгибаются в трогательную форму домика, а носки стоп непроизвольно сводятся друг к другу.

— Ну почему ты такая зайка? — Чана несильно щипают за щёку, а следом негромко смеются. Тот лишь растягивает губы в счастливой улыбке.

— Доброе утро, бодрый подъём!

И как обычно кола со льдом.

Только-только открыл я глаза, как сразу

Ищу тебя не теряя часу…

Чан поёт тихонько, совсем осторожно; взгляд его устремляется вдаль, к горизонту; а руки ставят чашку на пол, следом закидывая чужие худые ноги на свои колени. Широкие ладони аккуратно поглаживают содранные где-то опять коленки.

Чонин тотчас же подхватывает:

«И вот опять мы с тобой вдвоём,

Как гармонично вместе поём.

Мир создаёшь из созвездий многих,

Нам по пути, по одной дороге».

И песня эта мягкая, нежная, принадлежащая им двоим. Она льётся тонким ручейком, заполняя своим журчанием ду́ши до краев. Чан когда-то написал её в порыве радости после согласия Чонина встречаться с ним. И никогда об этом не жалел. Более того — считал лучшим своим творением, самым искренним. Под неё они первый раз танцевали, первый раз пели вместе, первый раз путешествовали и много всего остального они тоже делали впервые именно с ней. Она неотъемлемая их часть, они — её составляющая. Одного без другого не бывает. Как Чан не может без Чонина, как Чонин не может без Чана, так они не могут без неё.

***

Чонин плотно прижимается к широкой спине, ладонями обвивая чужую талию, щекой упирается в округлое плечо и слегка покачивается из стороны в сторону. Чан на это только улыбается молча и продолжает шелестеть чайными пакетиками с ромашкой. Берри крутится под ногами, шустро виляя хвостом, и преданно глядит на хозяев.

За окном уже давно темно, а они, уставшие и счастливые, только недавно вернулись со свидания, которое Чан так любезно организовал сам. Он отыскал место, где открыта крыша, накупил кучу всякой вкусной, но вредной еды, заварил чай в термос, прихватил тёплый плед и букет цветов. Ради всего этого пришлось попыхтеть, но сверкающие глаза Йены и сладкий поцелуй на закате того стоили.

Чонин много смеялся, что-то рассказывал и болтал разодранными на качелях ногами в воздухе, пока сам примостился подбородком на тыльные стороны своих ладоней, а те, в свою очередь, уложил прямиком на грудную клетку Чана. Он бережно выводил узоры на руках любимого, очерчивал кончик носа и веки, вслушивался в размеренное дыхание, ощущая его всем телом. Кудрявые волосы бессовестно распластались по пледу, а некоторые пряди и вовсе попадали прямо на густые брови, вызывая этим их очаровательную хмурость. Чонин поправлял и их тоже, чтобы не мешались. Чан блаженно улыбался, прикрыв глаза, плавился под тёплыми прикосновениями и внимательно слушал мальчишку: все-все его рассказы из университета, посиделки с друзьями и ругань преподавателей.

А теперь они просто стоят на кухне в свете одной настольной лампы и ждут, пока закипит чайник.

— Чанни, а ты меня любишь? — Чонин отрывает щёку от плеча и упирается лбом в висок Чана, устанавливая какой-никакой зрительный контакт одним глазом. Тот возмущённо вскидывает брови.

— Ты что, с ума сошёл? — щелкает Мелочь по носу, а затем быстро клюёт куда-то в скулу, когда слышит, что чайник пронзительно свистит.

— Ты не ответил на вопрос, — Чонин притворно обиженно дует губы, но руки с талии не убирает, напротив — прижимается ещё ближе.

— Ты сейчас будешь похож на маленькую коалу: повиснешь на мне, как медвежонок, — Чан весело хмыкает и разливает воду по чашкам.

— Коалы вообще-то не медведи, — раздаётся бухтение из недр Чановой футболки.

— Какая разница, — юноша в ответ пожимает плечами и задорно ими передёргивает, отставляя чай подальше, чтобы не разлить.

— Ты же из Австралии! Должен знать! — Чонин вскидывает голову и пытается заглянуть в бесстыдные глаза, так открыто смеющиеся. Непонятно только над чем. Неужели над ним? Или всё-таки нет?

— Ну, конечно, я знаю, Нинни, — Чан разворачивается в объятиях на сто восемьдесят градусов и сам закрепляет руки где-то чуть ниже талии своего личного солнца.

Он смотрит совсем по-доброму на трогательно сведённые к переносице брови, на изогнутую линию красивых губ и на жалостливый взгляд напротив. Смотрит с обожанием и щемящей в сердце нежностью. Нельзя быть настолько очаровательным, катастрофически нельзя. Иногда кажется, что сердце просто не выдержит — испустит последний удар и замрёт навсегда. Зато повидавшее самые дорогие для него моменты. И этот не становится исключением.

— Я люблю тебя, Йена, — Чан обхватывает ладонями чуть впалые щеки и притягивает к себе ближе. Прихватывает верхнюю губу, чувствует, что ему отвечают, и трепетно касается нижней, — больше всех на свете, — шепчет куда-то в поцелуй, бережно поглаживая скулы большими пальцами.

— Я тебя тоже, — Чонин вновь счастливо жмётся к груди и начинает неуклюже шагать по кухне туда-сюда, влево и назад, немного покачиваясь. Вразвалочку, в самом деле как мишка.

На сердце так легко и свободно, что хочется танцевать в свете единственной лампы, с тёмной ночью за окном и остывающим чаем на столе. А ещё с притихшей и внимательно наблюдающей в углу Берри. Собачка только медленно машет хвостом и с интересом наблюдает, не мешая.

— Чанни, спой, пожалуйста.

Чан только довольно жмурится, показывая Чонину свои ямочки, и начинает напевать знакомые мотивы любимой песни:

— …Вот новый день, солнце ярко светит.

С тобой кружим в красивом дуэте.

Остановить наш круг невозможно,

Как цепи соединились надёжно…

Чонин тихонечко подпевает. Тени на стенах кружатся в спокойном танце, вторя своим хозяевам, луна заглядывает в прозрачное окно, а улыбка сама расцветает на лице, обнажая душу друг для друга.

***

Чан бьёт ладонями по столу и нервно отъезжает на кресле. Он закидывает голову на спинку и закрывает лицо руками, издавая протяжный стон и потирая уставшие глаза. Почему именно сегодня, почему сейчас, когда новую песню нужно сдать буквально через пару дней. Почему чёртов текст не хочет просто взять и написаться? Это так сложно, что ли? Вот тебе ручка, вот тебе бумага. Не хочешь бумагу — держи компьютер, телефон с заметками. Да что угодно!

Чан вымотан. А ещё раздражён. Он так хотел дописать эту песню к сроку, но, видимо, не судьба. Всё шло хорошо: строчки вылетали из-под ручки как миленькие, одна за другой. Однако же, когда время стало очень и очень поджимать, слова и вдохновение решили, что на этом их работа окончена и можно собирать вещички. Тут Чан познал все стадии отчаяния и раздражённости.

Дверь приоткрывается с характерным звуком, и из-за неё показывается чернявая макушка, оценивая обстановку. Осознав, что всё достаточно печально, Чонин тихонько заходит в комнату, стараясь не шаркать, а затем ставит чашку с успокоительным на стол перед Чаном. Тот подобное не очень любит, но благодарно смотрит на стоящего рядом растрёпанного птенца и залпом выпивает всё содержимое, чуть кривясь от горечи.

Чонин понимает всё без слов, касается губами чужого лба, придерживая подбородок двумя пальцами, а потом пододвигает к рабочему месту Чана кресло-грушу. Ещё через пару мгновений слышится глухое «пух», а за ним и шелестение страниц какого-то романа. Он ничего не говорит, не спрашивает — беззвучно поддерживает. Сидит рядом на случай, если что-то понадобится или Чан решит отдохнуть вместе с ним. Иногда он задирает руку и укладывает её на деревянную поверхность, чтобы пальцами провести по напряжённой кисти любимого человека. Чонин всегда таким был — эмпатичным и до безобразия нужным.

Чан сидит, сидит, что-то строчит, активно черкает следом, потому что не нравится, снова пишет, но в итоге сдаётся, не выдерживая этого бездарного вечера. Откидывает всё в сторонку, какое-то время задумчиво сидит.

Он практически стекает с кресла, потому что отсидел себе всё, что можно и нельзя. Спина и поясница ноют, ногу и вовсе свело от постоянного бездействия и неудобного положения. Голова трещит по швам, «мягко» намекая, что пора бы, наверное, отдохнуть. Компьютер выключается будто бы сам собой: никто этого попросту не замечает.

Чонин откладывает книгу и разводит руки в стороны, этим жестом подзывая к себе. А Чан и не ждёт, он мостится прямиком на угловатые коленки, поджимает под себя ноги и целиком, свернувшись в клубок, оказывается в чужих худощавых руках. Носом утыкается в выпирающую ключицу и комкает в пальцах огромную футболку, прикрыв глаза. Чонин же в ответ потихоньку раскачивается, стараясь успокоить и подарить всё тепло, на какое только способен.

Полумрак, царящий в комнате с наступлением ночи, убаюкивает. Мягкий свет, который стелется по всем поверхностям покрывалом, и вовсе не помогает держать глаза открытыми. Хочется спать и в то же время просто наслаждаться спокойствием, присутствием друг друга, неосознанно вслушиваясь в размеренное дыхание, слившееся в одно целое.

Чан ещё не спит, но уже близок — это Чонин понимает, когда улавливает тихое сопение и, наклонив чуть вбок голову, замечает очаровательно надувшиеся губы. «Прямо как у уточки», — проносится в голове, вызывая тёплую улыбку.

Чонин недолго думая решается напеть одну мелодию, ведь она так прекрасно подходит на роль колыбельной для большого и взрослого Чанни:

— …Но разорвав связи нить надолго,

Затихла музыка, песня замолкла.

В душе болит, сильно рвёт на части,

Ведь для меня ты большое счастье…

Они засыпают, уткнувшись друг в дружку, кто куда: Чан за ушком, Чонин — как придётся. Завтра у них будет болеть всё тело, но это неважно, потому что сейчас один из них — защитный барьер, а другой маленький калачик, которому как никогда нужна защита.

***

Сумка вместе со всеми конспектами летит в дальний угол комнаты, сопровождаемая громкими ругательствами, полными гнева. Чонин редко, когда становится настолько злым, как чёрт, но в этот раз его довели. Видит бог, он не планировал ничего подобного. Правда не планировал. Однако сейчас так сильно хочется что-нибудь сломать. Или кого-нибудь. Чтобы услышать хруст шейных позвонков профессора философии. Он на фармацевта шёл или в Аристотели?!

Пока Чонин доходит до кровати, успевает зацепиться кардиганом за ручку двери и откровенно психует. Дёрганным движением стаскивает кусок ткани с препятствия, чуть не повредив вещь, и громко хлопает дверью. Сильно не спасает, потому что буквально через полминуты на полу уже валяется икеевская табуретка, за которую умудрились стукнуться мизинцем. Следом летит мятый галстук и вся остальная многострадальная одежда за исключением брюк и расстёгнутой рубашки.

Расстроенный, Чонин падает на кровать, утыкаясь лицом в подушку, и громко кричит. Наверное, он устал. Просто устал. Перегорел. Раньше ведь терпел и ничего, а тут вдруг будто с цепи сорвался. Спасибо одногруппнику, не успел наговорить всяких гадостей ни старосте, ни профессору. Разве что стеклу электрички, и, судя по лицам пассажиров, выглядело если не устрашающе, то жалко настолько, что никто в здравом уме подойти не осмелится — не дурак же, в самом деле.

Мысли в голове навязчиво крутятся, начиная потихоньку надоедать: Чонин не может прекратить проматывать в памяти события сегодняшнего дня. Как же его всё достало, аж до белеющих костяшек и скрипа зубов. Но он только обессиленно сжимает в руках покрывало, надеясь выпустить пар хоть так.

Через пару минут раздаётся стук в дверь. Чан что, дома?.. Боже, какой кошмар, какой ужас! Чонину хочется зарыться куда-нибудь совсем глубоко, а лучше сразу исчезнуть с лица Земли. Если есть возможность, то насовсем. Он позволил себе буянить, отыгрываясь на вещах их общей квартиры, хотя Чан был всё это время на кухне… Чонин даже не заметил его в порыве злости. Как же стыдно.

Чан заходит в спальню тихо, практически бесшумно: аккуратно прикрывает за собой дверь и не трогает следы погрома, пока подкрадывается к его виновнику. Ставит стакан, который прихватил с собой, на тумбу. Кровать рядом с Чонином проминается, узкую спину начинают медленно поглаживать. И Чонина это сначала раздражает, в голове крутится: «Оставьте меня все, не трогайте». Но потом неугомонный зверь внутри засыпает, а на глаза наворачиваются слезы. Слышится первый всхлип. Чан молчит, продолжает мягко поглаживать, лишь придвигается чуть ближе, стараясь не спугнуть.

Через пару минут Чонин уже не в состоянии лежать, просто уткнувшись в подушку. Слёзы всё катятся и катятся, а дышать становится только тяжелее. Рядом тепло, к которому хочется прижаться, в чём Чонин себе и не отказывает: он переворачивается на бок и смотрит мокрыми загнанными глазами на Чана. Тот успокаивающе улыбается и теперь поглаживает уже щёку, стирая влажные дорожки. Выжидает момент, когда можно спросить.

Чонин, глядя на ласку и обожание в глазах напротив, начинает рыдать ещё сильнее, в голос. Он обнимает выставленную к нему руку и утыкается в плечо. В конце концов Чан прижимает его к себе, слабо обнимает, чтобы разгоряченная кожа подостыла и Чонину было легче дышать.

— Ну-ну, Нинни… — лёгкое похлопывание по плечу.

Он не требует быстро успокоиться, не требует замолкнуть или что-то в этом роде; он просто рядом. Вот здесь, на Чониновой половинке кровати. Лежит и дарит свою любовь, позволяя поделиться горечью прошедшего дня.

— Чан, ну п-поч-чему… — Чонин заикается, но уже не плачет, только порывисто втягивает воздух. — Ч-что я ему сд-делал, а? Почему он п-постоянно занижает м-мне баллы и валит на зачётах? С-сдалась мне эта фил-ил-лософия…

Чан на это ничего не отвечает, давая возможность выговориться. Он знает, что преподаватель терпеть не может Чонина за то, что тот «не выглядит, как настоящий фармацевт». В каком месте здесь есть логическая связь, никто так и не понял, но они неоднократно разговаривали на эту тему. Видимо, придётся ослушаться Чонина и всё-таки сходить побеседовать с этим «чудесным» старичком, считающим, будто он пуп земли, не меньше. Больно уж самовлюблённый. Чонин ведь один из самых активных студентов, который при этом умудряется получать автоматы за работу на парах и постоянное их посещение. Но нет, этой сволочи всё не так и всё не эдак. Без взяток и полной покорности ни черта не делается. Любой повод найдёт придраться, даже если это просто «красивые глазки».

— Чанни, я тебя так люблю, знаешь.

Чан резко выныривает из своих мыслей и удивлённо смотрит на два больших блестящих глаза, уставившихся на него. Чонин смотрит до боли грустно, даже отчаянно как-то — ищет поддержку.

— Я тоже, Нинни, я тоже, — он целует горячий лоб, чуть отодвигая тёмную челку. — Хочешь что-нибудь?

— Воды и… можешь спеть? Как ты обычно поёшь?

Чан нежно улыбается, подаёт стакан, который предусмотрительно взял с собой, когда услышал грохот. Он ждёт пока Чонин всё выпьет, а потом думает над песней. Но долго выбирать не приходится: всё слишком очевидно.

— …Проходят дни и проходят ночи,

Всё очень скромно и без заморочек.

Пропал азарт и игры желанье,

Тяжёлым стало моё дыханье…

Чонин где-то в районе Чановой ключицы ловит чужую руку и переплетает их пальцы между собой, задумчиво обводя их взглядом. Тревога и обжигающая обида куда-то медленно уходят, а на их месте расцветают спокойствие и нежность. Чонин счастлив, что у него есть Чан. А Чан думает, что никого прекраснее Чонина в своей жизни не встречал.

***

Колокольчик на двери приветственно звенит, оповещая работников кофейни, что кто-то пришёл. Бариста тяжело вздыхает, но всё равно встаёт. Ноги его гудят после долго стояния и недавнего случая с проблемным клиентом, который придрался к тому, что молоко не так наливается. Но стоит ему увидеть в дверях юношу, ярко улыбающегося в знак приветствия, как у бариста самого поднимается настроение.

— Привет, Джисон! Мне как обычно, — Чонин подмигивает другу и протягивает свою карту для расчёта.

— Давненько что-то тебя не было, — Джисон разворачивается к кофемашине и начинает шаманить что-то на своём, известном только ему кофейном.

— Сессии меня доканают.

Хан слышит страдальческий стон за спиной и весело хмыкает себе под нос, благодаря маму за то, что родила его раньше и он уже отмучился. Стоит тут вот, напитки людям варит и радуется жизни. Своя кофейня — мечта всей жизни. Так что Джисон стискивает зубы покрепче, когда на него орут разного рода сумасшедшие и продолжает копить.

— Пожалуйста! И два кусочка тирамису за счёт заведения, — он забавно подмигивает, из-за чего может показаться, что это нервная система барахлит, вызывая тик.

— С чего это? Как расплачиваться будешь? — Чонин хитро смотрит на друга, стараясь выявить очевидную ложь.

— Не поверишь, хозяйка внесла правило «сотому клиенту десерт бесплатно». Ты как раз успел.

— О, — Чонин округляет в удивлении глаза и благодарно принимает вкусный кофе и ромашковый чай вместе с тирамису, — чудно́.

— Вот так как-то, заходи почаще, авось и узнавать будешь больше, — Джисон смеётся и машет на прощание рукой. Чонин предпринимает попытку сделать то же самое, но рискует всё пролить, поэтому просто хлопает глазами, говоря «пока», и чуть приподнимает свой стаканчик.

Дверь закрывается, а Джисон только смотрит вслед и искренне улыбается. О том, что тирамису было за его счёт, другу знать не обязательно.

Чонин же тем временем несётся к площади. Аккуратно ступает, зная, что с его осторожностью ни чай, ни кофе, ни тем более пирожные он не донесёт.

Как только вдалеке начинает маячить знакомая светлая кудрявая макушка, Чонин выдыхает, потому что почти добрался. Чан как раз заканчивает петь очередную песню. Пальцы в последний раз ударяют по струнам, и он останавливается, чтобы перевести дыхание и обнять подошедшего парня. Народ вокруг аплодирует музыканту и с интересом наблюдает за проявлениями нежности.

— Заждался? — Чонин треплет Чана за кудри, пока тот в сидячем положении утыкается ему в живот и обхватывает талию двумя руками. Бедная гитара лежит никому ненужная рядом и ждёт своего часа.

— Угу, — бухтит Чан в пальто Чонина и через пару секунд всё-таки отрывается. Он берёт в руки пакет, и брови его взлетают кверху. Чонин торопится ответить:

— Хан за счёт заведения положил, перекусим потом.

А люди тем временем шумят вокруг: ждут новой песни. Чан с Чонином переглядываются и понимают всё.

— …Вдруг яркий всплеск музыки и красок,

Весь мир зацвёл, зазвучал прекрасно,

Соединились одна цепь с другой,

Отныне буду навсегда с тобой!

Чонин довольно жмурится, будто лис какой-нибудь, прижимается бедром к лопатке Чана, создавая некую опору, — сидеть на ограде клумбы всё-таки не самое удобное занятие — и продолжает уже вместе с любимым человеком, потому что припев — его любимая часть.

— …Каждый твой звук откликнется у меня,

В нём вся твоя душа, в нём море тепла.

Вместе сыграем симфонию до конца,

Твоя я струна, с тобой навсегда!

И это действительно так. Чан это часть Чонина, а Чонин это часть Чана, и по-другому никак.