Приталенный крой, ненавязчиво подчеркивающий стройную фигуру, высокий воротник с узорным шитьём, блестящие пуговицы, зелёное сукно гусарского доломана под небесно-голубым верхним ментиком, белые перчатки, такие приятные на ощупь, каскад аксельбантов и золотистые эполеты-шнуры, раскрывающие гордый разворот плеч и придающие образу значимость и изящество… Если бы собственное отражение пришло к Александру Павленцóву и предложило переспать, он бы согласился без раздумий, причём признавал это спокойно и с достоинством. В конце концов, его с иголочки военная форма сидела на нём, как влитая, и в точности соответствовала представлению новоиспечённого офицера о том, что такое божественная красота, так что он уже с полчаса крутился перед зеркалом, поправляя детали одежды и приглаживая, а потом снова взбивая русые волосы. Александр задумался на секунду, а потом смущенно улыбнулся и прошёлся по комнате, с удовольствием прислушиваясь к размеренному ритму, который выстукивали по паркету петербургского дома его высокие сапоги со шпорами. Ни капли озабоченности или беспокойства не трогали правильных черт его красивого, но ещё слишком юного лица: наоборот, карие глаза в обрамлении вьющихся прядей смотрели весело и мягко; и только появление родителей заставило Павленцова посерьёзнеть, приосаниться и вообще принять как можно более благообразный вид.

      Нет, всё-таки новый мундир был хорош. У появления такой обновки в гардеробе Павленцова была особая причина, напрямую связанная с внешней политикой Российской Империи, что одежде, в общем-то, не свойственно. Но у Александра тут был особый случай.

      Нельзя сказать, что весть о первых наполеоновских походах подняла ощутимую волну патриотических настроений: тогда, весной 1806 года, прямой угрозы стране не было, так что в политических салонах о ней говорили с видимым снисхождением, мол, очередная авантюра высших кругов. Только вот вспыльчивым и впечатлительным юношей, который как раз за пару месяцев прочитал все трактаты по истории, философии и праву, которые сумел найти, это событие было воспринято как знак свыше. В его сознании на фоне идей Платона и Аристотеля возможность сражаться за своё отечество показалась чуть ли не божественным даром и обязательной частью судьбы любого достойного гражданина (кем он, разумеется, считал и себя). Его достаточно консервативные родственники выбор сразу одобрили, старший брат был рад, что Александр хотя бы в родительское имение не станет лезть со своими прогрессивными идеями вроде обучения крестьянских детей грамоте и выкупа их из крепости, товарищи по лицею, знакомые с его пылким характером, тоже не были удивлены. Для окружающих уход Павленцова в армию был вполне очевидным шагом, и даже самые близкие друзья не подозревали о ещё одной причине этого решения. То, что послужило этой причиной, играло важную роль вообще во всей жизни Александра, но он предпочитал об этом не распространяться. А дело было в том, что он считал, что военные мундиры должны быть запрещены законом.

      Нет, ну правда, кто вообще придумал эту офицерскую форму?! Павленцов готов был поклясться, что точно не взрослый мужчина с ортодоксальными взглядами, потому что остаться верным своим чувствам к девушкам, когда буквально каждый день тебя окружает подобное совершенство, просто невозможно. Зачем нужен такой элегантный силуэт и панталоны, плотно обтягивающие бедра? Зачем изысканные узоры и украшения? Для чего мягкие перчатки, раз почувствовав которые на своих волосах, забываешь навсегда о женских кружевах и батисте? Павленцову говорили, что нарядная военная форма нужна для поддержания статуса российской армии, но поверить в это было сложно: стоило лишь немного включить фантазию, и вот уже традиционный суровый образ воина-защитника превращался в самую порочную картинку, какую только можно представить. И как никто другой этого не замечает?! Однажды пятнадцатилетний Александр увидел рядом со своим старшим братом его друга, который как раз недавно стал адъютантом и теперь красовался новеньким белым мундиром, и с тех пор он был предельно осторожен с красивыми парнями в целом и со всеми военными в частности.

      Но теперь-то ему уже восемнадцать, и он наконец решился. Александр был чист душой, но не наивен, и, несмотря на искреннюю веру в то, что может сделать мир лучше, был отлично осведомлен и о неистребимой в армии дедовщине, и о трудностях опасных походов, и о сложной жизни в условиях, к которым он не привык, но ещё он знал, что ему всё по плечу и что он хочет и может стать лучшим. А ещё — что ему наконец выпадет шанс на равных пообщаться с теми, кем он так восхищается. Впрочем, это обстоятельство он предпочитал держать при себе.

      Предстоящая служба будоражила терпким предвкушением, которое Александр пил, как дорогое вино вроде тех, что открывают по случаю большого праздника. Он страстно жаждал возможности проявить себя, жаждал огромного поля для работы, жаждал, наконец, признания и людской любви. Желал и жаждал новых знакомств, которые после годов сомнений вместо страха стали вызывать нетерпение и азарт. Ему самому нравились в себе эти перемены: он чувствовал, что расцветает, входит в полную силу, и этому чувству необходимо было давать волю. Отъезд из дома запомнился только вкусным прощальным обедом с пирогами и отцовскими тостами да радостным перезвоном колокольчиков на тройке лошадей, легко уносящей его сквозь тёплое апрельское утро к первому настоящему делу.

      Павленцова назначили главой эскадрона кавалерии — корнетом (благо, его отличного образования с лихвой хватало, чтобы вступить в звание, а лошадей он любил и знал к ним подход), а по истечении нескольких лет родовое дворянство гарантировало ему чин из высшего офицерского состава. По должности ему полагалось заправлять своим небольшим конным отрядом и больше нигде особенно не проявляться — и уж тем более на первых порах не принимать никакого участия ни в планировании похода, ни в руководстве войсками. Однако Александр, даже не прилагая к тому больших усилий, быстро попал на глаза командованию благодаря своей сообразительности и исключительному умению организовывать вверенных ему людей. Осознание, что он может быть полезен общему делу, не только подчиняясь приказам и размахивая саблей, не могло не прийтись ему по душе. Павленцов рьяно принялся за работу, и эскадрон его вскоре был приведён в полный порядок (не в пример всяким там… а впрочем, не будем об этом). Предыдущий корнет, которого он сменил, благопристойностью, видимо, не отличался, но Павленцов проследил, чтобы лошади были причёсаны и подкованы, оружие вычищено, форма заштопана и починена, а в умах солдат воцарились полная гармония и преданность России. Потому что всегда нужен символ, верно?

      Со всеми своими подопечными благодаря честности и открытому нраву Александр сдружился сразу, да и в соседних эскадронах его полюбили: вопреки распространённому убеждению, добрая слава идёт не медленнее дурной. А уж запоминаться Александр умел: в первый же свой вечер в полку, не успев даже перезнакомиться со всеми новыми сослуживцами, он успел выделиться не только умным блеском в глазах и золотым блеском в кудрях, но и своим твёрдым убеждением, которое отстаивал горячо и которым не поступился даже перед лицом невесёлого исторического опыта, о котором ему не забывали напоминать старшие офицеры.

      Сохранение жизни и мира как высших ценностей — такую идею нечасто услышишь в военных кругах, однако, к его чести, справлялся Александр с завидным успехом: несмотря на то, что шанс проявить себя в настоящем сражении пока не выпадал, он уже не раз проходил через мелкие стычки с небольшими французскими отрядами, шедшими, видимо, на подкрепление основной армии, и неизменно действовал так, чтобы взять врага хитростью или техническим превосходством, но никогда — человеческими жертвами. Consilia omnia verbis prius experiri quam armis sapientem decet — «Мудрому следует все дела решать словами, а не оружием». Вычитал эту цитату ещё в детстве в какой-то книге и с тех пор весьма успешно применял такую тактику против брата, когда тому приходило в голову смешить его за общим столом или сваливать на него вину за кражу соседской малины. Звучит, конечно, не слишком убедительно в устах человека с саблей в руках, но этот принцип он твёрдо усвоил много лет назад, планомерно накапливая физическую силу и почти никогда её не используя. Каждый раз после столкновения он с замиранием слушал доклады о потерях, причём не только в союзнической армии, но и в армии Наполеона. Ему говорили, что армия перекроит его, сделает циничнее и жёстче, только вот с каждым разом Павленцов всё укреплялся в своих позициях: его метод прошёл проверку практикой, убедив многих, что люди — это не просто ресурс, который можно пустить в расход. Ну а те, кто не обладали достаточными моральными качествами, чтобы принять его сторону, рано или поздно сдавались под натиском железных аргументов — экономических и тактических.

      И всё-таки, несмотря на то, что даже Михаил Федорович Растопчин, старый князь и его генерал, начинал прислушиваться к нему с интересом, чего-то в своём окружении Александру не хватало.