Меж снежным краем и сиянием луны

Моракс давно перестал навещать мадам Пин в драконьем облике: с тех пор, как она ушла в человеческий мир, он приходил к ней лишь таким же человеком. Она немного расстраивалась, помня о золотой шерсти и чешуе, но делилась с ним редким чаем, которым не смогла бы напоить огромную пасть. Моракс никогда не приходил в человеческой одежде – он шагал в кусках ткани, которую бы никогда не надел настоящий смертный, заставляя вспомнить о том, как было раньше.

— Ты был прекрасен, — однажды призналась мадам Пин, смотря на луну и вспоминая огромные крылья. Моракс стоял рядом – человек; он был намного выше ее, но не настолько, когда был драконом. В драконьем облике он возвышался над всеми крышами гавани, а щелчком пасти мог переломить гору; иногда она забиралась ему на голову, удерживаясь за нежные цилиньи рога, и ласково смеялась, пока Моракс взлетал с ней, показывая чистое небо поверх облаков. – Я, кажется, никогда не говорила тебе этого.

Она была готова отдать многое за возможность снова погладить его рога. И отдать все, чтобы больше никогда их не видеть. Но у нее не было ничего: ее век Адепта давно кончился, а в мирской жизни она была лишь бедной старушкой, которая не берет за свои уроки морой – только историями да прибаутками.

— Я слушала недавнее выступление той оперной певицы, — поделилась мадам Пин. Ветер остановился, когда Моракс повернул лицо в ее сторону, но тут же завертелся вновь и будто растрепал бирюзовые пряди у лица. Мадам Пин на секунду на обманулась, что действительно чувствует касание волос к своим щекам. — Она сказала, что горя никогда не становится меньше, просто увеличивается пространство вокруг него.

Моракс промолчал, но мадам Пин и не ожидала ответа. Он был скуп на слова: когда дело касалось эмоций, он чувствовал себя отвращающе неумелым и беспомощным. Несколько веков у него ушли на то, чтобы проникнуться людьми, еще столько же, чтобы начать их хоть немного понимать. Мадам Пин считала, что Мораксу легче, но иногда задумывалась, что, возможно, ему еще тяжелее.

— Эта госпожа весьма талантлива, — все же ответил Моракс. Мадам Пин посчитала это за согласие.

Она умела готовить хороший чай и знала истории, который не расскажет ни один Адепт, проживший тысячи лет среди облаков. Мораксу не было нужно ничего более.

— Не заберешь? — потом шутливо спросила мадам Пин, держа в руках бело-золотой колокольчик. Она старалась не дергать рукой, чтобы он не зазвонил, не растратил магию из-за тремора слабой старухи.

Моракс сузил зрачки. Память о Гуй Чжун, символ прощания с миром Адептов переливался на лунном свете. Почему-то Моракс помнил, что колокольчик был меньше.

— Ты сама тогда попросила отдать его тебе.

— Я надеюсь, — оправдалась мадам Пин, пряча колокольчик и неожиданно ощущая стремление защититься. Она похоронила Адептов, Гуй Чжун, себя – и ей не хотелось видеть мертвым кого-то еще. У Моракса был шанс. Она повторила: — Я надеюсь, что ты когда-нибудь заберешь.

Моракс вздохнул, расслабляя брови и губы. Мадам Пин показалось, что он хотел сказать «я подумаю» – люди часто так говорили – но промолчал. Как молчал при исчезновении Босациуса, смерти Гуй Чжун и прочих. Моракс защищал Адептов во время их горестей, но никогда не мог подобрать слов для утешения и сказать, что ему тоже больно. В этом была его слабость; именно поэтому, пожалуй, Владыка Песен и Скитаний все-таки покинула Заоблачный предел и их дороги разминулись. Моракс не умел подбирать слова, но они были важны для других.

***

Дни, когда Тарталья возвращался в родную деревню, не приносили никакой радости местным жителям. Любое другое поселение или даже столица были бы счастливы гордиться званием малой родины Тартальи: люди отовсюду воспевали его подвиги и приукрашивали их, рассказывая легенды о юном мастере всех видов оружия и боге, который вселился в простого мальчишку.

Но его земляки знали правду – и им совсем не нравился Тарталья. Или Аякс, как они его называли до того, как с облегчением проводили в Фатуи – с надеждой, что это было прощанием навсегда – а тот спустя год вернулся Предвестником. Не употреблять старое имя стало негласным правилом, хотя никому не запрещали, грозя розгами и гильотиной.

— С возвращением, господин Тарталья, — сухо улыбнулась лавочница, протягивая пакет с горячей выпечкой.

Тарталья вспомнил, как десять лет назад бегал к ней за покупками: его посылала матушка с бумажкой, так как он – «Аякс, дурачок ты наш», с умилением шептались в деревне, хотя Аяксу всегда было обидно – без записки каждый раз хоть что-то, но забывал купить. Лавочница помогала ему разобрать сложный материнский почерк и трепала по волосам, наказывала не лезть в пакет по дороге, чтобы не объесть семью, и порой грозилась рассказать его матери о том, что он снимает шарф с лица на улице.

А потом Тарталья чуть не устроил драку в ее лавке, и его родители долго просили прощения за него – сам Аякс же тогда, юный и гонимый только желанием крови, даже не задумался о том, чтобы извиниться – и в лавке его больше не ждали. Спустя два месяца он в драке оставил инвалидами двух соседских мальчишек, и тогда его перестали ждать везде: дитя Аякс, глупый, очень трусливый и смешной, для всех будто умер – не вернулся из леса; может, поэтому все так легко приняли его как Тарталью, потому что Аякса в нем не видели уже очень давно.

— Благодарю вас, Агафия Елисеевна, — кивнул Тарталья, положив на прилавок больше монет, чем она с него стребовала, взял пакет и направился к выходу.

Тарталья не обманывался: в Морепеске его ждала только его семья. Это не было больно – он давно перестал быть мальчишкой, прячущимся за бабскими юбками. Границы его дома отныне простирались до самых предел Снежной, и не то, чтобы ему было большое дело до холодности женщины, в детстве трепавшей его по волосам, но и радостно с чужого страха тоже не было.

На улице его ждали только сани с кучером – большие и ляпистые, на каких раньше разъезжал по деревне только Пульчинелла, когда его выносило из столицы в окружные территории. Тарталья бы поменял городские сани на деревенские перед тем, как отправиться в Морепесок, но не хотел скрывать своей принадлежности к Предвестникам, делая вид, будто это не так. К тому же, младшим нравилось в них кататься – как бы он смог отказать? Вид пестрящих украшений вызывал в них восторг, который разделяли и другие дети: им Тарталья тоже предлагал прокатиться, но их родители запрещали принимать приглашение.

В самой деревне за три года не изменилось ничего. Вид из скромных семейных саней, скупых солдатских и предвестнических – откуда бы Тарталья на свою малую родину ни смотрел – был одинаков: вымирающие дома, на половину погрязшие в снегу; держащиеся на добром слове придомовые постройки, соединяющие избы породнившихся семей. Воздух был морозным, свежим и лесным – родную деревушку Тартальи избежала судьба стать ресурсным придатком к оружейному заводу, которые Сандроне раскидала по всей Снежной.

Изба его семьи располагалась на самой окраине, и будто сама природа пыталась заставить людей забыть к ней дорогу и похоронить под собой тех, кто породил чудище: тропинка всегда едва виднелась, сколько ее не расчищай. Сугробы легко выпускали его на рыбалку с отцом, когда Тарталья был ребенком, и совсем не ощущались под ногами при побеге из дома в четырнадцать, но отныне противились его приезду, кружа голову как карусель. За пару лет изменилось слишком многое: и по чужой воле, и по собственной.

Спустя череду скандалов и ссор Аякс все же уговорил своего отца снести половину хозяйства с заднего двора. Теперь на месте скотовых стойл располагались его подарки Тевкру: Командор Крюк, Джек Черносталь и Чугун Тони. Хотя, по правде говоря, в этой победе была не столько его заслуга, сколько матери, для которой управление хозяйством с годами стало непосильной ношей. Даже за приготовление еды теперь отвечала в основном Тоня, ловко маневрирующая между стульями, столом, печью и домочадцами.

Его мать ходила медленно, и когда Тарталья всматривался в ее поступь, ему почему-то становилось страшно. Она сотрясалась при каждом шаге, будто все ее кости соединялись с собой на раскрученных винтиках и едва что, то тело тут же рассыпется: переломаются надвое коленные чашечки, отвалится таз, изношенный многочисленными родами, руки разорвутся на три части. Еще тяжелее, чем ступала, матушка садилась: будто больше никогда не встанет на ноги.

Тевкр и Антон сидели рядом за столом, пока по кухне, щебеча и перелетая от одного угла к другому словно синичка, бегала Тоня. Тевкр добавлял три ложки сахара в чай – Тарталья знал, что это вредно, но уже давно смирился с тем, что в своей семье у него нет права никого переучивать. Антон с любопытством смотрел на то, как Тевкр играет с едой, опуская и погружая ложку в суп, ожидая своей порции по правилу «первыми едят маленькие». По ней он был вторым. Третьей должна была быть Тоня, родившаяся всего на несколько минут после своего брата-близнеца, но она не сидела за столом, а подавала еду, и поэтому третья чашка супа досталась Тарталье.

— Вкусно, — благодарно кивнул Тарталья, зачерпывая ложкой ещё и переставляя ноги под стулом.

Пол предательски заскрипел. Тарталья вздохнул.

Хоть задний двор отвоевать и удалось, дом в эту территорию не входил – отец всё равно упрямо отказывался от предложений перестроить-улучшить, хотя средства были – с приходом Аякса, теперь уже Тартальи, к должности Предвестника, проблем со деньгами больше не было никогда. Аякс мог бы отстроить дворец на месте их дома – жилище из золотых кирпичей выглядело бы крайне вульгарно, конечно, но ничего не мешало укрепить пол, крышу и стены, сделать перепланировку, при которой комнаты бы обогревались быстрее и лучше. Ничего, кроме отца, который при любых предложениях подлатать дом вставал на дыбы, а присылаемые деньги тратил на ремонт крайне скромно.

Сначала Аякс считал, что тому неловко брать деньги у собственного сына, потом – что тот консервативный старик, за своими юношескими приключениями не научившийся ценить комфортную жизнь. Сейчас Аякс думает, что его отец просто хочет жить как раньше – как четыре года назад, когда его сын еще не свалился в бездну: тогда он занимался рыболовством, его жена – хозяйством и растила их детей. У них не было таких денег – взять их было просто неоткуда, но всё было просто и легко.

Не стыдно. За разгромы в деревне, избитых деревенских парней. За деньги, заработанные службой Царице, которой давно безразличен ее собственный народ и его беды, «и на тебя ей было бы начхать, если бы ты… не стал таким», говорил его отец. Честному человеку, живущему так же, как и все остальные в их деревне, никак не удалось бы заработать такие суммы на рыбном промысле и содержании скота. Такие деньги платят только за головорезство и продажу собственной чести.

В день, когда Тарталья вернулся домой, отец его не встретил – ушел «помогать на работе» старшему сыну, который также не нашел времени на встречу с братом. Как и средний, и старшая сестра. Тарталья не печалился: он не был сильно привязан к старшим братьям, которые отстранились от семьи еще до того, как в ней пошла трещина после возвращения Аякса из Бездны. Сестра уже была замужем и не вовлечена в дела своей родной семьи. Закон жизни: птенцы должны вылетать из гнезда рано, чтобы успеть приспособиться. Это ни для кого не было причиной для грусти и сожалений, но когда свой путь начал Тарталья, то двери, открывающиеся другим как дорогим гостям, для него закрылись на засов.

Тарталье не повезло родиться средним ребенком: ему не досталось от отца ни уважения как к наследнику дома, ни снисходительности как к чаду. Его отец уважал своего первого сына — тот был серьезным и строгим, достаточно жестким, чтобы в будущем взвалить на себя все тяготы их семейства; он гордился вторым - тот стал подспорьем для старшего и не претендовал на его роль. Аякс должен был стать третьим и замкнуть благословленную троицу, но этого не случилось.

Всё пошло не так с самого начала: когда он был в утробе матери, то та еле выносила его, будто всё ее естество и белый свет сопротивлялись тому, чтобы он рождался; когда он был младенцем, то еле пережил первые дни жизни — «только моими молитвами», рассказывала ему мать про то, как он чудом выжил — и постоянно болел. В детстве его кутали во все тряпки во избежание очередной простуды, а отец не брал его с собой на охоту — только на рыбалку.

Маленькому Аяксу нравилось слушать отцовские истории, вырубать лунки и ловить рыбу, но он боялся охоты: его пугала теплая живая кровь, звук пробившейся сквозь шкуру стрелы, рёв животного, пытающегося вырвать изорванную лапу из капкана. Аякс был на охоте лишь пару раз – отец быстро понял, что каши с мальчика не сварить и решил не давить до поры до времени: успеется. Вместе они ходили только на рыбалку, остальное время Аякс играл в деревне и на ближней окраине леса или помогал матери и младшим.

Мать баловала Аякса словно доченьку, и что ж удивляться, что не перестала любить после побега из дома, и до сих пор: это она его искала, заставив даже дочерей пойти с ней в чащу на поиски; это она рыдала на коленях перед супругом, умоляя его не отдавать Аякса в Фатуи после того, как тот оставил инвалидами соседских мальчишек.

«Ты его портишь», говорил его отец своей жене все детство Аякса. «Во всем виновата ты», наверняка он хотел сказать не раз. Аякс почти не был в мужском обществе, и в этом была отчасти и его, отцовская вина: у него не было на Аякса времени, у старших братьев – еще и желания; матушка таскала Аякса с сестрицами за собой так, словно они всё были её грудными детьми, и этим делала еще хуже.

Хлюпикам в их деревне приходилось тяжко, не отличимым от девок – вдвойне: у таких почти не было жен, разве что изредка находились какие-то пропащие, но разве то были жены? Костлявые, с узким тазом и слабыми руками, не способные ни держать скот, ни вынести ребенка. А даже если такой и родится – уронят его, не сумев удержать в руках что-то тяжелее рубеля. Такая будет и у Аякса, если ему все же повезет, как думал – смирился – его отец: неказистая и неплодородная – хотя, может, и к счастью это – они не станут семьей и не продолжат род, но Аякс, если однажды поумнеет, поймет, что ему никогда и не стоило рассчитывать на большее.

Тевкр зашумел и снова стал расспрашивать о путешествиях, выдергивая Тарталью из мыслей. Тарталье нравилось возвращаться домой – к младшим, дарить им иноземные сладости, делить обед и играть в снежки. Но, сидя за одним столом, ожидая возвращения отца и смотря на мать, он чувствовал странное желание сбежать. Оно не пропало даже после того, как Тарталья закончил рассказывать о прошлой миссии – ему хотелось поделиться всем: о всех людях, успехах и чудовищах, но каждый раз он натыкался на взгляд матери, умоляющий его молчать и не впутывать младших в свою жизнь, и проглатывал слова.

«Они не должны ничего знать» – еще три года назад попросила его мать, и Тарталья согласился. Он знал: если бы у его матушки была возможность самой ничего не знать, она была бы счастлива не тащить эту ношу. Когда Аякса отдали в Фатуи, причину исчезновения их брата объяснили только старшим: перед младшими оправдались тем, что Аякс наконец исполнил свою мечту и отправился в долгий поход. Когда Аякс превратился в Тарталью, став Предвестником, рассказали только Тоне, и то через два года – хоть она с Антоном и были близнецами с разницей в пару минут, но была взрослее в разы. Антон с Тевкром не знали ничего до сих пор. Тарталья не представлял, как расскажет правду после множества подаренных игрушек и сладостей. Никто из их семьи не представлял.

***

Жители Ли Юэ обожали Моракса, другие божества – уважали или побаивались. Простым людям же из других регионов не было никакого дела до иного бога – они и в своих-то не всегда верили; разве что их впечатляла мора, которой наполнены ладони Рекса Ляписа так, что монеты падают сквозь пальцы. Такой представляли его статую те, кто не был в Ли Юэ: наверняка в ночи полной луны под каменные ноги подставляют плетенные корзинки в поверье, что если Гео Архонт снизойдет до благословения, то на утро те будут доверху наполнены золотом.

Царица не обожала Моракса, не боялась и знала, что в Ли Юэ не было ни одной статуи, руки мастера которой бы дрожали от страха. Она испытывала к Мораксу немного жалости – и совсем чуть-чуть презрения. Слишком мало для отвращения, слишком много для дружбы. Недостаточно, чтобы не делать скидку на тысячи лет и не пытаться понять.

Моракс знал об этих двух чувствах, и с обоими соглашался. Ему нравилась Царица за ее безразличие: с ней было легко говорить и идти навстречу, а затем уходить вдаль, зная, что никто не кинется вслед, обнимая за шею и причитая, прося не покидать их.

Она даже не удивилась, когда услышала его предложение, и в этот момент Моракс неожиданно понял всех тех, кто до сих пор ее любит несмотря на все то горе, что она принесла людям.

Испытание, Осиал, шторм. Моракс надеялся, что ему не придется парить в небе, вновь запечатывая старого врага. Печати согласия, сопровождение по Ли Юэ. Одиннадцатый Предвестник, достаточно борзый и слабый, что возжелать заведомо проигранную схватку.

— Но, если все же дойдет до столкновения, ты обязуешься оставить его в живых и не калечить, — вдруг добавила Царица, на миг показавшаяся обеспокоенной. Моракс не был уверен, что ему не показалось.

Некоторые Предвестники были рядом с Царицей на протяжении столетий, но по-настоящему, как ему казалось, она любила только самого первого – Пьеро, который был с ней с падения Каэнри’ах и делил общее горе.

Моракс чуть приподнял брови.

— Я не склонен к бессмысленной жестокости, — заметил он. — Мое наказание всегда соответствует степени проступка.

— Знаю, — ответила Царица. И призналась: — Тарталья связан с Бездной. Однажды оказался не в то время и не в том месте. Его сила скорее в выживаемости, — Царица хмыкнула, — он не выиграет бой, если столкнуть его с большинством других Предвестников, но он гораздо выносливее их. Чтобы убить его, нужно постараться. Не старайся.

Моракс вздохнул, словно задумавшись о том, стоит ли принимать такое предложение. Его земля давно не страдала от Бездны – самые страшные порождения он уничтожил сам еще пятьсот лет назад, а с последствиями разбирался Сяо. Мораксу не хотелось пускать безднового монстра в Гавань: от мысли, что однажды на улицах у всех людей пропадет лицо и его окружат сгорбившиеся сущности, которые будут спрашивать, почему он не сберег их, но не скажут ни одного человеческого слова, ему становилось страшно.

— Тарталья не представляет опасности, — медленно протянула Царица, и в ее интонациях промелькнуло что-то такое же древнее, как пыль и снег. — И основную часть сделки выполнит Синьора. Ты передашь Сердце Бога ей.

Люди, оплакивающие своего Архонта как взрослые дети, проводившие в последний путь старого отца, которого стоило отпустить еще раньше. Народ, способный защитить себя сам, не нуждающийся в опекающей руке. Купол над гаванью в обмен на священную жертву, способную уравнять чаши весов.

— Да будет так.

***

Аякс бежал изо всех сил, только тьма за ним все равно угналась – искусала пятки, проглотила пальцы, хрустнула голенью; отец, когда увидел его, безногого, сказал – что ж жалеть, все равно кривые были, косые; и не нужны они тебе – ты валяешься на печи и сидишь у лунки, прока с тебя и твоих ног нет. Тебе их даже верни: не потеряешь – так отморозишь, дурная голова. Что ж теперь реветь?

Аякс уговаривал, что ноги ему нужны, умолял так, будто отец действительно мог их вернуть; тот отказался, сказав: «Зато теперь не на чем будет из дома сбегать», и Аякс заплакал – и наконец проснулся.

За то время, пока Тартальи не было дома, ему выделили отдельную комнату: раньше он спал со старшими братьями, а после того, как те покинули отчий дом и построили свою семью, туда перебрались Тевкр с Антоном. Так было в его четырнадцать; сейчас в комнате не было ни одной кровати, кроме его собственной. И та была мала: поджимала ноги и затылок, явно выбранная родителем, который слишком долго не видел своего ребенка – или слишком хотел думать, что его чадо совсем не изменилось с того времени.

За прошедшую неделю Тарталья так и не смог выспаться ни разу: ему не нравилась ни новая комната, ни кровать, слишком узкая для того, чтобы позвать Тевкра и лечь спать вместе в обнимку, как было раньше; сейчас на своей кровати еле помещался он сам. На его двери висел замок – железный и прочный, какие раньше никогда не стояли в их доме, где так любили входить без спроса и стука. Тарталье было неприятно от мысли, что от него пытаются огородиться.

Солнце слабо пробивалось через оконное стекло – Тарталья не любил закрываться шторами – и падало на соседнюю стену, еле освещая ее. По ней Тарталья подсчитал: сейчас около половины шестого. Семья встанет в семь, сани в столицу ждут его к одиннадцати; у него будет четыре часа на то, чтобы собраться и позавтракать с семьей. Полтора часа пропадут в пустую: досыпать их не хотелось.

В первый день своего приезда Тарталья отправился играть с младшенькими на задний двор и поддался, дав им выиграть. Мать наблюдала за ними из окна и замахала рукой, когда вернулся отец – Тарталья встал так быстро, что не успел вытряхнуть снег из-под капюшона и принес его в дом, поймав осуждающий взгляд отца. Через два дня Тарталья в разговоре с Тоней назвал отца «стариком», и мать, случайно услышав это, долго ругала их за неподобающее отношение. Спустя три дня и ночи Тарталья взял с собой младших и отправился на санях в деревню: мать не поехала с ними, опасаясь гнева отца, а тот был хмур и не разговаривал с ними еще два дня, стыдясь своего сына перед односельчанами. Мать Тартальи оправдывала его тем, что он уже стар и его мучают мигрени, прося быть терпимее. Тарталья старался.

Старшие братья и сестра так и не нашли время его навестить.

— Береги себя, сынок, — без пяти одиннадцать сказала Тарталье его матушка, целуя в обе щеки. Тарталья покорно наклонился: она поправила уже заиневшую у лица прядь и коснулась губами лба. — Не ходи так, — ее взгляд упал на открытую шею, и она задрала ему шарф до самого носа. — Ты заболеешь.

— Не заболею, — мягко возразил Тарталья и чуть мотнул головой. Шарф спал до подбородка, и он заметил в матери желание снова задрать его и прихлопнуть по губам для надежности так же, как она хлестала его пальцами по губам в детстве, когда он случайно произносил что-то, что слышал в разговорах отца и его друзей или в деревне.

— И возвращайся как можно скорее, — вздохнула его матушка. Из ее обветренного сухого рта исходил пар при каждом слове. — Зима будет тяжелая, отец совсем стар, а мне все сложнее справляться с домом. Ты нужен здесь. Мне, твоему отцу, братьям и сестрам. Мы все тебя ждем.

Антон, Тоня и Тевкр, щебеча, одновременно обняли его на прощание, обхватив как новогоднюю елку. Тарталья не почувствовал тонкость их рук и ладоней сквозь толщу шубы, но снял перчатки и погладил их по таким же рыжим, как у него самого, волосам.

— Я люблю вас всех, матушка, — ему хотелось наклониться и поцеловать младших в макушку, но они держали его крепко, и Тарталья не мог согнуться. — Я вернусь так скоро, как только смогу, но не могу обещать ничего.

Тарталья все-таки выпутался из объятий и покружил в воздухе каждого из троицы. На прощание он поклонился перед матерью, но сразу же, как только вышел из калитки, дернул головой. Шарф окончательно сполз и открыл шею.

По ту стороны забора ждали сани, стоящие на дороге без следа.

**

Никто не знал, какое прошлое было у господина Чжун Ли – его хождение между торговых лавок и легкая речь во время лекций чувствовались такими же естественными, будто он был одним из столбов, на которой держится вся Гавань. Никто не знал традиций Гавани лучше, чем Чжун Ли, и ни у кого не болело сердце за Ли Юэ сильнее, чем у него. При внешней холодности, Чжун Ли сопереживал всем: от детей, вынужденных пить горькое лекарство, до молодой девушки, которая потеряла любимого человека и заливала слезами тот платок, который Чжун Ли ей протянул.

Господин Чжун Ли в похоронном бюро «Ваншэн» отвечал лишь за проведение церемоний, но никогда не отказывал в компании тем, кому это было нужно, подавая воду безутешным вдовам и вдовцам и найдя время посидеть рядом с родителями, отправившими своего ребенка в иной мир. Чжун Ли любил людей – так сами решили жители Ли Юэ, поскольку Чжун Ли на такие вопросы лишь загадочно улыбался и никогда не отвечал на что-то серьезное – но будто никогда не подпускал к себе по-настоящему.

Ближе всех была Ху Тао, но и она не знала о Чжун Ли ничего. На вопросы об их знакомстве она рассказывала, что нашла господина Чжун Ли, сидящего под дождем на скамейке, словно бездомного мокрого щенка – и подобрала его, узнав, что Чжун Ли лишился дома из-за того, что не смог вовремя оплатить аренду. Чжун Ли, слыша это, лишь немного закатывал глаза. Ху Тао рассказывала это в шутливом тоне, но и в серьезном она не говорила никогда, поэтому верить ли этому – каждый решал сам. Большинство не верили; часть находила оскорбительным то, что Ху Тао распространяет подобные слухи.

У господина Чжун Ли не было ни родителей, ни супруги – во всяком случае, он никогда не говорил о них, а на окружающие семьи смотрел с нескрываемым любопытством – будто на что-то неизвестное и крайне важное одновременно.

— Благодарю вас, — болезненно улыбался старик, принимая шпильку своей супруги и мешочек моры, благодаря еще раз, и еще, и еще. Он сначала отказался, но Чжун Ли сделал шаг вперед и настойчиво всучил деньги ему в руки, тут же отступив назад.

— Я считаю ваш поступок крайне благородным. Пусть ваш путь будет более легким, — сухо сказал Чжун Ли, привыкший сидеть рядом с горевавшими, но так и не научившийся подбирать слова для них. Ему хотелось сказать, что он впечатлен такой верностью жене, и что, на самом деле, так редко такое встречал – хотя прожил очень, очень много. Ему хотелось расспросить, каково прожить вместе с юности и алых щек до морщин и седины, но это было бы грубо. И неуместно. Даже с учетом подарка – Чжун Ли еще плохо понимал различие в ценности денег, но знал, что это будет обязательством, и не хотел принуждать.

Ходить по Ли Юэ человеком было так странно и волнующе: ни одна прошлая прогулка в человеческом обличие не могла сравнится с тем, чтобы спать в теплой постели и просыпаться от сквозняка и стуканья открытого окна об раму. Чжун Ли – Мораксу – не нужен был сон, но он приучал себя урезать часы бодрствования, чтобы придать им большую ценность.

Моракс жил как смертный уже два года. Раньше он работал историком и экскурсоводом, открывая самую тайную красоту Ли Юэ для всех желающих: начиная от местных жителей и заканчивая иноземной создательницей Путеводителя по Тейвату. Последние полгода он трудился в похоронном бюро «Ваншэн», иногда прося отпуск у Ху Тао и выдумывая странные причины своего отсутствия на Церемонии Вознесения. Из узких переулков виделось больше, чем с высоты драконьего полета, и он понял, почему мадам Пин предпочитала даже горевать на земле, а не в облаках. Жизнь среди адептов – когда уже было с чем сравнить – казалась похожей на жизнь в музее восковых фигур или каменных статуй, и Чжун Ли не хотелось возвращаться. Он бы предательски обменял чаепитие с адептами на компанию хмельных плотников, беседу о мироустройстве среди скал на диалог с отцом, беспокоящимся о будущем своего сына.

На высшей террасе, по ночам прячась в чайнике, доживала свой бесконечный век мадам Пин, слезы которой не смогли осушить даже слова и улыбки неравнодушных прохожих. Моракс однажды сказал ей, что если она хочет жить среди смертных, то могла бы уйти в их мир молодой. Мадам Пин улыбнулась и ответила, что он все еще так плохо знает людские души, но это и к лучшему для него. Моракс тогда не понял ее; сейчас, расчесывая по утрам длинные каштановые волосы и собирая их в хвост, подкрашивая глаза и поправляя цепочку на галстуке, украшая небольшую комнатку статуэтками и продумывая план сегодняшней лекции, он начал понимать, что она имела в виду.

Ему повезло сохранить желание жить.

***

Самым неприятным в ожидании аудиенции с Царицей был вынужденный контакт с другими Предвестниками – благо, редко со всеми сразу: большинство разбредались по разным частям страны и редко, лишь по строгому наказу, посещали чужие земли. Арлекино объясняла это трусостью других Предвестников, Панталоне – тем, что он, как заведующий казной, в разы полезней на своем месте. Пульчинелла из них всех, по мнению Тартальи, имел самое большее право безвылазно сидеть в пределах Снежной – во всяком случае, его объяснение звучало для Тартальи в разы разумнее остальных: будучи мэром столицы, он много времени тратил на управление ею и окружными деревнями. К тому же, Пульчинелла не был воином, чтобы быть полезной единицей в сражениях, или гениальным боевым стратегом – он просто был, представлял столицу на праздниках и посещал деревни вокруг нее, и на этом месте делал все, что от него требовалось.

Из всех Предвестников, за исключением Пульчинеллы, Тарталье нравился только Капитано – за силу. Когда-то он услышал, что Капитано на самом деле один из немногих смертных среди Предвестников, а темнота, вопреки множеству россказней в Снежной, прячет не монстрову пасть, а отсутствие человеческого лица. «Он был простым человеком», объяснял ему Пульчинелла, который знал всё обо всех так, словно был не Предвестником, а домовым в Заполярном дворце, жившим в нем с момента закладывания первого кирпича. «Но его проклятье в обмен на силу лишило его самого важного, что может быть у человека – его собственного лица».

Тарталья тогда не согласился, что человека определяет его лицо. Глаза – зеркало души, то правда, но кроме них есть губы, щеки, брови, лоб. Всё из этого можно переломать и перекрасить, сделать гибким как новогодняя конфета из пастилы и гнуть, как угодно. Тело обмануть не могло: мышцы показывали силу, шрамы – количество пропущенных ударов, костяк – сколько кусков дичи не досталось ребенку в голодном детстве. Тарталья никогда не видел лица Капитано, но доверял его крупным рукам и плечам – они говорили ему о большем, чем лицо какого-либо другого Предвестника.

Все остальные казались Тарталье нелепыми, как карикатурные злодеи из сказок и мифов: противный купец, крадущая детей фея, некрасивая бабонька или змей, выдвигавший невыполнимые условия из чистого каприза. Слушать их не хотелось, но на миссиях было необходимо; вне них не слушать не получалось – акустика в Заполярном дворце будто специально была такой, чтобы кто-то да точно сошел с ума.

Панталоне спорил с Пульчинеллой насчет размещаемых в столице борделей, Арлекино спорила с ними обоими. Пульчинелла не пытался запретить публичные дома, но просил не наглеть: хотя бы не на главных улицах и скрываться хоть немного, ради приличия. Панталоне в ответ на это неизменно напоминал про то, сколько столица, с легкой руки ее замечательного мэра, соков выжала из ближайших деревень. «Вот, посмотри», — иногда не сдерживался он, и ладонью вслепую указывал на Тарталью, — «Какой тощий, сразу видно, кто его не докормил».

В первый раз, к удивлению даже самого Панталоне, пальцы с его ладони не были отрублены, оторваны или откушены – в зависимости от, как он полагал, настроения Тартальи и доступности клинков – и в последующие тоже. Борзой в бою мальчишка оказался в общении не безразличным, но слишком нормальным для их веселой предвестнической компании. Порой Панталоне это нравилось: он серчал на те разрушения, которые могли устроить Сандроне и Скарамучча, не поделив что-то, и его раздражали бесконечные перепалки, которые затягивались на большие дискуссии, чем он мог счесть забавным. Отстройка левого крыла Заполярного дворца обходилась казне в копеечку, а тратиться зазря он не любил.

Планы Панталоне подразумевали счёта тютелька-в-тютельку, и он даже пытался о них рассказывать, дабы вразумить транжир-коллег, но безрезультатно – до его планов дела не было никому. И Тарталье тоже: тот пропускал все его лекции по работе денежной машины Снежной мимо уха так же легко, как шпильки о «недокормленной деревенщине». В какой-то момент Панталоне пришел к выводу, что этим и объясняется столь удивительное спокойствие: после первой же финансовой теории Тарталья перестал его слышать вовсе.

— Столица не может концентрироваться лишь на удовлетворении потребностей госслужащих, — возразил Пульчинелла. — Если долго откусывать от страны во весь рот, то ее скоро не останется. Будьте разумнее.

На самом деле все было проще: у Тартальи от них всех болела голова. Ему было совершенно неинтересно ни участвовать в словесных перебранках (не в последнюю очередь из-за того, что он проигрывал), ни делить территорию Снежной. Ладно бы Предвестники обсуждали что-то дельное: рыбалку, приготовление сотни блюд из одного снежного кабана, актуальность древних видов оружий – Тарталья бы послушал, но вместо этого коллеги обсуждали финансовые схемы и то, сколько наркоты, украденных денег и женщин можно спрятать в столице.

Такое не вызывало у Тартальи ни малейшего интереса: ему не было противно – разве что совсем чуточку, потому что его мама такое осуждала и с болью говорила о соседской девочке, которую выгнали родители и «судьба у нее теперь одна, даже в Дом Очага не возьмут из-за возраста» – но и дела до тягот существования обычных людей ему не было. Он сделал все, чтобы не быть обычным человеком: во-первых, он выбрался из Бездны, и этого уже хватило, чтобы сразу после возвращения на поверхность смотреть на жителей соседских изб свысока. Второе-третье-четвертое было неважно.

— Мне казалось, никто из нас идеалист, — безглазо улыбнулся Панталоне.

Но противно все-таки было, и, пожалуй, не настолько и чуточку. Скарамучча курировал наркокартели, Панталоне крышевал бордели и помогал Скарамучче за скромный процент, Сандроне устраивала махинации с боевым оснащением армии Снежной, Пульчинелла пытался найти во всем этом баланс и сохранить столице лицо. Двое Предвестников отличались любовью к краже людей: Дотторе крал детей на опыты, Арлекино крала детей, чтобы потом убить их за непослушание – и, слава Царице, из перечисленных в зале сейчас находились только трое.

— Вы только и думаете, как содрать побольше денег, используя несчастных женщин, — сказала Арлекино. Тарталья тихо усмехнулся: да, Арлекино, уж тебе настолько не все равно на бедных женщин, что ты готова выслеживать и убивать тех из них, кто рискнула оставить службу и пожить для себя.

Все дети в Доме Очага клялись служить Царице, но то было лишь прикрытие. Тарталья был в нем один раз, когда их с Арлекино миссии пересеклись – неслучайно, как он узнал позже, а с легкой руки Пульчинеллы, который старательно (зазря) пытался познакомить его с деятельностью каждого Предвестника – и это была одна из худших экскурсий в его жизни. Это был не страх, потому что после Бездны бояться ему было нечего, и не шок, но ходить по Дому Очага было неуютно: он не привык видеть брошенных детей и не хотел своими глазами видеть, что такое бывает.

В его мире всегда была мама и папа, братья и сестры, собирающиеся по вечерам возле печи. Вид детей, у которых не было никого, кроме таких же детей, вызывал лишь желание поскорее уйти. Он тогда ушел, стыдясь своего прощания, хотя ему бы пришлось покинуть их в любом случае. Дети хватались за его штаны и края куртки. Они спрашивали: «Это вы – Тарталья?» и просили рассказать истории своих подвигов.

Аякс был из многодетной семьи, но знал, что многие дети в Снежной лишены крова – отец, рассказывая ему о своей юности, говорил, как видел таких ненужных никому детей. Маленький Аякс слушал и не мог поверить: такое правда бывает? Он судил по себе: его любили и никто бы и не подумал от него отказаться, отдать чужим людям и лишить семьи. И что бывают люди, готовые взять чужих детей, но вместо любви обеспечить им каторгу и воспитывать в ненависти и вечном долге – этого он не понимал тоже. Одной рукой Арлекино гладила своих приемышей ладонью по голове, другой – ножом по горлу; поздними вечерами у камина они пели песни, посвященные Царице, и благодарили ее за хлеб насущный перед завтраками, но вне ритуалов воспитатели стращали детей гневом Предвестницы и хвалили ее радостью. Царица там была лишь как икона, божественное лико на гербовых полотнах.

— А ты, Тарталья? — вдруг произнес в его сторону Панталоне. Тарталья вопросительно, но незаинтересованно хмыкнул.

— Что «Тарталья»? — опередила Арлекино. — Он еще ребенок, и слава Царице. Мне хватает вас двоих, и на твоем месте я бы не желала себе конкуренции, Панталоне. Вот вырастет и отхватит у тебя парочку публичных домов, а к тебе, — она взглянула на Пульчинеллу, — подошлет пару шпионов, чтобы считали время, отмеренное драгоценному мэру.

Тарталья оскалился.

В конце концов, у них с Арлекино не было никаких шансов поладить с самого начала: Тарталья по своей сути оставался деревенским мальчиком, для которого все женщины – матери и сестры, но Арлекино не была похожа ни на одну из женщин с его малой родины. Она могла бы быть как Скирк, но её главное оружие было не материально, и сама Скирк была иной: пусть не матерью, но ведьмой и воительницей. Тарталья не видел в Арлекино ни барышню, ни ворожею: физически, по количеству скопляемой энергии и умению ее направлять – возможно, но в остальном она занималась черными делами, недостойными женщины.

Матушки, тетки и сестрицы с его деревни растили детей и клали свои жизни в обмен на их, жили общиной и заботились о чужих чадах как о своих, выращивая их от одной груди, зная, что иначе не выживет никто. Арлекино была чужда любовь и забота о ком-то, кроме самой себя: она следила за каждым шагом своих приёмышей, жестко наказывала за малейшее качание на канате и, будь возможность, откусила бы даже кормящую ее руку. Что, впрочем, по мнению Тартальи, было только вопросом времени.

Ждать аудиенции у Царицы было недолго, и он не успел бы привести себя в порядок, вызови Панталоне или Арлекино на сражение. А даже если: Панталоне откажется, ссылаясь на то, что тратить деньги на разрушенное самим собой – форменная глупость и расточительство, а Арлекино знает, что отказ от битвы для него будет в разы неприятней, чем поражение в ней, поэтому лишь посмеется.

Пульчинелла, возможно, вмешается и таки выкинет Тарталью в окно, как однажды пригрозил: очищать себя от снега и подниматься по всем лестницам Заполярного дворца отнимет у него кучу времени, а Царица, по закону подлости, вызовет его к себе ровно в тот момент, как только он упадет в сугроб. Царица не так жестока и строга, как о ней говорят, но проверять грани ее доброжелательности Тарталья не хотел. Кроме того, он давал ей клятву верности: вовремя являться на аудиенции не было одними из тех слов, которые он произнес перед ней на коленях, но для Тартальи этот пункт все-таки подразумевался.

***

Царица не была человеком и тем более не была женщиной. Женщины в Снежной не были молодыми, взрослыми, зрелыми на вид. Они жили так, будто между семнадцатью годами и пятым десятком лет не было ни одного года. Всё, что у них было – девичество с алыми щеками и усталое старчество, разделяемое лишь рождением четырех отпрысков. Царица была другой: она выглядела одновременно и молодой, и взрослой, и зрелой, и совсем не похожей на живую женщину.

Почему-то Тарталья мог представить себе её детство – наверное, она так же стара, как и другие Архонты, и, может, когда-то была снежинкой на стекле чьего-то дома или частью огромного снеговика точно так же, как Анемо Архонт когда-то был небольшим ветерком – и она была добрым ребенком. Она могла бы стать доброй девицей, но из-за своей нежности не пережила бы юные годы, поэтому превратилась из снежинки сразу в богиню, минуя человека, перешла из детства в вечность, минуя жизнь.

В рассказах и сказках Снежной злодейкой всегда была женщина, но почему – Тарталья понял лишь много позже. Легенды никогда не сходились на том, где живет морозная владычица: кто-то приписывал ей леса, кто-то – горы, защищающие себя снежными лавинами. Она любила красть детей и заставляла их забыть семью и дорогу домой, растворив в глазу льдинку. Тем же, кого околдовать не удалось, она предлагала дары: полцарства, свободу и удочку – чтобы было по какой тропинке идти, самому выбирать собственную судьбу и прокормить себя в этом пути. Не за просто так: она наказывала им сложить из снежинок слово «Вечность», но не было ни одного дитя, в руках которого они бы не растаяли.

Некоторые народные пересказы не стеснялись называть злодейку по ее первообразу, и тогда Аякс спрашивал: «Царица такая и есть?». Его матушка в ответ лишь мягко посмеивалась и говорила, что людям свойственно приписывать все пороки одному божеству, а некоторые черты Царице и вовсе не были никогда свойственны: стало быть, это чьи-то чужие страхи, перекочевавшие в Снежную вместе с бегством их обладателей.

— Может, где-то на свете живет другая женщина, которой бы очень хотелось, чтобы кто-то сложил для нее это слово, — когда-то давно улыбнулась матушка Аякса, еще такая – как ему казалось – молодая, лишенная морщин и старой кожи. Аякс подставился макушкой под ее теплую ладонь, чтобы она потрепала его по волосам. — Но если однажды все же встретишь Царицу, то не бери у нее ничего.

Аякс кивнул в обещании, но оказался непослушным ребенком.

— Если ты принесешь мне сердце Гео Архонта, — сказала Царица, шагая среди замороженных орудий: звон каблуков бил об лед, из которых произрастали тончайшие копья, врастающие в руку мечи, порождения чистой энергии. — Я подарю тебе этот лук.

Она держала лук, морозный и острый, в руках с такой властью – с волнением подумал Тарталья – словно он когда-то принадлежал ей. Или тому, кого она убила. Тарталья не знал, в чем больше власти: в истинном обладании или силе, позволяющей отбирать. Царица даже не ждала ответа, зная, что делает предложение, от которого смог бы отказаться только тот, у кого есть голова на плечах.

Но таких людей бы никогда не занесло в Заполярный дворец, они бы не остались в нем на ночь и не согласились принять угощение. Тарталья, тогда еще Аякс, в первую же ночь съел всю чашку супа будто ребенок, которого не учили не есть и не пить в знакомом доме. На самом деле его учили, конечно, Царица это видела – чтобы не увидеть в Тарталье когда-то тепличного ребенка, надо быть слепым – но толку с этого не было, он с самого начала родился глупым мальчиком и им же остался. Но Царица не жалела его; она и на секунду бы не задумалась о том, чтобы сделать мальчика Аякса Предвестником, если бы не увидела, насколько тот безнадежен и ничего не понимает ни о себе, ни о мире, в котором живет.

Глупость была Тарталье к лицу.

***

Чжун Ли взял с собой ровно столько, сколько нужно человеку в последний путь: одежду от старого друга и кольцо на пальце для стрельбы из лука, напоминающее о мастерстве, которое, как он надеялся, больше никогда ему не пригодится. Чжун Ли больше не хотел стрелять; он бы давно сложил оружие, если бы нашелся кто-то другой, способный защитить простых людей. Но других не было, даже среди бессмертных, среди всех-всех драконов, богов, цилиней и ведьм. Все оказались слабы, на всех нашелся свой клинок и брешь в броне возле сердца.

Моракс смог защитить своих людей от старой катастрофы, но знал, что от следующей их не защитит ничего, кроме них самих. С той поры прошло уже пятьсот лет, человеческие шрамы затянулись и все слезы были выплаканы; в смертности есть своя прелесть: боль тоже умирает. Чжун Ли надеялся, что его народ окреп достаточно – даже великие горы однажды превращаются в пыль, самый ясный разум терпит помутнения. Иногда Чжун Ли приходил пить вино у Древа в долине Юных небесных врат, вспоминая, как на него смотрели алые, ненавидящие глаза, и боялся однажды взглянуть на Ли Юэ точно также.

Ху Тао весь день щебетала, делясь новостями о прибытии нового Предвестнике и надеясь, что сотрудничество с ним будет плодотворным. Ей не нравился прошлый Фатус, который раньше работал вместе с «Ваншэн»: того будто больше интересовали исследования, чем человеческий ресурс; Ху Тао слышала, что в одной из долин им даже был организован целый завод по исследованию-чего-то-там, но подробности не знала. Чжун Ли обходил стороной тему Предвестников, не соглашаясь взять на себя роль представителя бюро для Северного банка: «Я ничего не знаю о Фатуи, и знать не хочу» – раз за разом повторял Чжун Ли в ответ на упорные попытки Ху Тао повесить на своего консультанта дополнительную работу. Он считал, что Фатусами должны заниматься Цисин – если люди не могут справиться с другими людьми, как они смогут одолеть что-то еще более страшное и могущественное? – и, проживая жизнь обычного человека, позволял себе отдыхать, а не продолжать опекать других.

После разговора с Ху Тао Чжун Ли отправился прогуляться и посетить Глазурный павильон, чтобы в последний раз провести спокойный день наедине с собой. Одиннадцатый Предвестник – кажется, его звали Тартальей? – должен был уже сойти с корабля, и у Чжун Ли осталось мало времени. На эти выходные был назначен приветственный обед между похоронным бюро «Ваншэн» и Северным банком, и Чжун Ли наконец-то – к невероятной радости Ху Тао и облегчению коллеги, отвечающей за связь с Фатуи ранее – согласился стать представителем Ваншэн. Цисин начали охоту на хозяина дома «Яньшан», владение которым позволит укрепить все нити Ли Юэ. Механизм сдвинулся, стрелки часов начали свой отсчет с двадцати четырех часов до нуля. Ему стоит держаться ближе к Тарталье, чтобы лучше контролировать, и он надеялся, что они поладят хоть в какой-то степени. Тратить драгоценные месяцы человеческой жизни на неприятного человека не хотелось, особенно если в итоге придется уйти обратно в Заоблачный предел на ближайшую тысячу лет.

Погода была хорошей, и на улицу вылезли все-все: дети, влюбленные подростки, семейные и престарелые пары, любопытствующие зеваки. Чжун Ли был рад бродить среди людей; гуляя, он встречал матерей с детьми, которые напоминали ему о времени, когда он держал Гань Юй на руках еще младенцем; медленная поступь интеллигентных леди повторяла то, как по каменной дорожке у пруда когда-то ходила Хранительница Облаков; веселые работяги, проводящие время в Трех чашках у порта, были как две капли воды похожи на Владыку Лун и Творца Гор, когда те спускались к людям.

В Глазурном павильоне его уже ждал забронированный за месяц столик, и Чжун Ли прибавил шаг. Богатая часть Гавани медленно произрастала из старого города, заменяя деревянные лавочки каменными, коричневые одноэтажные дома высокими, алыми; напротив лестницы, ведущей на причал, расположился дворец торговой гильдии «Фэйюнь», основание которой ознаменовало начало безбедного существования Ли Юэ. Далее шли пруды с лавочками и огромными лестницами, ведущими вверх на террасу; из арки выходили уставшие семейные пары, которым солнце напекло голову, ругая промокших до ниточки детей, залезших в пруд вопреки запрету.

И он – Одиннадцатый Предвестник – обгонял их своим широким шагом, маневрируя между стариками и их детьми так ловко, словно все прогулки в его жизни проходили именно так; он даже успел встрять в их разговор – «Ну что вы так, зачем ругать детей» – но на него шикнули, и он тут же отстал от семьи со своим непрошенным замечанием, продолжив идти навстречу к Чжун Ли.

Чжун Ли не нужно было увидеть алую маску, чтобы узнать его: от Тартальи издали несло Бездной, ее рунами и чернокнижием, которое пожирает человеческое тело и душу, возрождаясь чернью и клыками. Каждый шаг Тартальи был тяжелым, словно ступни пытались превратиться в гниющие лапы с когтями, способными разодрать и атласную ткань, и тысячелетний нефрит, раскровить телесное обличье любой божественности. Чжун Ли не испугался, но застыл, чувствуя, как скверна Бездны, идущая за Тартальей след в след, с жаждой раскрыла над ним свою пасть и протянула облезлую руку. Однако Тарталья даже не взглянул на него – ни в глаза, ни на шею с пульсирующей артерией – и равнодушно прошел мимо, будто не учуяв запах божественной крови. Бездна, недовольно и голодно урча, направилась вслед за ним.

Чжун Ли с любопытством проводил Тарталью взглядом, чуть развернув голову.