Oh love, you were a sickly child
And how the wind knocked you down
В Мельбурне бушует буря. Ткань неба рвётся ярко-голубыми молниями, жестяной песок скоблит и шлифует улицы. Мы заслоняем лица, пытаясь уберечь глаза — и потому идём к друзьям Ника едва ли не вслепую. Наш гений маркетинга считает, что это важно для имиджа группы — посещать как можно больше вечеринок. Я же считаю, что кого-нибудь из нас прибьёт куском шифера, сорвавшимся с крыши.
Но если Ник чего-то хотел — ничто не могло свернуть его с пути. Возможно, за это я люблю нашего демонически великолепного вокалиста. Возможно, за это же — мечтаю когда-нибудь придушить.
— Пойду, поздороваюсь, — галантно сообщает он, когда мы оказываемся на пороге призрачно-белого дома.
Ник одёргивает футболку с надписью «Смерть копам!», лохматит свои немыслимые волосы и исчезает в толпе. Трейси направляется на кухню, за ним верно следует Фил — а мы с Миком остаёмся в коридоре. Здесь так жарко, что окна должны уже были вытечь из рамы и застыть на полу зеркальными лужами. Но пока на полу мы видим только пару, занимающуюся любовью. Я переступаю через их скрещенные ноги и оказываюсь в одной из комнат.
Put on your spurs, swagger around
In the desperate kingdom of love
Наши сверстники — неотличимые друг от друга парни и девушки — раскачиваются словно в ритуальном танце. Правда, толпой повелевает не шаман, а Олли Ольсен — и я сухо улыбаюсь бывшему напарнику по группе. Сколько раз он уходил из The Young Charlatans? Три, четыре? В любом случае — на четвёртый или пятый раз ушёл уже я.
Всхлипывают клавишные. Гудят перегруженные гитары. В сорванном голосе Олли чувствуется что-то блюзовое, а в геометричных танцах прослеживается восхищение Иэном Кёртисом. Нам нравились Joy Division — и, возможно, поэтому я оказался в The Birthday Party. Как и я, они не хотят быть частью маскулинного австралийского рока — а пытаются играть элегантный нью-вейв.
— Во даёт, — клокочет за спиной мрачный баритон.
Этот голос звучал именно так, как я никогда бы не хотел петь — и всё-таки от него что-то натягивается в груди. Я оборачиваюсь, чтобы увидеть перед собой человека с фатальным обаянием рок-звезды. Растрёпанные тёмные волосы, впалые щёки, усмешка тонкая, как шрам — я узнаю его практически мгновенно.
— Саймон Бонни, — киваю в знак приветствия.
— Роланд Говард, — протяжно произносит Бонни. — Сожалею насчёт твоей песни, Роланд. Слышал, её запретили на радио.
— Всё нормально… Или нет, — я пожимаю плечами. — С одной стороны, я этому даже рад — потому что мне надоело ассоциироваться с Shivers. А, с другой, это всё-таки был наш самый успешный сингл. Но с третьей — исполненный Ником, чёрт бы его побрал, Кейвом…
— Не многовато ли сторон? — усмехается Бонни.
— Не привык ограничиваться двумя.
Ветер за окном потустороннее воет, составляя достойную компанию вокалу Олли. Гудят стены, звенят окна — и я думаю, что после такой бури улицы нужно переименовывать.
Где ты живёшь? На улице Уцелевшей.
Взгляд Бонни утыкается в затылок. Я ощущаю его как физическую величину с температурой, весом и плотностью — и мне вновь хочется обернуться. Словно рядом с Бонни искривляются магнитные полюса, и меня — ненавидящего австралийский рок — начинает тянуть к чему-то такому же надрывному и нутряному. Собственные песни о суициде и зеркалах вдруг кажутся мне до смешного наивными и нелепыми — какими, наверное, и должны быть песни, написанные в шестнадцать лет.
— Эй, Роланд, — вновь зовёт грудной баритон.
Я — совершенно легально — оглядываюсь. Глаза чёрные, как космос, впитывают пустоту вокруг. Иначе как объяснить то, я не вижу ничего — кроме радужек, неотличимых от зрачков? Саймон Бонни воплощает всё, что я не выношу в музыку — и всё-таки ноги словно врастают в пол, словно окна всё-таки расплавились, и зеркальный воск прикипел к подошве туфель.
Или это я прикипел к глазам чёрным как гарь, как копоть, как пыль сожжённых звёзд?
— Да, Саймон? — отвечаю я так торопливо, что усмешка-шрам становится кровавей.
Holy water cannot help you now
Your mysterious eyes cannot help you
— Тебе тут нравится, Роланд? Сбежать не хочешь?
— Сбежать?
Голос у Роланда шершавый — словно замша. Он полирует меня, стирая отпечатки других людей — так, что теперь я отражаю только Роланда. Его вельветовый пиджак и хрустальное сердечко, сентиментально приколотое к лацкану. Его по-девичьи миловидное лицо и по-мужски широкие плечи. Его улыбку, что застряла в височной кости — и удалить её можно только хирургическим путём.
— А почему бы и нет? — с рациональностью клерка рассуждает Роланд. — Олли Ольсена я наслушался ещё в «Шарлатанах».
— Здесь тебе можно только посочувствовать.
Роланд тихо смеётся, пряча улыбку за узкой ладонью. Голос Ольсена взмывает до тональности урагана, а от вспышек клавишных ещё долго пахнет электричеством — как после удара молнии. Под гудение гитар я касаюсь губами виска Роланда в надежде, что проникну сквозь кость и застряну в его голове — так же, как он застрял в моей.
Selling your reason will not bring you through
The desperate kingdom of love